В сентябре 2014 года коллектив Театра имени Маяковского отметил новоселье. Осваивать открытую после капитального ремонта сцену на Сретенке решили популярным и в то же время неожиданным способом. Проникнуть во все закоулки новой театральной площадки зрителю позволяет спектакль-променад Никиты Кобелева по пьесе Саши Денисовой «Декалог». Немаловажный нюанс заключается в том, что бродить нам предлагают не по фойе, буфету, гардеробу и служебным помещениям, а по средоточию грехов и мук, по кругам - точнее, топосам, точкам - земного ада.
Каждый эпизод постановки можно условно разделить на две части, демонстрирующие разные грани и проявления одного порока. В первый момент создается впечатление, что наши несовершенства Денисова и Кобелев опрокидывают в историю. Однако мишурные Сухарева башня или Сретенский монастырь, кукольные Чехов, Петр I или Яков Брюс не должны вводить в заблуждение. Пьеса Денисовой, конечно и прежде всего, о современности, повседневности, которую автор пытается сопоставить с абсолютом, категорическим императивом.
Такая непопулярная, даже неуместная в век толерантности и самоуважения перспектива дает неожиданные по глубине результаты. Умение разглядеть в офисном злословии истоки лжесвидетельства, наполнявшего бараки ГУЛАГа. Расслышать отзвуки безумно кровавого монолога Медеи о нарушенных клятвах в кокетливом ворковании молодой парочки, в удобных до безапелляционности разговорах о полигамности и новизне ощущений. Различить суровое библейское предостережение: «Помни день субботний, чтобы святить его», – в праздниках, привычно проведенных на работе и лишенных не только Бога, но и семейного тепла, внутренней тишины.
Эти наблюдения, открывающие в будничной суете второе дно, – в числе главных достоинств и достижений «Декалога». Но удержать почти четырехчасовой спектакль на одной звеняще высокой ноте – увы, не удается. Поставив перед собой сложную философскую задачу: «перевести» десять заповедей на современный жаргон, Денисова не всегда соответствует уровню собственного замысла. В некоторых эпизодах – например, «Петр I, Яков Брюс и цветочная барышня» – подтекст не читается вовсе. В других нарушена связь между поступком и нарушаемым им императивом. Так, история бабушки, которую деловые внуки выселяют из полной воспоминаний квартиры, – скорее о почтении к старшим, чем о желании дома ближнего своего (вторая параллель слишком прямолинейна, чтобы быть определяющей). А встреча смертельно больной матери и брошенной ею еще подростком, растерянной и одинокой дочери шире рассуждений о взаимных долгах отцов и детей. Больше всех прочих, этот эпизод – о нарушении заповеди прощения и любви, которое разбивает мир на элементы.
Для «Декалога» характерны многоплановость, разностилье. Режиссер не брезгует ни традиционными монологами и диалогами, ни мультипликационными вставками, клипами, прямым обращением к залу. Переходя из одного помещения в другое, зритель попадает из драмы в фарс, из мягких лирических полутонов в многоцветье буффонады. Такие перемены настроения порой дезориентируют не только публику, но и актеров. Например, карикатурно благостная интонация Юлии Силаевой в эпизоде «Меланья и безбожники в Сретенском монастыре» заставляет воспринимать происходящее как злую пародию. Между тем, в образе Меланьи автор и режиссер попытались вывести современную исповедницу, по молитве которой совершаются чудеса. И одинокая фальшивая нота чуть не превращает возвышенный григорианский хорал в досадную какофонию. Менее контрастный, но не менее неприятный диссонанс возникает в сцене «Бабушка в Костянском». По замыслу Кобелева, бабушка (Людмила Иванилова) и внучка (Юлия Соломатина) периодически меняются репликами, что, вероятно, должно подчеркнуть их внутреннюю близость, неявное сходство судьбы и т.д. и т.п. Однако навязчиво умильный, даже слащавый голос Соломатиной разрушает трогательно меланхоличную атмосферу, создавая впечатление, что внучка передразнивает бабушку.
