"Я намечал в 1939 году персональную выставку, где центральное место было бы отведено портрету, и именно в них должно быть четко и ясно выражено мое кредо: Ведь не хватило какого-нибудь года, чтобы это стало фактом. А теперь?"
Из письма М.К. Соколова (Сиблаг, станция Тайга. 1940 г.)
В этих строках - почти вся биография Соколова. Его арестовали почти на другой день после того, как он получил мастерскую, которой ждал три года. А персональная выставка открылась в Третьяковской галерее несколько дней назад - "к 120-летию художника".
На такие даты обычно обращают внимание в связи со знаменитыми именами: Михаил Ксенофонтович Соколов признанной знаменитостью был лишь до конца 20-х годов. После ареста и пяти лет лагеря ему оставалось только преподавать рисунок в кружке Дома пионеров города Рыбинска.
Таким трагическим образом сложилась не только его судьба. Большинство художников, сохранявших в 30-е самостоятельные устремления, были высланы или лишены возможности работать, а многие и расстреляны (как Александр Древин или Роман Семашкевич). Но именно о М.К.Соколове можно сказать, что в его произведениях точнее всего отражен парадокс живописных поисков того времени, который едва ли был до этой выставки заметен широкому зрителю.
Соколов приехал в Москву из Ярославля, поступил в Строгановское, но курса не кончил; потом, вернувшись с флота, увлекся графикой, делал быстрые каллиграфические рисунки в "подкубленных" формах. Постепенно его стала занимать романтическая линия. В то время многие - от Артура Фонвизина до Владимира Лебедева - увлекались легкомысленными женскими образами, в основном под влиянием импрессионистов и эстетики НЭПа. Соколов же делал серии почти блоковских "прекрасных дам" и "рыцарей в дымных плащах". Череда воображаемых лиц сменилась иллюстрациями к Диккенсу, Гофману, Вольтеру. Преподавал, начались выставки за границей. Пожалуй, в эпоху великого перелома было даже смешно рассуждать о Веласкесе, но Соколов не смущался, держался франтом и "оригиналом былых времен". Чего стоит одна его серия "Шляпы"! И если у других литературная романтика часто шла от стремления к лучшей жизни, то Соколов был этому совершенно чужд.
Пожалуй, в его воззрениях было много больше идеализма, чем в официальной пропаганде. Кроме того, что он не умел и не хотел "делать заказ", он всю жизнь писал то, чего нет. Его изысканный маньеризм, почти фламандские натюрморты, благородные портреты французских революционеров на фоне советской действительности напоминали античность Мандельштама или экзотику Гумилева. Он не видел Парижа, но в искусстве был неисправимым французом. Ведь только у Соколова на полотне серьезно и с большим аристократизмом могут быть изображены две селедки или мертвая ворона.
Трудно недооценить этот путь: спустя тридцать лет и интерес к простым предметам, и сдержанные серые тона вновь появятся у нонконформистов - от Михаила Рогинского до Леона Богданова.
Другая причина малой известности Соколова - его бескомпромиссность. Он всю жизнь оставался совершенно нетерпим к официальному искусству. Настаивал, что талант и стремление к "блестящей внешности и эффекту" несовместимы вовсе, а известность при жизни означает продажность. В тридцатые, когда перед этим выбором встали почти все художники, Михаил Ксенофонтович нажил себе немало врагов, да еще и насмерть разругался с большинством друзей и учеников, которые смогли хоть как-то "приспособиться". Упрямое стремление гнуть свою линию привело к одинокому пути, но и он быстро оборвался. По доносу одного из учеников (за антисоветские высказывания) - семь лет лагерей. Болезнь, невозможность работать: изоляция, почти потеря зрения. Из лагеря он отправлял "выставки" - собрания миниатюр на папиросной бумаге: неизменные дамы, всадники, романтические пейзажи, выполненные в сложной технике (детские цветные карандаши, мел, зеленка, кирпичная пыль - "я работал, применяя три пары очков"). Оставался все тем же неисправимым эстетом. "К своему виду я немного привык, но все же голая, стриженая голова меня раздражает, и я ношу не снимая черную шапочку, а иногда белую повязку, которая дает очень "интересный" вид, право!"
Что ж, у Соколова была единственная правда: она и позволяла ему оставаться собой и по возможности не обращать внимания на обстоятельства. И до ссылки, и после ему приходилось почти нищенствовать: "...А вы мне говорите о других - писателях, философах и т.д., что они имеют другую работу... но именно, что никакой другой работы для меня нет. В этом-то и заключается вся трудность положения. Правда, есть свободные вакансии рассыльных, сторожей: наверное, с моим послужным списком на такую работу меня бы не приняли". Но, к сожалению, у советских искусствоведов эта правда оказалась совсем не единственной: и поколение "дворников и сторожей" в последующие годы уже не видело ничего нелепого в "такой работе", параллельной с живописью.
Теперь трудно ответить, чья заслуга - общая двойственность истории советского искусства, в которой до сих пор остается публичной и широко тиражируемой лишь официальная сторона. Другая ее часть, кажется, существует только в сознании коллекционеров и знатоков. Хотя с 1966 года у Соколова было десятка два выставок (в основном в провинции и лишь одна за границей), они не дали ему большой известности. Вот и возвращение в Третьяковскую галерею, да еще с изданием каталога, которое стоит считать официальным признанием, получилось и внезапным, и каким-то слегка забавным: словно в углу много лет стояли латы, а потом в них обнаружилась персона.
Большинство вещей на выставке - из Ярославского музея, где хранится около трех тысяч его работ: только вот в самом музее ни одной из них нет в постоянной экспозиции. Другая часть - из Третьяковки, третья (и самая интересная) - из частных собраний. Ярославский музей без поддержки ГТГ художника реабилитировать не отважился, а ГТГ, в свою очередь, сделала выставку много меньше, чем она могла бы быть: кажется, действительно ждали этого события только коллекционеры, которые все это время помнили о его существовании. Восстановление исторической справедливости и впрямь непростая задача, особенно когда порядочность оказывается связана с вложением денег.
Сегодня вопрос всегда стоит о том, cui prodest, даже если это касается желания полнее восстановить эпоху. Я помню статью в московской "Афише" после выставки М.К.Соколова в 2004 году в галерее "Ковчег". Какой-то ушлый критик, признаваясь в первых строках, что о художнике слышит впервые, бегло писал, что тот "приветствовал революцию, а как она сдулась, так и отстал" и "позже имитировал Мане". А почти рембрандтовские сангины конца 20-х на сюжеты страстей Христовых аттестовались как "бессознательные phone drawings". Говоря словами В.Н.Некрасова, "дальше - Эпштейн". Разумеется, Соколов никого не имитировал и в ногу никогда не шел, но именно поэтому дела до него никому нет до сих пор.
"Мне все время кажется, что за него некому заступиться, - говорит коллекционер В.Г.Иванюк, один из тех, кто помог выставке состояться. - Он один из крупнейших художников XX века, а до сих пор нет ни альбома, ни серьезной книги. Ведь бывают вещи спорные, а Соколов сам по себе бесспорен. Конечно, когда собираешь, появляется чувство ответственности: Мы дали денег на этот каталог, хотели выпустить его к открытию выставки, но это от нас не зависит - выйдет к концу января. Всегда наталкиваешься в этих вещах на большое сопротивление. У Соколова огромное наследие, а выставка получилась усеченная, тесная. Наверное, тут вопрос чистоты помыслов..."
Долгое время таких художников, как Соколов, Древин, Тышлер или Софронова, принято было называть "тихим искусством". Сейчас кажется, что "тихое" оно не оттого, что эти люди были эскапистами или не приспособились к системе. Тихое - это то, о чем молчали. А пока об искусстве молчат, оно безоружно.
Соколова действительно стоит посмотреть. Выставка открыта с 23 декабря 2005 по 22 января 2006.