От редакции: Сегодня будет объявлен победитель ежегодной премии «ПолитПросвет», учрежденной три года назад фондом «Династия». Премия задумывалась как «нишевая» награда для узкого круга авторов, пишущих о политике и обществе с просветительских позиций, по существу, для ученых, пишущих «научпоп» о политике. Но она быстро превратилась в национальную премию для политических журналистов вообще. Из более чем 100 имен жюри выбирает 25 в лонг-лист, и это просто самые читаемые и яркие политические обозреватели. Накануне ежегодной церемонии Александр Морозов (лонг-лист 2014 года) поговорил о политической журналистике с Сергеем Пархоменко (шорт-лист 2014 года).
* * *
Александр Морозов: Политическая журналистика в России на издыхании?
Сергей Пархоменко: Я вообще склонен смотреть на журналистику шире, чем, может быть, многие мои коллеги. Я, например, считаю журналистикой то, что делает Навальный. Более того, я считаю это политической журналистикой. Я, в какой-то мере − даже, я бы сказал, в значительной мере, − считаю политической журналистикой то, что делает «Диссернет». Мне кажется, что это, пожалуй, даже больше журналистика, чем все эти так называемые «колонки», которых стало какое-то невообразимое количество.
Я уже в таком возрасте и в таком положении, что могу выступать со всеми этими старпёрскими воспоминаниями, типа «а вот в наше время» – действительно, в некотором роде я оказался у колыбели этого ужасного жанра. Колонки были некоторым фирменным блюдом сначала «Независимой газеты», а затем газеты «Сегодня», которые бравировали, так сказать, своей западообразностью и своей западоподобностью. А кроме того, бравировали — и справедливо, и очень правильно, там было, чем бравировать – тем, что значительное количество людей, работавших в «Независимой газете» на более позднем этапе её развития и в газете «Сегодня» в самом начале её развития в отделах политики и экономики, активно сотрудничали с московскими корпунктами всяких западных медиа. Я вот, например, работал во Франс Пресс — совершенно официально, получал зарплату. А рядом со мной работал Лёша Зуйченко, который работал на Reuters, Дмитрий Волков – Financial Times, Вера Кузнецова – японское агентство JiJi Press. И это имело замечательный эффект Это была полезная школа простых вещей. Ведь в советской журналистике (при всём моём уважении к Аграновскому, Ваксбергу, к школе «Комсомольской правды» или «Литературной газеты») такой простой вещи, как источник, как-то не предполагалось. Не было источника. И не было такой журналистской доблести, как гонка за источником. Там не было такого «спорта». А здесь этот спорт появился, и это была очень важная вещь.
В те же времена появились и «колонки». Я помню, как мы начинали серию колонок в газете «Сегодня»: первая из них была написана на спор с Татьяной Малкиной и Дмитрием Волковым. Спор заключался в том, что можно написать злободневную колонку на острую политическую тему, которая на самом деле будет колонкой о бренности всего сущего. И она прямо так и называлась — «О бренности». Тогда это была шутка. Все понимали, что так они не пишутся. Они пишутся по совершенно конкретному поводу, на жёстком и ярком фактическом материале, с жесткой конкуренцией за источники и со всеми делами. А теперь колонок много, а источников мало.
А.М.: В 90-е была другая журналистика?
С.П.: Конечно, российская журналистика пережила в середине-конце 90-х очень важное, очень интересное, очень счастливое время — время лёгкого, быстрого, прямого и надёжного доступа к источнику политической информации. Казалось бы, что может быть тоскливей, чем работа репортёра в Конституционном суде? Но я помню, что там был совершенно сногсшибательный пресс-секретарь. Это была Анна Жановна Малышева, которую, я думаю, многие забыли, но сейчас я назову это имя, и многие её вспомнят. Они жива-здорова, она не захотела ехать в Питер, когда туда переезжал Конституционный суд, осталась здесь. Она была потрясающим пресс-секретарём. Её задача заключалась в том, чтобы о Конституционном суде написали как можно больше, как можно лучше, как можно полнее, как можно быстрее и как можно ближе к действительности — она считала это своей задачей. Она сумела создать вокруг Конституционного суда группу людей – я был одним из них, и это был очень счастливый момент – чрезвычайно увлечённых этим и извлекавших оттуда интереснейшие события. И это было необыкновенно увлекательно. Но можно было работать и в парламенте, и в Моссовете, в разных других госорганах. Потому что в то время журналист и госчиновник находились в жестких партнерских отношениях. Это был жесткий торг, но партнерство. Это важно понять: не взаимоотношения «плотного прилегания», дружбы с начальником – а это, несомненно, отношения торга, обмен: «Ты мне сообщаешь, а я тебя за это публикую».