«Декалог» нередко страдает от «сгущения», избыточности. Денисова тонко чувствует настроение нового поколения. Болезненную и непоправимую вывихнутость наших представлений автору удается передать в паре мнимо случайных фраз. Таких, как инфантильно эгоистичное: «Вы мне испортили вечер», – в ответ на пугающий рассказ о прошлом деда-палача. Но создателям спектакля этого показалось мало, и они засоряют собственные яркие находки жаргонными словечками, одеждой модных марок и ворохом прочих досадных примет нашего времени. Несмотря на разветвленную структуру, пьеса Денисовой в общем-то не требует сложных декораций. Однако законы жанра берут свое – и зрителей втискивают в тускло стерильную каморку, призванную изображать больничную палату («Заходите все, не толпитесь в проходе!»). Или рассаживают вокруг железной клетки, которая символизирует застенки Лубянки.
Неизбежная мысль об излишестве, нарочитости этого антуража вызывает следующий, куда более важный вопрос: уместна ли в данном случае популярная форма спектакля-променада? Ответ, на первый взгляд, очевиден. «Декалог» специально создавался для открытия и обживания филиала на Сретенке. Программка спектакля напоминает карту. Зрителей делят на группы, каждой из которых предстоит проследовать своим маршрутом. Затем мы перемещаемся во времени и пространстве, открывая вперемешку исторические достопримечательности и потаенные уголки Сретенки. Блуждание, путешествие, кажется, вошли в плоть и кровь постановки. Но стоит единожды подвергнуть сомнению эту неизбежность – и сомнения нарастают, как снежный ком.
Для философской, содержательной стороны пьесы «бродилка» вовсе не обязательна. Помещения, в которых происходят те или иные эпизоды спектакля, не дополняют их, не «прорастают» в характеры и ситуации. Все десять смертных грехов могли бы безболезненно уместиться на одной сцене: от этого «Декалог» едва ли много потеряет. А обретет – концентрированную атмосферу, общее настроение и художественный мир. Разрывы в повествовании, заполненные хаотичным перемещением по лестницам и коридорам, кажутся семантически нагруженными. Они приближают историю Денисовой к зрителям, делая авторские открытия частью наших будней. Грехопадения денисовских героев происходят в перерывах между чаепитием из пластиковых стаканчиков, обменом смсками, рассеянной болтовней по пути из пункта А в пункт Б, спорами из-за свободных мест, которых вечно не хватает. Однако, истончая границу между художественным и реальным, создатели спектакля увлекаются приемом, намеренно или случайно преувеличивают его возможности. Полностью отказаться от условности в театре невозможно (стоит подчеркнуть, что «Декалог» не претендует на интерактивность, не предполагает живого, неконтролируемого взаимодействия с публикой). По большому счету, следовать за распорядителями с табличками «Маршрут А» или «Маршрут Б», «идите» или «садитесь» не менее искусственно, странно, чем воспринимать происходящее за «четвертой стеной» из зрительного зала.
При этом традиционный спектакль больше ориентирован на определяющее для «Декалога» слово (недаром даже в названии пьесы – «логос»). Бродилка же существует с оглядкой на публику (не утомить, не наскучить), на внешние эффекты, на удобное правдоподобие. Как уже говорилось, классическая постановка позволила бы сохранить и сконцентрировать эмоциональное напряжение, философскую глубину текста, которые в бродилке прорываются яркими, но короткими вспышками. Как ни парадоксально, именно привычное, не перетягивающее одеяло на себя сценическое решение могло бы раскрыть заложенные в пьесе возможности и амбиции, превратить «Декалог» в современную Божественную комедию. Ультрамодный театральный жанр низводит его до суетной экскурсии, бессмысленной толкотни в общественном транспорте, бездумного разглядывания экспонатов Кунсткамеры, до легкого променада по чужим страданиям и ошибкам.