Волны внутренней правоты

В русской культуре последнего сорокалетия более значимы невольные добавления при переводе. В.В. Бибихин некогда обратил внимание на такую вставку в переводе Евангелий священником Леонидом Лутковским, где сказано, что из сердца человека исходят убийства, грабежи, насилия. Леонид Лутковский увидел здесь синтаксическую несвязность и прибавил "мысли об убийстве". В этом невинном на первый взгляд редакторском вмешательстве В.В. Бибихин увидел пример русского платонизма, который делит реальность на мысли сердца, которые можно регулировать, изглаживать или поправлять, и стихию бытия, которая доступна лишь как игра теней на ширме – где-то произошло убийство, а мы знаем о нем лишь потому, что можем представить себе мысль об убийстве. Это лишнее, в поддержанном Бибихиным проекте осмысления языка В. Айрапетяна вообще ничего лишнего быть не должно – я лишь выбывший из считалочки один из людей, вся субъектность которого потому, что тебе водить, а этот считающий-водящий – не более, чем остров в океане слов, принадлежащих другому и окрашенных опытом другого.

Русская мысль во многом прозевала социальную историю, как автопром прозевал историю новых требований к экологии, комфорту и безопасности. В то время, как российский ученый, собрав в дачной теплице огурцы, возвращался к книге со старыми пометками, одни их западные коллеги встраивались в неолиберальную инфраструктуру, где по счетам за комплектацию библиотек и командировки платят корпорации, а другие учились новой скромности дискутантов, небывалой остроте дискуссий коллег с разных континентов. Но все они находили общий язык, тогда как в нашей ситуации пропасть между разными видами академизма только росла.

Простой пример – отличный перевод Деррида, только что выпущенный С. Фокиным в 5-6 номере философско-литературного журнала "Логос" за 2011 г. (выполнен Ольгой Гейдаровой и Сергеем Фокиным). Тем показательнее одна невольная странность безупречного в других отношениях перевода: воспроизведение той схемы отношения языка и мысли, которую отстаивал немецкий идеализм. Мы помним, что Фихте ("О понятии наукоучения", 1794), заменив понятие философии как отдающее любительством понятием наукоучение, говорил, что честь открытия этого мышления нового типа принадлежит не отдельному мыслителю, а нации. Именно она, суверенно распоряжаясь всем доступным ей знанием, кладет на эту новую сверхнауку печать своего языка. Приписав эту науку себе, она сразу же начинает производить множество образов и понятий для этой новой науки, получая перевес над другими нациями. Фихте говорит, что тогда нация имеет честь отчеканить эти понятия, честь сразу же становится стоимостью, а национальный язык – в большой банк, поглощающий или объявляющий банкротство других банков.

Иначе говоря, язык оказывается общей атмосферой действия, вещи обладают номинальной ценностью, а слова – реальной ценностью. Именно так Деррида в переводе Гейдаровой и Фокина говорит о ставках, которые размещаются как будто в общем пространстве. Как будто сама нейтральность ситуации способствует повышению ставок, все большим спекуляциям, той жажде наживы, которую вычитали из Маркса его русские ученики, не обратив внимание на то, что монструозным капиталиста делает норма прибыли, а не нажива как таковая.
...разворачивается целая история, историческое пространство языка, исторические и политические ставки, а также ставки педагогические, которые появляются в тот момент, когда философское рассуждение... выдвигается на авансцену, чтобы перейти от одного доминантного языка к другому. (с. 115-116)

Можно счесть по первому впечатлению, что философское рассуждение выходит вперед, чтобы провозгласить себя главным, а любые доминантные языки - собственной обслугой. Но речь у Деррида о другом: не о том, что философское рассуждение ставит в торжественной обстановке отличную оценку очередному достаточно развившемуся языку, но о том, что философское рассуждение только и есть эта торжественная обстановка, праздник, сменивший тяжелую борьбу, в которой ставки неумолимо растут. Здесь явно смущает русское слово "выдвигается", как будто оно означает продвижение, движение субъекта в сторону власти и богатства, а не простое объявление ценности вещей и слов на аукционе, на котором все они уйдут по своей цене.

В отличие от Фихте, для Деррида есть только внутренняя правота; всякая прочая правота – объявленная ценность вещей и слов, ушедших с аукциона по той стоимости, которая не более, чем печать властных отношений. Тогда как внутренняя правота - действительная, а вовсе не мнимая ценность: единственная, свидетельствующая торжество слов и вещей. Как отстоять свою правоту перед властью, если любое суждение может оказаться амбивалентным, и неизвестно, какая именно власть санкционирует имеющийся порядок суждений?

Попытайтесь объяснить кому-то, кто обладает одновременно силой и силой закона, что вы хотите сохранить свой язык. Нужно будет, чтобы вы выучили язык закона, власти, чтобы его убедить. Как только, из заботы о риторическом и политическом убеждении, вы усвоили язык силы, которым вы владеете достаточно для того, чтобы убеждать или побеждать, вы, в свою очередь, заранее побеждены и убеждены в том, что были не правы. Другой, король, наглядно показал фактом перевода, что это он был прав, говоря на своем языке и навязав его вам. Говоря с ним на одном языке, вы признаете его закон и его власть, вы признаете его правоту, вы скрепляете подписью акт, который дает ему представление о вас. Король - это кто-то, кто умеет заставит вас подождать и потратить время на изучение его языка, чтобы отстаивать ваше право, другими словами, подтвердить его право. (с. 126)

В русском переводе все звучит так, как будто власть у того, кто успел перетащить к себе все богатства, кто успел переписать на себя все поля и леса, а также среди прочего и язык записал, описал, оприходовал и подверг размену в собственной канцелярии. Разница лишь в том, что доход с лесов и полей поступает в казну автоматически, а доход с языка требует до невнятности сложных отношений, добровольного согласия арендаторов одновременно на учреждение и продление аренды. Но Деррида имеет в виду не то, что закон, будучи изложен на языке власти, сразу становится инструментом присвоения чужого суверенитета, но что язык всегда достаточно правдив. Дело не в том, что "король прав" с формально-юридической точки зрения, но что он говорит правду, тогда как вы говорите разве что о своих правах на язык, несущий правду. Для республиканизма в духе Фихте названного притязания было достаточно для правдивости – немецкий идеализм вдохновлялся опытом свободного искусства, которое сохраняло величие, даже уже не служа их величествам. Для Деррида искусство возвышенных метафор уже в прошлом. Поэтому не лучше ли в русской интерпретации говорить не кто прав, а с кем правда? А значит, слову правда есть место в русском философском лексиконе.

© Содержание - Русский Журнал, 1997-2015. Наши координаты: info@russ.ru Тел./факс: +7 (495) 725-78-67