И обе стороны в этой ситуации ведут себя достаточно жёстко, как на рынке: один пытается купить подешевле, а другой пытается продать подороже. Один говорит: «Сейчас я тебе всучу то, что ты не собирался у меня брать». А другой думает: «Сейчас я вытащу из тебя то, что ты не собирался мне отдавать». И они расходятся довольные друг другом, каждый считает, что он победил, что он перехитрил соперника. Но оставаясь на той тонкой грани, которая не приводит к тому, что больше они никогда в жизни друг другу руки не подадут и видеть друг друга не захотят. Вот это была очень сложная балансировка. Она была и у военных аналитиков, и у тех, кто писал о правительстве, о суде, о Центральном банке — о чём угодно. Но в конце концов оказалось, что этот торг исчез — очевидно, что одна сторона оказалась сильнее другой, она посчитала себя победителем, и, видимо, это так и было. Вторая сторона оказалась поставленной на колени.
И в этом смысле политическая журналистика — вот такая, которая занимается поиском информации у политического источника, — кончилась. Потому что выбор очень простой: либо ты полностью отключён от каких бы то ни было источников, либо ты совершенно порабощён этими источниками. И нет ничего промежуточного.
Попытки удержаться между этими двумя положениями заканчивались тем, что информации становилось всё меньше и меньше. Ссылаться ни на кого нельзя. Всегда это какие-то источники «близкие к информированным», всегда какие-то «нам наши информаторы сообщают». Кто такие эти информаторы, выдумал ли я этих информаторов, или реально мне кто-нибудь что-нибудь сказал – ничего не понятно.
А.М.: В России сейчас невозможна ассоциация политических журналистов? По той причине, что все они сейчас расписаны по корпорациям, и благодаря всему этому у них есть обязательства?
С.П.: Ключевое слово – обязательства. У всех есть какое-то нечеловеческое количество обязательств. И корпоративные обязательства, и обязательства перед «источником», и участие во всяких пулах и прочих кремлёвских сообществах. Но дело и не только в этом. Очень много посторонних обязательств. Журналист всем должен: тем, кто что-то рассказывает, тем, кто его куда-то возит, пускает — а в конечном итоге, довольно часто, просто и платит. Поэтому какая уж тут ассоциация? У всех свои интересы, свои какие-то норки.
А.М.: А власть будет нам создавать новый союз журналистов или нет? Как думаешь?
С.П.: Что-то попытается. Во-первых, власть попытается всех посчитать. Это важная очень общая тенденция – все должны быть зарегистрированы, у каждого должен быть инвентарный номер, по этому инвентарному номеру тебя должно быть легко найти. А главное - ты должен очень бояться лишиться инвентарного номера. И это важная очень вещь. Тогда нужен союз журналистов. С каким-то «моральным кодексом» строителя этого информационного коммунизма. И мы видим, что у нас очень важные моральные авторитеты в лице отца и сына Габрелянова, осталось им подобрать кого-нибудь третьего в виде святого духа, и готово. Я думаю, что это неизбежно, это будет сделано. Ну, что? Это часть общей стратегии взятия всего под контроль. Ну и еще такая персональная физическая перепись людей по головам. Но понятно же, что все равно этому всему нужно будет сопротивляться. Сопротивляться нужно будет в целом и закрытию сайтов, и обрубанию проводов, и отключению аудитории. Будем надеяться на технологии, это даст в какой-то момент новые возможности.
А.М.: Кстати, про Габреляновых, точнее, про тренд «желтения» политической журналистики. Как думаешь, это какой-то глобальный тренд, связанный с коммерциализацией медиа (телевизиощники любят ссылаться на то, что аудитория любит пожелтее и погромче), или это наша здешняя «политика Кремля»?
С.П.: Люди интересуются людьми в первую очередь. Всё меньше и меньше людей хотя знать про голы, очки и секунды, а хотят знать про людей, которые забивают эти голы и пробегают эти секунды. Несомненно, это же происходит с политикой: вопрос не в том, что закон принят, а в том, что он нам принесён вот этой Баталиной или вот этой Яровой. И, конечно, это совершенно естественный процесс. Бороться с этим нельзя и не нужно, людей всегда будут интересовать люди.
