В романе Александра Пятигорского «Философия одного переулка» описано сделанное одним московским мальчиком открытие. Включившись в разговор взрослых об арестах и исчезновениях людей – дело было в Москве в начале 1937 года – он вдруг сформулировал нечто, позже названное его другом «теорией исчезновения видов». «Сначала христиане убили колдунов, потом красногвардейцы убили христиан, а теперь кто-то убил красногвардейцев». Что-то подобное этой теории приходит на ум при чтении вновь изданной книги Бориса Гройса. Эта книга имеет уже свою собственную историю, столь давнюю и богатую, что «новое поколение» читателей может о ней вообще ничего не знать. В написанной в 1987 году книге чувствуется сильная интонация подведения итогов, результирования долгого исторического периода. Сталинизм некогда сменился постсталинизмом, тот наконец-то завершался вместе с советской властью, и можно было подводить итоги и в полный рост смотреть в лицо неведомому, но вероятно – уже другому будущему. (Предисловие книги начинается с констатации: «В то время закат Советского Союза был очевиден».) После позднесоветского исчерпания утопизма, которое подробно и с отрезвляющей отстраненностью продемонстрировано Гройсом, исторический оптимизм авангардистов и сталинистов мог представляться архаикой.
25 лет спустя эта книга читается уже несколько иначе. «Не всё потеряно»: сталинизм ушёл, но сама его преобразовательная энергетика, возможно, не ушла – свернулась. Её основная тема – «исчезновение видов» в русском и советском искусстве. Авангардисты начала века заявили программу тотального переустройства общественной жизни по законам искусства. Так что искусство должно было стать инженерией. В конце 1920-х усиливающийся сталинский режим становится тотальным. Он не просто вытесняет авангардистов и других «мастеров культуры» со всех направляющих позиций, ещё до их психологического и физического уничтожения, но перенимает их конструктивные проектные ценности. Он полностью перехватывает и интенсифицирует все «работы» по преобразованию реальности. Сталинизм – высшее развитие авангардизма, в этом источник его пафоса и своеобразной, столь привлекательной для многих романтики близкого приближения к воплощению утопии.
Один из основных постулатов Гройса – существование некоего единого сталинского проекта, для которого футуристы-авангардисты со всем их отрицанием прошлого и утопическим драйвом были недостаточно радикальны. Они отталкивались от прошлого искусства, сталинский же проект это прошлое совершенно прагматически употреблял. Примерно так же как современный режим употребляет исторические события для выстраивания однородной «правильной» версии истории страны. Сталинизм – это абсолютный прагматизм: в стремлении к утопии все средства одинаково пригодны, они должны быть под рукой и только. Просто одни более уместны, а другие менее уместны. Поэтому сталинизм мог максимально эффективно достигать и сокровенной цели авангарда – управлять сознанием, формируя нового человека. Его творцы делали новый мир, а не занимались просто политикой или «просто» борьбой за власть. «Они [Ворошилов. Каганович, Сталин] были знатоками единственно необходимой поэтики – поэтики построения нового мира, единственного жанра – демиургического. А потому были вправе давать указания, как относительно производства романов и скульптур, так и относительно выплавки стали и посадки свеклы» (с. 59). Люди «нового вида», пришедшие на смену им, такого размаха творческих сил достичь уже не могли – и не могут до сих пор.
Однако был ли «в действительности» сталинский проект – проектом? Не явился ли он набором ситуативных, часто непоследовательных решений, организованных неким общим вектором, но не проектом и тем более не программой, и кажущихся таким цельным эстетико-политическим проектом только теперь, десятилетия спустя? Гройс не ставит такой вопрос и не обосновывает свою посылку. Впрочем, слово «проект» не часто используется в современном русском языке в строгом смысле. Да и о сталинизме как проекте пишут часто, даже если сам момент проектирования в прошлом и не выделяется. Сталинизм может быть описан его исследователями как проект, его идеологи могли представлять себя проектировщиками, но это не значит, что единый проект – был.
На чём же основано это возникающее впечатление именно планомерной целенаправленной проработки и «перехвата» художественной повестки дня в 1930-х гг. людьми, готовыми и способными пойти ещё дальше и глубже (вглубь сознания, вглубь творческих сил самой материи)?
У человека, читающего эту книгу Гройса в России 2013 г., возникают ассоциации, которых двадцать лет назад ещё, возможно, не могло быть. Не являются ли и «протосталинизм» тоталитаристского авангарда, и «Высокий» сталинизм с его полноразмерными объятьями всех сторон жизни, и весь посталинизм, вычерпывающий преобразовательные импульсы раннего советского режима – и то, что наступает сейчас этапами, стадиями реализации какой-то общей перспективы? Такой, что назвать её «проектом» не получается (поскольку кто же тот проектировщик?), но прямо-таки нестерпимо хочется? В рамках этой программы одни этапы приходят на смену другим прямо по «теории исчезновения видов». Гройс подробно прослеживает исчерпание утопических стремлений к концу советского строя. Оно нашло своё глубокое отражение в творчестве московских неофициальных художников и литераторов. Но с того времени поднялась «новая волна». Точнее, можно предположить, что поднимается.
В современной России недостаток сколь-либо массово разделяемой утопии прямо-таки бросается в глаза – некоторые называют её «национальной идеей». Зато множатся миметические (повторяющие некое избранное, привилегированное прошлое) «частные утопии». Они пока ещё обращены в прошлое – Святую Русь, Империю, Сталинскую Империю и т. п. И носителями этих утопия являются клубы и «тусовки», напоминающие кружки и организации тружеников Авангарда.
Когда вектор утопического проектирования сменится на будущее, то утопизм станет собственно проектированием, начнётся очередной этап воплощения всё той же большой перспективы. Тогда закончится постсталинизм (а с ним и затянувшийся трудноопределимый понятиями, но вязкий «постсоветский период»). Возможно. Тогда – что? Будет новый, так сказать, сверхавангардизм - гиперфутуризм, а за ним новый гиперпрагматичный гиперсталинизм. На пути к новому Gesamtkunstwerk, который уж точно превзойдёт самое смелое воображение. Россия – страна инженерных художеств.