1. Дебют Аушвиц-Ялта
Страсть отмечать юбилеи – симптом политики, лишенной содержания и драматургии. Поводы для юбилеев есть всегда, и спорить на их счет – симптом окончательной вялости. Но иногда юбилеи бывали поворотными рубежами осмысления перемен. Например, двадцатилетие победы, отмечавшееся в СССР в 1965 году. Именно тогда день 9 мая, отмененный Сталиным, был восстановлен как государственный праздник. Но интересно, что с невероятной помпой отмеченный в 2000 году миллениум ни к чему поворотному не привел.
Известны юбилеи, когда рефлексия на их счет сыграла очень важную роль. Так было с пятидесятилетним и столетним юбилеями начала Первой мировой войны – 1964 и 2004 годами. Выпущенная навстречу пятидесятилетию 1МВ книга Барбары Такман «Guns of August» попала в руки Джо Кеннеди как раз накануне Карибского кризиса и повлияла на принятие решений в Вашингтоне. (Иван Крастев в остроумном эссе описал борьбу исторических прецедентов взгляда на стратегию тогдашних подходов к кризису. Пугающий прецедент 1914-го победил в сознании американского президента другие варианты.) А в 2014 году оглушительный рефрен 1914-2014 сыграл, возможно, сдерживающую роль в осмыслении кризиса вокруг Украины.
Сегодня мы вошли в новую приливную волну семидесятилетних юбилеев 1945 года. Хотя фантомная ценность Победы в России непрерывно растет, качество переживаний стирается и слабеет, а восторг, даже искренний, не умеет выразиться в мыслях в сколько-нибудь интеллектуально значимых образах. Крики «ура», «долой» и «да здравствует» не заменяют нам отсутствия исторического взгляда на нынешнее поле действий.
Недавно мы прошли – и уже в бедственно скандальной форме – юбилей Холокоста. Западная экзорцистская эйфория с изгнанием Путина из числа приглашенных в Польшу опустошила смысл события. Хотя, говоря по чести, Путин мог бы переступить через польские глупости с презрением, достойным памяти павших, освободителей и освобожденных. Январские дни 2015-го года в Освенциме – эталон того, как юбилей, при желании его остро актуализировать, может быть обесславлен.
Далее семидесятилетние юбилеи идут в ритме продвижения войск антифашистской коалиции, и мы подходим к конференции в Ялте. Поскольку решения последней обеспечили невозможность следующей мировой войны и полвека послевоенного мира, нас ждал новый всплеск пустых страстей. С обвинениями со стороны тех, кто остался жив и получил национальный очаг исключительно благодаря решениям, принятым в Ялте. Решения принимались лидерами столь же крупными, сколь для нас и друг для друга взаимно неудобными. Я хотел бы, впрочем, обратить внимание на поучительную черту Ялты: откровенные дебаты столь разных, уже скрыто противостоящих лидеров перед лицом все еще страшного врага, который даже тогда не считал себя побежденным.
Еще черта Ялты и условие Победы вслед за ней – феномен антифашистской коалиции, возникшей почти случайно, но породившей весь европейский «англосаксо-советский», то есть единственно аутентичный европейский антифашизм. Ялта пообещала больше, чем дала Победа, но несколько месяцев от смерти Рузвельта до Хиросимы обрушили все другие альтернативные версии послевоенного мира.
2. Вежливая стратегия поражений
Россия, много, часто и страшно воевавшая страна, не создала никакой значительной литературы по теории войны, а значит, и по теории мира. В советское время этот дефицит создавала жесточайшая цензура всех авторов, пишущих о прошлой войне – о будущей писать вообще не давали, разве что под грифом «секретно». Зато дефицит стратегии компенсировался обширной программой переводов западной и, что особенно ценно, американской литературы по теории войны. Не говоря уже о сериях закрытых переводов для номенклатуры. А что в РФ? При обожании щеголять военно-стратегической терминологией, в России начисто отсутствует рефлексия связи политики и войны. Вот почему в войне 2014-го года Россия, осуществив блестящую с точки зрения служб тыла и обеспечения крымскую операцию, проиграла Украину.
Вообще стратегические поражения, выглядящие как тактический успех, довольно часты, но коварны. Они блокируют такой боевой навык, как своевременное политическое отступление. Тактический успех ошибочных, но символичных акций провоцирует настаивать на ошибке как «великом решении раз и навсегда». И дело не только в упрямстве. Дело в страхе признав ошибку вызвать панику, масштабы которой равны разочарованию во вчерашнем триумфализме.