Но люди сложные. И когда ты пишешь про Пашу Астахова, то можно удовлетвориться большим количеством совершенно гламурной хроники, к которой этот герой очень располагает автора. У него дом в прекрасном месте, есть впечатляющая жена, чудесные дети, он одет в смокинг — там есть, о чём написать для газеты «7 дней». Несомненно, он прекрасно подходит для «Каравана историй». Массовая аудитория может питаться долгие месяцы историями из его красивой жизни. Но есть ещё и другая сторона. Давайте, интересуясь этим человеком, не забудем написать всё-таки о делах, которые он сделал. О решениях, которых он добился, об ограничениях, которые он организовал, о судьбах, которые он изуродовал, о детях, которых он погубил. Давайте об этом не забудем за описанием его дома на Лазурном берегу.
Вот в этом диапазоне располагаемся мы все с нашей политической журналистикой: от дома Паши Астахова на Лазурном берегу до умерших где-нибудь в Сыктывкаре больных детей, которых Паша Астахов своими решениями и парламентскими инициативами лишил возможности жить. И выясняется, что на одном участке этой оси – более лёгкий успех, большие деньги, благоволение начальства, участие в светской жизни и вообще всё то прекрасное, о чём мечтают провинциальные девочки, когда едут в Москву поступать на факультет журналистики. А на другом конце — вот это всё, через что проходит Зоя Светова. Собственно, так и происходит движение по этой оси. Да, мало тех, кто хочет работать в той части диапазона, где Светова.
А.М.: В конце 90-х и в начале нулевых, вплоть, может быть, до 2002 года, целыми пучками возникали новые СМИ. И «Итоги», и какой-то узел ресурсов, созданных Носиком, Павловским, Гельманом, и «Ежедневный журнал», который ты начинал… А потом за целое десятилетие событием было появление разве что «Русской жизни»…
С.П.: Да, «Ежедневный журнал» на бумаге существовал, как известно, до конца 2003 года…
А.М.: А после 2004 года журналистская среда жила мыслями о том, что могут быть стартапы, может быть, удастся найти каких-то инвесторов… И однажды даже, уже во второй половине 2000-х, случилось так, что нашли Петрова, который финансировал «Русскую жизнь»…
С.П.: А потом нашли Прохорова, и он финансировал «Сноб»!
А.М.: И вот вопрос: почему это всё ещё было возможно в конце 90-х и начале нулевых, а потом вообще нет?
С.П.: Как всегда: комбинация из нескольких причин. Это процесс, в котором участвует много разных сил, много разных влиятельных лиц, и у них у всех свои интересы, у каждой идеи своя судьба, у каждой тенденции свои направления развития и так далее. А далее они образуют некий общий вектор, и общая куча этих броуновских частиц начинает сбегаться в какую-то одну сторону. Что там есть, среди этих броуновских частиц?
В какой-то момент это была часть большого политического процесса, который представляет собой «закукливание» власти внутри себя. Отрыв её от всего того, что связано с общественным мнением, в конце концов, с мнением избирателей, с происхождением власти из избирательной урны.
И вот задумываешься: а почему в 90-е годы госчиновники участвовали в этом нашем информационном торге – почему они это делали? Какой-нибудь Шахрай, к которому ты приходил. Или, например, Джахан Поллыева. Или Владимир Александрович Туманов, тогдашний председатель Конституционного Суда. Почему им было важно общественное мнение? Ведь все они были, вроде бы, никем нигде не выбраны, а назначены в результате какой-то аппаратной интриги. И тем не менее для них было важно, что именно люди вокруг них думают и говорят о каждом их шаге.. А в какой-то момент это начало становиться все менее и менее важно. Это перестало кого-то волновать, люди стали экономить на этом силы. И вообще перестали об этом думать, потому что у них есть «хозяин». У них есть, собственно, один начальник, и надо понравиться только ему. Это касается всех, и губернаторов, и министров, и сенаторов, и всех-всех-всех.
И влияние этой индустрии очень сильно снизилось. Люди, которые раньше хотели вкладывать в эту важную и влиятельную индустрию, перестали в нее просто инвестировать. В 90-е гг. люди инвестировали в СМИ потому, что здесь жизнь, здесь власть. Здесь надо присутствовать. Надо занять здесь как можно больше места, вложить сюда как можно больше денег, купить как можно больше площади, здесь все решается.
