От абсолютного зла

«Согласно дилемме, которая, помимо прочего, в добрые времена не имеет смысла, значение мышления в нашу эпоху – это не познание, но мудрость. Мудрая жизнь – это жизнь, прожитая как обоснованная жизнь».
Марсель Конш.

Конш М. Философская ориентация / Пер. с фр. В.Ю. Быстрова, А.В. Шестакова. – СПб.: Владимир Даль; Русский Миръ, 2012. – 384 с. – (серия: «ΠΟΛΙΣ»).

Марсель Конш известен в первую очередь как историк античной философии. Однако в последней его интересует сама мысль, а не отчужденное исследование некоего исторического объекта – если на протяжении большей части своей жизни он обращается к античным мыслителям, преимущественно к досократикам и к эллинистическим школам, то потому, что полагает в них наличие плодотворного усилия мысли и практик, ныне забытых, но не заслуживших подобного забвения. Или, точнее, заслуживающих возрождения, поскольку античная философия для Конша – в первую очередь уроки мудрости, когда философия существует не исключительно для философов и не замыкается лишь в интеллектуальной сфере, но претендует на то, чтобы быть руководительницей жизни, наставницей – определять наши действия, а не одни лишь «интеллектуальные позиции», если и связанные с практической ориентацией в жизни, то через цепочку многочисленных опосредований:

«Сегодня охотно критикуют понятие “мудрости”. Такая критика направлена против той условной “мудрости”, образ которой “открывает риторика”; несомненно, это также и добропорядочная “мудрость” компромисса, отступления, “разоблачительного” самоунижения – но мы не это понимаем под мудростью, которая является призывом к более глубокой и страстно понимаемой жизненной силе и которая не отказывается от страсти, но включает ее в себя и преодолевает. Понятие “мудрости” или какое-то аналогичное понятие оказывается необходимым как понятие, обозначающее неизбежное единство жизни и мышления» (стр. 211).

Отсюда и выбор в пользу «исторической ориентации» размышлений:

«<…> наша эпоха благоприятна для истории философии: если настоящее и будущее не дает нам никакой опоры, то прошлое остается тем, что оно есть, и сохраняет устойчивость» (стр. 47).

Мысль в прошлом уже состоялось – она была помыслена, и это дает нам возможность следовать за ней. Дабы следовать, мы должны совершать самостоятельное усилие мысли, никто другой не может помыслить за нас, но мы можем проверять себя, сверяясь со знаками, оставленными мыслью прошлого. Прошлое учит нас именно в плане «мудрости» - т.е. реализованного, осуществленного «единства жизни и мышления». В современной ситуации «человек, будь он даже философом, не знает и не может знать, содержит ли мышление о нем самом и о его отношении, как человека, к реальному в целом, истину. В философском смысле он не знает себя. Но он мыслит себя. Философ мыслит, но он не знает» (стр. 159).

Двигаясь вслед за Ницше (который, наряду с Монтенем, Паскалем и древними греками, является постоянным «собеседником»), Конш стремится всерьез промыслить результаты «смерти Бога» - который умер для разума, оставшись объектом эмоциональных привязанностей, веры и т.д. В эссе, датированном 1970 г. он заявляет:

«<…> перестав верить в Бога, никто еще ничего не сделал, чтобы радикально изменить ту концепцию реальности, где эта реальность является лишь коррелятом божественного единства» (стр. 288).

Без Бога, с которым связаны европейская концепция разума, убеждение в разумности мира и в самом наличии «Мира» и «Бытия» как целостности, мы не можем сохранить то же представление о реальности – точнее, можем ровно в той мере, в какой стараемся не промысливать наши представления до конца. Принять «мировой порядок», принять разумность «Мира» как целого мы не можем, согласно Коншу, в силу «слезинки ребенка» - того страдания, из осознания которого вырастает бунт Ивана Карамазова. Страдание ребенка – абсолютное зло, поскольку оно не может быть включено в «мировую гармонию», примирено, снято – оно утверждается в своей абсолютности, не отменяемой ничем, никаким последующим опытом. Страдание взрослого способно быть осмыслено как зло относительное – и как ответственность за предыдущие действия, и как то, из чего можно извлечь урок, как страдание, которое способно изменить или даже преобразить страдающего. Во всяком случае, мы не бессильны в данном случае – у нас есть возможности найти смысл данного страданию, встроить его не только в рациональную, но и в разумную схему. Но страдание ребенка не оставляет нам ни одной из этих возможностей; оставаясь рациональным, оно невключаемо в разумное объяснение – а, следовательно, наличие абсолютного зла не позволяет нам более постулировать наличие разумного целого: разум оказывается локальным, он теперь уже не может охватить всю реальность, которая отныне предстает как раздробленная.

Вместе с разумной реальностью исчезает и мораль как некое учение о долге – если реальность не является разумным целым, если время все поглощает, ничего не оставляя после себя, то мораль ничего не может нам дать. Кантовское утверждение Бога через мораль получает у Конша противоположное истолкование – ведь «практические постулаты» разума опираются на тотальную разумность, если же последней больше нет, то тогда утрачивают силу и постулаты. Вместо морали нам остается этика – «теория разумной жизни, или: теория жизни, которая была бы такой, что смерть не могла бы сделать ее абсурдной» (стр. 155).

По существу, то, на что претендует Конш – это попытка разумного осмысления и разумного действия в ситуации, когда разум более не является тотальным – поскольку разумность, более не совпадающая с реальностью, не ведет автоматически к неразумности, к нигилизму: последний выбор возможен, но он не вытекает автоматически из ситуации, в которой мы находимся, оставаясь нашим выбором:

«Философское мышление – это размышление, что значит, что вопреки тому, что происходит в науках (где результат одинаково важен для всех), для нас важны лишь результаты, достигнутые усилием нашего собственного мышления и на основе наших основополагающих очевидностей» (стр. 164). «Эти очевидности обосновывают – или делают возможным – или соединение с другими очевидностями, или разрыв с ними, но они не предназначены сами по себе ни для того, чтобы объединять нас, ни для того, чтобы нас разделять, так как ничто и никогда не позволяет нам заменить другого и за него отвечать; философ может лишь следовать своей собственной дорогой, будучи вполне верен самому себе – согласие или несогласие с другими для него самого не имеет значения – так как ничто не может заменить его собственное видение, и если у него есть такое видение, то ничто не может его уничтожить. Пока множество различных влияний борются за человеческое существо, философ должен сохранять твердость характера, и формирование философа начинается с формирования характера» (стр. 164 – 165, прим. 18).

Опираясь на не-феноменологическую интерпретацию пирронизма – когда скептическое учение понимается не как утверждение о непознаваемости сущности и данности лишь явлений, но как утверждение всеобщей «видимости», когда видимое – никуда не отсылающее, Мишель Конш настаивает на невозможности сейчас мыслить так, как если бы мы могли говорить о разумной реальности. Как бы не были привлекательны для нас позиции, основывающиеся на подобном видении, они для нас в данный момент недоступны – как невозможно для нас оправдать, вразумить страдание ребенка. Иные эпохи были менее чувствительны к страданию и они не видели здесь проблемы, точнее, они не видели в этом абсолютного зла – а всякое относительное зло может быть включено в мировую гармонию. Но для нас это более недоступно, мы способны либо «закрывать глаза», обходя этот вопрос, не замечая его – и тем самым сохранять прежние способы видения, удерживая их волевым усилием (и, следовательно, больше уже не видя реальность прежней, расфокусировав взгляд), либо же принять всерьез – и тем самым пойти по пути ранних скептиков с их видимостью, не предполагающей выхода за свои пределы, но предполагающей множественность самих видимостей. Философия тем самым интерпретируется не как путь к «истине», как противоположности «видимости», но как осознание видимости – путь мудрости, о котором говорит Конш, отличается от других путей лишь тем, что принимает самого себя как выбор, имеющий смысл лишь по отношению к самому себе, обладающий ценностью здесь и сейчас: видимость противоположна не истине, а иллюзии:

«<…> разум, навязывающий взаимосвязанность, отделяет то, что противопоставляется, от взаимосвязанных рассуждений (какими бы они ни были: религиозными или теологическими, политическими, философскими, юридическими и т.д.): то, о чем говорится в рамках взаимосвязанных рассуждений (всегда частное, считающееся универсальным), оказывается оправданным, а остальное – нет, и те, кто способны вести взаимосвязанные рассуждения, рассматриваются как оправданные, а остальные – нет. Люди восстают друг против друга, и каждая сторона виновна в своей правоте. Война лишь реализует разум, уничтожая на самом деле тех, чьи рассуждения уже были логически уничтожены (но поскольку для каждой стороны рассуждения другого были логически уничтожены, то именно успех, победа “показывает”, на чьей стороне был разум)» (стр. 373).

В ситуации, когда торжествует рациональность, освобожденная от разума, оказывается, что мы способны тосковать по этой войне, реализующей разум – поскольку теперь она для нас невозможна, остается же выбор между нигилизмом и смыслом hic et nunc, мы можем опереться на ценности, которые сами же утверждаем, но не на «Бытие» и не в «Мире», оставшихся в воспоминаниях о прошлом.

© Содержание - Русский Журнал, 1997-2015. Наши координаты: info@russ.ru Тел./факс: +7 (495) 725-78-67