От редакции. Новый фильм Дуни Смирновой смотрят не только в столицах. В Северодвинске живет молодой литературный критик Андрей Рудалев. Для «Русского журнала» он написал о своих впечатлениях о фильме.
* * *
1
В широкий прокат запущен фильм сценариста и режиссера Авдотьи Смирновой «Два дня», в котором сочетается стилизованное под романтическую комедию практически сказочно-элегическое повествование с острой публицистикой, посланием о практически не сочетаемом, но, наоборот, расползающемся по швам обществе.
Россия, вперед! А может: Россия, назад, в 19 век к милой классике, к чистым искренним взаимоотношениям, к человечности? В этой дилемме и возникает несколько «россий», каждая из которых «терра инкогнито» для другой, как, впрочем, и для себя.
В картине Автодьи Смирновой – это власть и интеллигенция. Одни держат в кулаке настоящее, другие – кружатся в хороводе с прошлым. Без скоморошества, без хождения на коленях, без просящей интонации они совершенно не понимают друг друга. Есть еще и «народ». В фильме он предстает в образах суровых, но замученных работников еле дышащего завода; ватаги диких свадебных гуннов; душевных жителей деревушки, влачащих дни в лачугах-сараях и, наверное, еще в виде кроликов, которые в клетке живут в музее и коих служащие подкармливают капустными листьями. Чем не символ взаимоотношения интеллигенции и народа?..
Одна Россия, та, у которой все в кулаке. Чиновная, московская с мажорным блеском, с язвой желудка. Гремучая смесь Ермолая Лопахина, Штольца и, в то же время, Ильи Обломова. Бондарчук-Дроздов – прагматик, реалист, но в тоже время – «пацан», живущий в норе своего социума и дышащий его штампами, по сути, не способный на поступок, разве что могущий плыть по течению и блуждать в пучине своих периодических страстей, которые он может изредка себе позволить, как незатейливый адюльтер. Так и сказано: «Он шел твердо, бодро; жил по бюджету, стараясь тратить каждый день, как каждый рубль, с ежеминутным, никогда не дремлющим контролем издержанного времени, труда, сил души и сердца. Кажется, и печалями, и радостями он управлял, как движением рук, как шагами ног или как обращался с дурной и хорошей погодой». И еще: «Мечте, загадочному, таинственному не было места в его душе». Или, может, было?.. Характеристика гончаровского Штольца в какие-то моменты вполне подходит замминистру экономического развития Дроздову. Он приезжает в мемориальную усадьбу вымышленного классика русской литературы Петра Сергеевича Щегловитова (птичьеобразные фамилии здесь тоже не случайны, да и тезки они к тому же. Они оба второго, а то и третьего ряда), чтобы посмотреть возможность реализации на ее месте нового коммерческого проекта, и попадает в «вымышленный» мир.
Чиновником этот мир воспринимается, как лунный пейзаж.
Здесь служащие музея проводят перед тобой экскурсию, двигаясь на коленях. И самое удивительное: все эти люди живут, погрузив голову в 19-ый век. Изучая творчество писателя второго, третьего ряда. Выдуманного, но вокруг которого Толстой, Тургенев, большая русская история.
Это литературное прошлое засасывает, категорически меняя судьбы. И в этом вслед за Шаламовым очередная «предъява» русской классике, но уже от Авдотьи Смирновой. Правда режущая: зам по науке Мария Ильинична занимается Щегловитовым, имя которого сейчас конвертируется в деньги всего на пять тысяч в месяц. Посвятила ему жизнь, потому как была потрясена его биографией. Богатый, блестящий, влюбился в строгих нравов девушку. Потом была дуэль, убийство соперника, любимая отказала ему, ушла в монастырь, замаливать его грехи. Он же уехал в усадьбу, где писал и мечтал о любимой до конца жизни. Наметил инерцию, красивую в романтическом обрамлении.
«Ничего не нужно: жизнь, как покойная река, текла мимо их; им оставалось только сидеть на берегу этой реки и наблюдать неизбежные явления» - это описание гончаровской Обломовки материализовалось в современном музее-усадьбе.
Так и живет в этой усадьбе прослойка людей, убежавших от жизни, как старообрядцы, или спасающихся от нее, будто в Ноевом ковчеге прошлого. Трудно сказать. Омывается этот ковчег редкими набегами исследователей поверхности Луны: высокопоставленных чиновников, жадных до навара губернаторов, зевающих экскурсантов, свадебного поезда, варварски арендующего усадьбу.
Где-то на периферии, вдалеке - голодающие рабочие искусственно банкротящейся фабрики, далекие от музейных «мильонов терзаний», но в чиновной логике – это неотрывно связанные элементы обочины жизни. Рабочие берут губернатора в заложники, федеральный чиновник Дроздов попадает в заложники правды и алкоголя, остается в музее. Тот же Дроздов - человек без загадочного, таинственного в душе, крайне малоречивый, попадает в ирреальный мир, из которого пробуждается фразой: «вам Путин звонил». После чего - тяжкое похмелье. Выходит, что с обочиной невозможно не считаться, она может быть и занозой.
2
Помимо противопоставления прошлого настоящему важное место занимает конфликт реального и книжного, мечтообразного. Весь фильм – это погружение в атмосферу выдуманного, ненастоящего, и трясина этого ирреального разрастается с каждым кадром картины. Действительно, что более настоящее, живое: роман со столетней историей или современные циркуляры, в том числе о ликвидации музея? Пластмассовая невеста Дроздова, рассуждающая об их перспективном союзе, его людоедский социум, - или мир книги прошлого, пылью которого дышат обитатели музея, погруженная в текст, а потому в реальности кажущаяся чудаковатой Мария?
В России ответить определенно на этот вопрос действительно проблематично. Здесь не Москва или миф о ней. Здесь есть заповедные уголки, где все по гамбургскому счету. Здесь даже коза отдает достоевщиной, и от нее рушится сарай...
Разрывают эти дилеммы, а она, заповедная Россия, ветхим забором стоит. Его прилаживают к месту, он падает от порыва пьяных чувств, но менять его никто не будет. На месте обвалившегося сарая не возведут новый из свежего материала, а соберут, подлатают прежний, в былой его форме...
Здесь все в диспозиции «или-или». Либо подвижник, живущий на копейки и всеми унижаемый, либо важный сановник, дербанящий миллионы по принципу лишь бы мне чай пить. Другого вроде как и нет, других вариантов никто и не видел, не показал: либо книжные штампы, либо лунный пейзаж, либо пластмассовая декоративность властного этикета. Да, еще баня с пауками, как прообраз вечности...
3
Что делать с этой усадьбой? Что делать с этим прошлым и калечным настоящим в русской душе? Европеизировать, онемечить? Так они, варвары, голыми с вилами навстречу выскочат. Или что-то более радикальное? Запретить всю русскую классику, учащую нереальным бредням, как заметил Дроздов в своем первом спиче? Снести и построить на этом месте коттеджный поселок а-ля русс? Или страну всю в тартарары?
Собственно, несмотря на внешнюю несовместимость, миры Дроздова и Марии очень схожи. В первую очередь, в силу своей вторичности и нереалистичности. Пошлое выражение: «уходящая натура». Но Мария – ее статист. Она не проводит экскурсии, не несет «знания в массы», а ментально погружена в усадьбу 19 века, книжно отформатирована.
Так же и Дроздов. Не будем говорить о революционности, он и возразить не может – «пацан». В его силах - лишь фиксировать заводы, которые банкротит губернатор. Да, он может пока оставить музей в покое, но принципиально изменить ничего не в состоянии. Вот и получается, что у прошлого и настоящего нет принципиальной несовместимости, они могут даже жить вместе, но это всего лишь два дня...
В финале картины научно-музейная Ассоль увидела свой парус. Но гармонии у них не произойдет. Будет постоянный мировоззренческий, ментальный спор, хоть и движутся эти два мира друг к другу, но это иллюзия. Они оба будут ходить, как «мама утка», забавно и параллельно друг другу.
На поверхности «Два дня» - романтическая комедия, но в картине есть мощное подводное течение социальной публицистики. Фильм – это новый извод «Вишневого сада», пропитанный атмосферой грядущих катаклизмов. Общество крайне дифференцировано, локально, отдельные его группы стремятся к самозамкнутости в футляре, в который прячутся, зарываются, выдумывают для себя особые искусственные миры. Пересечение этих миров практически нереально, воспринимается в духе сказки с тремя орешками и Карелом Готтом в главной роли, которую отлично спародировала Смирнова. Кто-то прячется в прошлом, кто-то обустраивает нору в настоящем, привнося в него черты ирреального, кто-то закрывается на заводе и голодает. О будущем речи нет. С ним – ближайшим - связано разве что банкротство завода и ликвидация музея. Эти процессы приостановлены, но не изменены. Да, был приостановлен развал великой империи. Но процесс не закончен, в нем вовсе не поставлена точка. Тектонические плиты-льдины вновь уже накопили потенциал к движению и уже, скрипя, оживают. Этот звук внушает ужас, и общество разбегается, инстинктивно ища себе укрытия. Смирнова слышит эти звуки и транслирует их, прикрыв реальность покровом романтической сказки.