А с какого-то момента это перестало быть «жизнью», и стали приходить другие «инвесторы». Которые стали своим присутствием просто оказывать услугу большим начальникам. Усманов, например. Или Мамут. Зачем все эти люди? Они берут медиа «на передержку». Как собаку. Кто-то уезжает и говорит: подержите мою собаку, чтобы она не убежала, чтобы она не одичала, чтобы она не оголодала и не заболела. И те соглашаются: да, ладно, уж как-нибудь подержим животное ваше. Я думаю, что если бы кто-то выпустил Усманова из этой индустрии, он с удовольствием бы сделал ноги давно уже. И таких несколько. Но они не могут себе этого позволить, потому что им поручен этот важный участок идеологического фронта.
Другой момент: произошло вымывание кадров из этой индустрии в соседние отрасли. В какой-то момент я перешел из журналистики в книгоиздательскую деятельность и увидел, что стоит только выучить хорошего книжного дизайнера, его немедленно выносит куда-нибудь в какой-нибудь журнал, потому что за это там платят в пять раз больше. Это, несомненно, стало происходить и с журналистской индустрией, потому что появились, прежде всего, разные виды пиара и маркетинга, куда стало происходить вымывание кадров… Произошло вот это вымывание журналистов в копирайтеры.
А.М.: И развитие сетей сыграло свою роль?
С.П.: Да, в какой-то момент еще образовалась вот эта ужасная иллюзия, что журналистику можно заменить грязевым потоком. Просто поток должен быть достаточно многоводным, «многогрязным». Я хорошо помню тот момент, когда Мамут покупал ЖЖ. Я оказался внутри этой истории, потому что я тогда работал в структуре мамутовской империи, будучи главным редактором его книжного издательства, книжной группы «Аттикус». И был привлечен ко всей этой эпопее с «Супом», поскольку не так много было в его группе людей с каким-то медийным прошлым, и он меня попросил тоже как-то поучаствовать в этих разговорах. Я помню разговоры, которые тогда велись вокруг ЖЖ. Это был какой-то почти религиозный экстаз, опьянение возможностями, как у «пионеров дикого запада» при виде миллионов бизонов идущих по прерии…
А.М.: Бизоны – это блогеры?
С.П.: Да. И при виде этих миллионов «производителей контента» они совершенно сатанели. Ну не может быть, чтобы из этого нельзя было сделать, во-первых, большие деньги (точно где-то здесь они есть), а во-вторых, большой и могучий интересный контент. Эта иллюзия была совершенно искренней. Зачем эти редакции, зачем это все, какой редактор, почему надо что-то переписывать? Надо просто взять больше и выбрать из этого хорошее, переписывать ничего не нужно. Если текст надо переписывать, выбросьте его, возьмите другой, рядом лежит еще много таких текстов. И прежде чем люди убедились, что это тупиковый, разорительный путь, это все-таки, во-первых, убило кадры, люди просто ушли в другие профессии, а кроме того, я бы сказал, что это убило некоторые важные ценности.
К примеру, какие у меня профессиональные претензии к Илье Азару, который сделался теперь такой заметной фигурой? Да просто-напросто те, что он не хочет, да и не умеет с текстом работать. Вот он оказался – да, это совершенная правда, и это действительно редкое и ценное качество – в очень нужное время в очень нужном месте, рядом с очень правильным человеком, и там наслышал-наслышал, ему наговорили-наговорили, он назаписывал-назаписывал… И теперь нам под ноги все это вывалил. Подождите минуточку! Это ж только начало работы! На этом месте надо сесть и тяжело трудиться над тем, чтобы из этой бесформенной груды слов изготовить членораздельный текст, в котором есть структура, отделить главное от не главного, важное от неважного, раннее от позднего, умное от глупого, и тогда это становится товаром, который можно продавать.
А так это просто как будто нефть сырая. В некотором роде в журналистике произошло то же самое, что произошло в российской экономике – она носит сырьевой характер. Глубина переработки полезного ископаемого стала крайне невелика.
А.М.: Сырая нефть съела журналистику и демократические ценности?
С.П.: Есть фраза, которую я услышал однажды от одного французского аналитика, она мне ужасно понравилась, и я с тех пор её повторяю. У нас в России проблема не с демократией, а с республикой. У нас много людей, которые серьёзно сомневаются в необходимости республиканского устройства. Не потому, что они монархисты, а потому, что они вообще не понимают: кто это так устроил, кто завел такие дурацкие порядки, и с чего это вдруг власть должна передаваться таким странным путём – какие-то люди приходят, суют избирательные бюллетени в урны, а мы почему-то должны от этого зависеть. Политическая журналистика – там, где республика. А не там, где у всех один «политический хозяин».
Фото Александра Морозова