Если рассуждать последовательно и честно, не передергивать, любой российский разговор сведется к проблеме языкознания. Великий, могучий, единый русский язык - фикция, на деле существует несколько устойчивых диалектов, которые формируют мышление и стиль разных социальных групп. Коли на то пошло, все наши катаклизмы, перемены и недоразумения, вплоть до кровавых, инспирированы именно языковой разностью. Я бы сказал, восприимчивый и пластичный русский язык слишком велик и слишком могуч: хорошо бы умалить и ослабить.
С некоторых пор доминирует диалект перманентной экзальтации. Важнейший на сегодня русский писатель Михаил Зощенко убедительно продемонстрировал, как наши люди стали заложниками языка. Более того, Зощенко, и в этом его непреходящая ценность, осмыслил поведение русскоязычного человека как поведение сугубо речевое.
Дворяне, культивировавшие психологический реализм, признавали за человеком свободную волю, которой подчиняются не только ноги с руками, но и речь. Многостраничные описания нюансов психологии и окружающего мира призваны обозначить триумф личной свободы этих во всех отношениях замечательных людей. Показательно "Детство" Льва Толстого, где дворянский мальчик прямо в постели, с ходу придумывает "дурной сон, - будто maman умерла и ее несут хоронить" единственно для того чтобы отблагодарить учителя Карла Иваныча за "доброе немецкое лицо" и "участие". Едва немец бросается мальчика утешать, тот отчасти верит собственной фантазии, впрочем, недолго. Даже маленький дворянин знает, где кончается речевой акт и где начинается окружающий мир: скоро паренек "совсем развеселился".
А вот поразительный текст Зощенко "Полетели": "Девятая объединенная артель кустарей два года собирала деньги на аэроплан". Беззаботно смеяться над почином Девятой артели станут лишь самоуверенные постсоветские недоумки, все еще, по недоразумению соотносящие себя с действительно свободными дворянами XIX столетия. Зощенко показывает, как язык перманентной экзальтации подменяет окружающий мир и вытесняет индивидуальную психологию. Теперь и в трехмерном пространстве, и внутри человека - только анонимная речь! Будто прибой или ураган, словно иприт, зарин или заман, она заполняет пустоты и подчиняет всякое свободное пространство себе.
Эта социальная катастрофа показана с беспрецедентным формальным мастерством. В режиме экзальтации речевая экспансия закономерно приводит к тому, что все в мире, включая смерть, то есть его, мира, логический предел, превращается в нечто желанное, необходимое: "Главное, что на собственном полетим, - восхищались в артели. - На чужом-то, братцы, и лететь как-то неохота. Скучно на чужом лететь..." - "Да уж какое там летанье на чужом, - подтверждали кустари. - На своем, братцы, и смерть красна". Кстати, Платонов 20-х делал нечто подобное куда менее убедительно.
Через два года затея по разным причинам провалилась. "А главное, лететь-то, братцы, некуда, - с удивлением бормотал председатель". Думаю, это главная русская строчка столетия! Географию, трехмерное пространство, реальный мир за милую душу скушала русская речь. Точнее, наиболее агрессивная ее разновидность - диалект перманентного восторга, характерный для того типа сознания, которое впервые приобщается к грамотной, упорядочивающей мир речи. Научаясь классифицировать мировые явления, такое сознание приходит в неописуемое возбуждение. Грамота, синтаксис представляются ему магическим инструментом: возбуждение становится непреходящим. Повторюсь, культивируя экзальтацию и сопутствующую ей речевую экспансию, то есть перебор всех наличных знаков, носитель магического сознания неминуемо устремляется к логическому пределу мира, к Смерти, воспринимая ее желанной и необходимой.
Но главное: повседневной нормой становятся именно экзальтация и полная гибель всерьез всего живого и мертвого. Однако экзальтация, буря и натиск - по определению не могут быть повседневностью! Повседневность - скорее шепот, робкое и оттого продолжительное, надежное дыханье, невыразительная физиономия.
Все эти соображения пронеслись в голове, когда смотрел по телевизору любопытные документальные ленты. Первая рассказывает о Вышинском, вторая - о Молотове. Метод в обоих случаях схож. С одной стороны, рассудительные говорящие головы: ведущий, родственники, свидетели и эксперты. Иначе, речь, наррация, "жизнь и судьба" советских лидеров. С другой стороны, визуальный ряд. Хроника, хроника, хроника. Между речью и хроникой возникает чудовищное напряжение: искрит!
Дело в том, что говорящие головы изъясняют героя в том самом стиле бури и натиска. Предъявляют так называемые факты в режиме "интересной истории", новеллы или анекдота. Одно похождение через запятую следует за другим, речь в фильме, заметьте, непрерывна! Оба героя, а равно их товарищи по партии большевиков - думаю, вопреки расчету демократически сориентированных авторов - предстают неутомимыми героями эпоса, рыцарями, викингами, конунгами и скальдами, одной рукой наносящими пощечину иудушке Троцкому, а другой сочиняющими красноречивые гимны во славу страны, партии и вождя.
Если к разговору подключаются родственники, большевики начинают смахивать на библейских патриархов и пророков. Внук Молотова полагает, что дед выделялся несгибаемой натурой, статью, силой и упорством даже на фоне таких гигантов, как Жуков или Каганович. Охотно верю, разве слабаки доберутся до политбюро?
"37-й год" случился потому, что Молотову и Сталину стала известна дата военного мятежа Зиновьева, Каменева, Бухарина и Тухачевского: "Если бы не мы, то - нас!" Снова охотно верю, хрен редьки не слаще. Я не о политике, а о господствующей в демократической, якобы постиндустриальной России речевой стратегии, предъявляющей исторический процесс в манере скальдов и миннезингеров, в терминах Вещего Бояна: "Ой Ты Гой Еси, Буй Тур Всеволод!" (не ведаю, чт о эта запавшая в голову со школьных времен формула означает, однако красиво, бодрит).
А что же хроника? Хроника чужда экзальтации. Хроника - квинтэссенция повседневного опыта. