Брат Джейн Остин, Генри, писал в кратком очерке жизни своей сестры, предпосланному посмертному изданию ее романов, что жизнь ее была «безупречной» и «безмятежной», в ней отсутствовали какие бы то ни было серьезные события и огорчения (равно как, надо предполагать, и радости). Клэр Томалин, вынося в эпиграф своей биографии Джейн Остин слова ее племянников, утверждавших, что «жизнь писательницы была вовсе не столь скудна событиями, как принято считать», внешне как бы спорит с первым биографом – однако по существу оказывается, что противоречия между ними нет – каждый оказывается прав в своей перспективе.
Брат Генри, делая поправку на жанр, близкий скорее к надгробной речи (чему способствовало и время написания очерка, спустя неполных пять месяцев со дня похорон), говорил о том, что мисс Остин прожила вполне обычную для своего круга жизнь старой девы. Отметим, что даже ее писательство не нарушает общей схемы – ведь она принадлежала к той части английского общества, для которой писательство было в порядке вещей: дочь священника, окончившего Оксфорд и получившего приход в Северном Хэмпшире, женившегося на племяннице бессменного главы Бейлиол-колледжа, она выросла в среде, где чтение романов, постановка домашних спектаклей и опыты сочинительства в стихах и в прозе были в порядке вещей. Ее старший брат Джеймс, до того как выбрать окончательно священническую долю, издавал в Лондоне журнал – одно из многочисленных подражаний удачным опытам доктора Джонса, а до того, в юности, сочинял стихотворные прологи к домашним постановкам (и, вероятно, многое другое, помимо дошедшего до нас), ее племянники и племянницы пробовали себя в сочинительстве романов, ее матушке, миссис Кассандре Остин, нравилось откликаться на многие события в доме и в округе в форме стихотворных посланий и т.п. поэтических опытов. Все это – уже целенаправленное писательство (пусть зачастую и ограниченное домашними рамками), а помимо этого огромная семейная переписка – столь важная в тот век, когда коммуникации стали надежнее и доступнее и переписка могла стать регулярной, перейти из формы сообщения «важных известий» в повседневную болтовню между родными и знакомыми, отделенными друг от друга расстояниями, но сохраняющими взаимный интерес к делам корреспондентов и к происходящему вокруг них.
Два века спустя сама повседневность, окружавшая Джейн Остин, обыденные события ее жизни, становятся для нас интересны – потому что эта повседневность стала для нас чужой и непонятной. Клэр Томалин, внешне споря с Генри Остином, на самом деле лишь подтверждает сказанное им – жизнь Остин была вполне обыденна, но теперь она нам непонятна именно в своей обыденности: мы плохо представляем себе и повседневный уклад того времени, и то, каковы были средства Остин и их источники, с трудом собираем в целостную картину образ жизни «старой девы» и постоянно делаем поправку на то, что в те времена подобное положение отнюдь не было редкостью для семей ее круга – большая семья с относительно небольшими доходами как правило включала в себя несколько подобных особ: круг подходящих женихов был достаточно ограничен, не имея сколько-нибудь значительного приданого или способной иногда заменить его красоты девушка из семейства, аналогичного Остиновскому, должна была понимать, что участь старой девы – вполне вероятная альтернатива (если только не ставить цель выйти замуж любой ценой).
Биограф бережно реконструирует биографию Остин, которая оказывается встроена в повествование, подобное пухлым английским романам XIX века – не столько Остиновским, сколько Теккерея или Троллопа: начиная с описания жизни родителей и их ближайших родственников, Томалин затем повествует о братьях, сестрах, кузенах и кузинах, их женихах и невестах, ставших или не ставших в дальнейшем их мужьями и женами, разбираясь в подробностях и на этом фоне монтируя немногие сведения о самой мисс Джейн. Пробираясь по запутанным подробностям житейских дел большого семейства, Томалин реконструирует ту среду, личные и деловые взаимосвязи, которые кажутся знакомыми читателям Остиновских романов – и из которых становится лучше понятна природа ее взгляда.
Впрочем, повествование Клэр Томалин несколько портит «знание post factum» - она не только пишет «биографию гениальной писательницы», что понятно и извинительно – иначе зачем же браться за подобный труд? – но и временами склонна судить и обсуждать отношение родных и просто современников к Джейн с точки зрения ее последующей славы. Но для них она была просто сестрой, тетушкой, знакомой: умной, манерной (иногда довольно неприятной), не знающей светского общества, остроумной – отзывы легко можно перебирать дальше, но вот особенного выделения писательства, самого культа «авторства» здесь не было. Ведь Остин писала романы «обыденные»: о каких-то провинциальных, сельских семействах, часть которых принадлежала к аристократии (не к высшей), а часть – к джентри. В этих романах не происходило ничего экстраординарного – обычные заботы сельских леди. Они все посвящены одному, важнейшему периоду в жизни женщины, когда она решает свою судьбу и делает свою брачную карьеру – тому, что находится в центре переживаний не только ее самой, но и ее матушки, тетушек, соседок, то, что они обсуждают в частных разговорах – как в устных, так и продолжающихся в письмах. Остин пишет о том, что сама знает – по существу, о единственной части жизни, ей глубоко известной. Как показывает Томалин, она не берет сюжеты из жизни – в биографиях ее родных и знакомых нашлось бы достаточное их число для пары дюжин романов – но ее воображаемые миры выстроены из элементов, почти без остатка заимствованных из непосредственного окружения.
Отсюда и отношение к ней – «сестра» или «тетя Джейн» пишет «прелестные романы», которые при этом не воспринимаются как «большая литература»: английская проза второй половины XVIII – начала XIX имеет массу подобных авторов, дам – вдов, старых дев или замужних, которые помимо прочих своих дел еще и пишут длинные повествования на привычные мотивы – о юных девушках, прекрасных юношах, добродетельных или распущенных джентльменах, недалеких отцах семейств, простоватых матушках, неприятных или, наоборот, очень ласковых тетушках и т.п. Она не была «Автором» - такая позиция существовала для мужчин, пишущих «серьезные», «большие» вещи (вроде сэра Вальтера Скотта, который вместе с современниками не смел предполагать, что его романы перейдут несколько поколений спустя в разряд «детского чтения», но который, однако, как «автор» был поэтом – напомним, что романы публиковались им в условиях анонимности, становившейся, впрочем, со временем все более «прозрачной») или для эмансипированных дам, вроде Жермены де Сталь, разочарованной встречей с Остин, не найдя в ней ничего, способного ее заинтересовать. Что, впрочем, неудивительно – ведь Остин так и осталась дочерью священника из северного Хэмпшира, живущей вместе со стареющей и все сильнее прихварывающей матушкой, поглощенной заботами своих братьев и их разрастающихся семейств.
Один из основных источников очарования ее романов – ирония, когда не только диалоги, но и описания – не рассказывают, а показывают, когда из повествования, изобилующего оценками, перед нами раскрывается ситуация, совершенно иная, чем заявлена в авторских репликах. Но эта ирония рождается и из привычного чтения изобильной семейной переписки, где о событиях и людях судят, не принимая данные оценки, а воспринимая их лишь как еще одно сообщение, из опыта провинциальных разговоров, где «благопристойная речь» развивает (особенно при наблюдательном и остром уме) искусство умолчаний и косвенных высказываний. Остин, безусловно, ценила свои романы – равно как способны были оценить ее дарование по крайней мере многие из ее родных. Ценила, но все-таки не помещала их в центр жизни – она была незамужней девушкой, а затем незамужней дамой из семейства Остинов, которая, помимо прочего, писала романы – писала в молодости, до 25 лет успев написать три первых, включая принесшую ей много лет спустя известность и до сих пор остающуюся наиболее популярной «Гордость и предубеждение», а затем – в семейных хлопотах, заботах и неурядицах на десять с лишним лет оставившей писательство, чтобы затем, в последние годы, написать еще три шедевра – «Мейнсфилд-парк», «Эмму» и «Доводы рассудка». Здесь писательство – не жизнь и даже не главное в жизни, а то, чем случается заняться, когда для этого есть время. А жизнь – жизнь срастается из повседневности, той самой, в которой «не было ничего особенно примечательного» и искусство описания которой она довела до совершенства.