"Справедливость гарантируется той системой отношений, в справедливости которой можно усомниться..."

"Русский журнал": Ваша новая книга посвящена проблеме справедливого мироустройства, она так и называется - "По справедливости" (М., Европа, 2008). Из истории нам известно, что попытки достичь справедливости часто неудачны, поскольку новый справедливый порядок обычно на порядок менее справедлив, чем предыдущий. Как идея справедливости соотносится с практикой революции, нацеленной на ниспровержение всевозможных "старых" режимов?

Андрей Ашкеров: В ответе на этот вопрос важно понять, что с наступлением Нового времени был воспринят как "старый" не просто определенный режим власти, а сам принцип отождествления политического порядка с космическим. С античных времен посредством теорий иерархии (Платон) или теории общности (Аристотель) это отождествление задает конфигурацию справедливости как меры. Речь идет об устаревании пронизывающей классику идеи совершенства, на основе которой в любых изменениях можно усмотреть посягательство на божественное мироустройство, вызов со стороны титанических сил, несущих хаос.

То есть революция не просто ниспровергает "старый режим", но делает старым любой режим, не допускающий трансформаций, которые инициируются людьми, выступающими в качестве агентов социального и морального действия. Революция означает реабилитацию титанического принципа в культуре, причем происходит она под знаком того, что человек признается существом, поступки которого меняют ход истории.

При этом с точки зрения прежнего понимания справедливости творится чудовищная несправедливость: человеческая особь, превратившая исторический процесс в предмет творчества, является в перспективе классики настоящим монстром или, в терминах Латура, "гибридом", в котором сочетаются два начала - божественное и титаническое. С одной стороны, человек творит (не обязательно "новое общество" или "нового индивида", но хотя бы собственную судьбу), с другой - он творит методом разрушения (упразднению подвергается прошлое, прежде всего те обстоятельства и условия, которые сформировали его самого).

РЖ: Достижима ли справедливость при помощи революционного действия?

А.А.: Если классическая справедливость была сопряжена с синхронией, то справедливость модерна связана с диахронией. Проще говоря, залогом справедливого мироустройства начиная с Нового времени является не статика, а динамика. С этой "динамической" справедливостью связана тем не менее масса проблем. В частности, она предполагает процессивное понимание несправедливости: то, что было несправедливым, может перестать таковым быть, и наоборот.

Иными словами, в рамках революционного действия справедливость сливается с несправедливостью не только потому, что новые представления о справедливости идут вразрез с классическими, но и потому, что "динамическая" справедливость основана на возможности отказа от принятых ранее институциональных рамок и юридических гарантий справедливого мироустройства. Революция представляет собой не просто восстание, а восстание против метафизики истоков и основ.

Однако именно революционное действие позволяет конкретному обществу отличаться не только от других обществ, но и от самого себя. Именно благодаря революции общество превращается в фабрику по производству изменений. Производя эти изменения, общество обеспечивает себя возможностью соотноситься с самим собой. При этом оно получает возможность управлять изменениями, более того - превращать их в стратегию управленческой деятельности. Роль революции в оформлении такого "менеджмента инноваций" трудно переоценить.

РЖ:Да, но, оценивая издержки революций, можно скорее прийти к выводу, что они отделяют нас от справедливого общества. Не является ли справедливость формой ностальгии по прошлому? Быть может, справедливость - это превращение воспоминаний о "старом добром прошлом" в утопию нашего "светлого завтра"?

А.А.: Еще раз хочу засвидетельствовать: справедливое общество - это не данность, а процесс. То есть не существует никакого справедливого общества, которое ждало бы своего часа, обнаруживая себя в качестве объекта реставрации или цели модернизации.

Вы правы только в том, что логика модернизации и логика реставрации не находятся в состоянии конфликта, а продолжают друг друга. И в том, и в другом случае мы имеем дело с практикой подновления, которое всегда осуществляется ценой преемственности и всего, что с ней связано. Переводя это утверждение на язык социальной теории, можно констатировать, что подновление вступает в противоречие с общественным воспроизводством.

В логике подновления неприемлемы изменения, которые третируются как временные меры, вынужденные шаги или попросту "уступки". Напротив, динамическая справедливость предполагает превращение изменений в систему постоянно осуществляемых инвестиций; изменения играют здесь роль активов. Соответственно, постоянно растет капитализация изменений, которые благодаря этому понимаются как то, что длится и выступает условием всякой длительности.

При этом можно говорить о двух типах изменений, с которыми связано установление справедливости. Первый "модернистский" тип изменений связан с изменениями как преобразованиями: порядок возникает из хаоса и предполагает его преодоление. Второй "постмодернистский" тип соотносится с изменениями как нарушениями: порядок и хаос не просто сосуществуют, но образуют единое целое (Жиль Делез называл это "хаосмосом").

Преобразования и нарушения выражают две различные методологии институализации справедливого порядка. В первом случае условием справедливости оказывается обобществление (вплоть до полного контроля над тем, что попадает под определения "частной жизни" и "внутреннего мира"), во втором - социальная атомизация (которая сводит политику к "наноуровню" междусобойных перепалок и пересудов).

РЖ: Вы связываете справедливость с определенной практикой. Что это за практика? Как она соотносится с вашим понятием инставрации?

А.А.: Новое время сформировало партиципативную культуру, основанную на принципе участия. Эта культура выдвигает нам очень простое по виду, но трудновыполнимое условие: никто не может действовать вместо тебя. Казалось бы, само определение нововременного человека состоит в том, что он является историческим существом, то есть не может не действовать.