В основе великих стратегических поражений часто лежат невидимые для позднейших исследователей факторы. Они не были спрятаны – их просто не связывали вместе. Таким «слепым пятном» американо-китайского сближения 70-х гг. ХХ века явилось событие, бесконечно далекое от интересов США и Китая – ввод советских войск в Чехословакию в 1968 г. Свой испуг перед молниеносной акцией Мао внешне не показал, но тут же предпринял шаги, чтобы заинтересовать собой США – и этого вскоре добился.
Вежливая оккупация Чехословакии войсками Варшавского блока перенаправила главные потоки конца холодной войны. Мейнстрим разрядки, оставив американо-советское русло, перешел на американо-китайский трек. И Китай – а не СССР, как этого в 1960-е почти все ожидали – превратился в приоритетный объект американских интересов, а также вливаний. Слепой испуг сильного Брежнева перед слабым Дубчеком неожиданно привел к американо-китайскому военному и торговому союзу и западным инвестициям – в КНР вместо СССР. Так «вежливо» и тактически легко взятая Прага подарила Китаю экономическое чудо, СССР – обнищание, новой России – бедность и слабость, а США – беловежскую иллюзию второго Victory Day после 1945-го года.
3. Чем Victory отличается от Победы?
Современный концепт победы сформирован финалом мировых войн, где речь шла о тотальной победе как «безоговорочной капитуляции противника». На Западе и у нас с тех пор понятие о победе формирует гештальт безоговорочной капитуляции врага человечества. А это не просто военный успех. Это тот уникальный стратегический момент, который М. Гефтер (вслед Герцену) назвал простором отсутствия как полем ничем не ограниченной реализации любых целей и даже фантазий победителя. Неслыханный приз победы 9-го мая 1945-го года навсегда освободил Москву и Вашингтон от необходимости определять, а тем самым и ограничивать концепт Победы. Он остался неограниченным. Но разрыв между ними в Москве и в Вашингтоне больше, чем разница в одни сутки между днями его празднования – 8-м и 9-м мая.
Западный концепт Победы заполняет «простор отсутствия» политикой, нарочно разработанной для данного случая. Таков план Маршалла для Европы, такова реконструкция Японии по Макартуру. Глобальное пространство отсутствия коммунистического мира, возникшее вследствие Беловежских соглашений, стало, что естественно, пространством экспансии США под именем New World Order, NWO. Легитимность NWO обоснована исключительно концептом Victory как якобы тотальной победы Запада над СССР. Абсурдным метафорическим ходом самоупразднение СССР приравняли к победе советско-англосаксонской коалиции союзников (включавшей СССР) над Гитлером и нацизмом.
А что же с советским концептом Победы? Советский и вслед за ним постсоветский образы Победы тоже тотальны, но они, в отличие от западного, никогда не были политически проработаны. Победа по-русски это какое-то бесформенное и безграничное триумфальное празднование вне пределов истории. Трескуче-пустое наше торжество на идейном пустыре. В чем оно состоит и чье – «наше»? Не определяется.
4. В СССР секс был, а Победы не ожидалось
Идеология памяти о войне и Победе как центральном символе советского сознания была актуальной и для массового, и для элитарного слоя. В идеологии описаний текущей политики предполагалось, что все мы, советские, находимся на «фронте идеологической борьбы» с главным противником; все перемирия могут быть только временными. (Хотя важный сдвиг, о котором нельзя забывать – идеологическая борьба совсем не то, что война as is).
Парадокс, однако, что в идеологической борьбе, опирающейся на пафос Победы над фашизмом, – вторая победа не предусматривалась. Врагом считали Запад – более сильный, чем Гитлер, он мог накинуться на СССР в любой момент. Цель не допустить «второго 22 июня» до конца СССР никогда не сходит с повестки дня – на это уходит треть всего валового продукта. И тем не менее – победа над Западом не предусматривалась. Говорили, что «люди доброй воли» и «силы прогресса» в конце концов победят. Но эта сомнительная победа не мыслилась в СССР как Победа тотальная, образца 9 мая 1945 года.
Зато в США считали (и многие продолжают считать), что СССР был нацелен на тотальную победу. В советских бумагах они до сих пор ищут – и даже «находят» эту цель. Интересное место в рецензии покойного умницы Тони Джадта «Спасибо холодной войне» (Tony Judt. Why the Cold War Worked, The New York Review of Books, Volume 44, Number 15) на опубликованные советские архивы. Он говорит: теперь нам стало ясно, что русские не собирались напасть на Запад – но нельзя думать, что наша тогдашняя точка зрения (согласно которой Союз готовит Западу Армагеддон) была неверна. Только потому, мол, что Запад тогда готовился к худшему, только благодаря паранойе нашей мы сегодня читаем эти документы. Странная логика. Она, в принципе, применима к рабовладению в США: благодаря тому, что к неграм тогда относились как к рабам, их потомки наслаждаются американским правовым строем!
Хрущев, несомненно, искренний борец за мир – и он же, несомненно искренне, едва не довел мир до ядерной войны в 1962 году. Но он совсем не думал о победе над Западом? В период «застоя», идеология которого сформулирована в 1968 году как «обострение идеологической борьбы», Советский Союз также не верил и не интересовался тотальной победой. Хотя противостояние Западу объявлялось непримиримым и тех, кто внутри страны пытался говорить о «конвергенции», жестоко карали.
Одна из причин современной ностальгии по СССР – его мирное обетование. Обетование мира на будущее – войны нет сейчас, и ее не будет дальше. Победа того типа, что состоялась 9 мая 1945-го года, означала экзистенциальное спасение для страны и народа. Но теперь советская власть говорила нам – успокойтесь, не бойтесь! Бытие на грани вам более не грозит – такое не должно повториться! – Памятная советская формула. Но что именно не должно повториться?
Не должна была повториться прямая «шмиттеанская» схватка с врагом. Отечественная война была прямой схваткой между силами беспримесного добра с нашей стороны и чистого и беспримесного зла со стороны нацизма. Но тем самым на будущее Армагеддон исключался. Однако если Армагеддон отменяется, то не будет и Победы над сатаной? К 1970 годам в СССР считалось, что социалистический строй восторжествует на планете, но никому не известным образом. Советский субъект не собирался воевать за себя. Тогдашнее наше существование пронизывало чувство того, что в Кремле сделают все, лишь бы не воевать – это ощущение облегчало жизнь времен застоя.
Пацифизм застоя заложен был в сталинской концепции социализма в одной отдельно взятой стране. Он – неявное следствие этого тезиса. Поскольку мировая революция исключается – исключалась и глобальная битва в коминтерновском формате, тем более по инициативе советской стороны. За что Москву громко ругали Китай, Корея и даже и Куба. Отказываясь от распространения революции военным путем, Москва попадала в глуповатое положение: мы не воюем – мы ведем борьбу за мир. При этом разоряясь на вооружениях и рискуя непроизвольным стартом ядерной войны. То есть мы идем на риск катастрофы без цели победить! Вот где было стратегическое окно уязвимости СССР.
Велась борьба за непонятный приз «мира», содержание которого – вопреки Спинозе – состояло исключительно в избегании войны и ее отсутствии. Шоком поэтому стало вторжение в Афганистан, анекдотически замаскированное под «интернациональную добровольную акцию». Отправляемых туда бедолаг упорно называли «воинами-интернационалистами» – хотя эта идеологема 1930-х годов давно уже не применялась. В 1980 миф Испании 1936 года воскресили, чтобы обслуживать незаконную и недолжную с точки зрения советского же лояльного сознания афганскую войну.
Смесь миролюбия и милитаризма разрушала советское стратегическое мышление – единственное, что могло бы спасти СССР. Стало невозможно сесть и разобрать: вот стратегические задачи, вот ресурсы, вот ограничения. Давайте определим, кто опасней – США или Китай? Если опаснее США, то давайте искать модус вивенди с Китаем; или – наоборот.
Пролонгация триумфализма, но без образа тотальной победы. Все это в конце концов привело к военному надрыву и разорению страны, став одной из причин ее краха.
5. Триумфальная инфляция Победы
Что такое советский триумфализм? Система претендует на триумф, но триумф – результат полной победы. Если ее не будет, то какие триумфы нам праздновать? Возникает комичный триумфализм без триумфов. Празднуем 9 мая, каждый год награждая самих себя новыми орденами за чужую победу полвека тому. Материально это выражается в удлиняющихся орденских планках и в том, что удлиняется и удлиняется список городов-героев. Не смешно ли? Война давно закончена, а к списку героев ежегодно дописывают кого-нибудь из начальства. Когда-то моя Одесса гордилась, что была первой из четырех городов-героев. Уже к концу 1970-х их стало двадцать, наградили даже территорию – Малую Землю. Сегодня города-герои давно перестали считать.
От Победы остались фразеология, непрочные декорации и все более фальшивые телепоказы. Победа стала желать новой войны – что в принципе чуждо духу Победы 1945-го года.
Русский концепт Победы нельзя связать ни с какой определенной политикой. Поэтому он разрушителен для любых политических доктрин и беспредметен. Лишенный государственного содержания, он инфантильно затягивает переживание давно прошедшей триумфальности. Увы, затянуть триумф можно лишь одним способом – переведя его в холодный треск официозной риторики и мокрые молодежные майки с советскими орденами на сосках.