Однако статус исторического существа не является привилегией, которой можно обладать, ничего не делая. Судьба исторического человека состоит в том, что он обречен на видоизменение сформировавших его обстоятельств. Проще говоря, он должен что-то делать с условиями, которые создали его самого. Наша идентичность немыслима без работы, совершая которую мы обеспечиваем себе авторство по отношению к собственной жизни.

Из этого следует, что даже при реализации самых рутинных сценариев жизнедеятельности человек исполняет демиургическую миссию по крайней мере по отношению к самому себе. Возможность пренебречь всей совокупностью причин, которые его породили, означает то, что человек создает себя ex nihilo. Буквально из ничего.

Это и императив, который человек должен исполнить, и вызов, на который он должен дать свой ответ, и условие, без которого невозможно его самосознание, и фактор, задающий структуру человеческой повседневности, с которым он вынужден свыкаться.

Что касается справедливости, то именно в этом и состоит высшая справедливость для нас как для исторических существ: мы можем менять себя, обновлять свое существование, преодолевать обстоятельства. Чтобы описать подобную постановку вопроса, мне и понадобилось понятие инставрации. Инставрационизм предполагает отношение к прошлому не как к совокупности непреодолимых препятствий или непреложных детерминаций, а как к кладовой неиспользованных возможностей.

Совокупность этих возможностей образует бесконечную вереницу, открывающую перспективу чистой потенциальности - домена, монопольное владение которым (вместе с полагающейся рентой) классическая метафизика приписывает Богу.

РЖ: Вы противопоставляете инставрацию деконструкции, в чем разница между ними? Видите ли вы в инставрационизме наш ответ модному до сих пор деконструктивизму?

А.А.: Я отвечу на этот вопрос очень кратко: деконструктивизм культивирует складки, разрывы, трещины, а инставрация принципиально нацелена на сращение и регенерацию.

РЖ: В России справедливость и несправедливость настолько прочно переплетены друг с другом, что иногда их трудно отличить. Какие отличия видите вы?

А.А.: Справедливость и несправедливость тесно переплетены друг с другом везде. Вопрос в том, какой узел образуется в результате такого переплетения. Российская экономика носит сырьевой характер - и не потому, что она построена на торговле энергоносителями, а потому, что логика капитализации в ней подчинена логике ренты. Отсюда и основная форма несправедливости - неофеодальное распределение вотчин, которое по роковой случайности было названо введением рыночных отношений.

Этот вотчинный рынок является придатком и обрамлением коррупционной системы, он воздвигнут на плечах олигархов, которые в 90-е годы исполняли роль "титанов рынка", а в путинские времена стали охранителями космоса вотчин, защитниками номоса здоровой феодальной конкуренции. Кого не хватает в России, так это общинных богов, ведающих вопросами меры и справедливости. Их отсутствия не компенсируют сменяющие друг друга президенты-пантократоры, исполняющие свою миссию в строгом соответствии со штатным расписанием...

РЖ: Можете ли вы назвать современные общества, где воплощен идеал справедливости?

А.А.: Я категорически против отношения к справедливости как к идеалу. Представив справедливость как идеал, мы гарантируем себе возможность пренебрегать справедливостью по причине ее принципиальной недостижимости. Справедливость не идеал, а практика, причем практика, без которой невозможно представить себе любое историческое общество. Историческое общество - это общество, не просто способное себя наблюдать, как сказал бы Луман, а общество, постоянно отличающее себя от самого же себя. Историческое общество - это, таким образом, самосознающее общество. При этом условием и одновременно признаком самосознания выступает способность рефлексировать по поводу несправедливости.

Верно и обратное: в полном смысле историческим существование общества становится тогда, когда оно перестает воспринимать режим своего существования, свой "порядок" как воплощение естественного положения вещей, дарованного Богом или Природой. Подобная подозрительность оправдывает себя только в том случае, когда она снабжена процедурами "оестествления" любых новых установлений. Любой институт работоспособен и легитимен с точки зрения справедливости только в том случае, если он воплощает собой единство природы и культуры, человеческого и божественного, естественного и сверхъестественного.

Однако именно в этом качестве он и должен постоянно ставиться под вопрос.

В наших обществах справедливость репрезентируется идеей равенства. Можно говорить о двух источниках этой репрезентации: рынке и праве. Право конституирует равенство как принцип тотальной законосообразности существования, рынок - как принцип всеобщей вовлеченности в меновые отношения. Именно поэтому в большинстве интерпретаций - даже коммунистических! - требование справедливости сводится к требованию равенства.

Подобная ситуация оборачивается тем, что рыночное и правовое состояния, поддерживаемые деятельностью соответствующих институтов, играют те же роли, которые прежде отводились "естественному состоянию". Рынок и право предстают чем-то само собой разумеющимся, а потому и совершенно незыблемым. Рынку и праву отводятся мироустроительные функции. В соответствии с этими функциями они предстают идеальными самоорганизующимися системами, способными не только управлять собой, но и расставлять все в мире по местам.

Именно этот "метафизический" статус правовых и рыночных учреждений должен вызывать наибольшие подозрения. Должен, но не вызывает, хотя гарантировать справедливость способна только та система институтов, в справедливости которой можно усомниться...

Беседовал Павел Святенков

© Содержание - Русский Журнал, 1997-2015. Наши координаты: info@russ.ru Тел./факс: +7 (495) 725-78-67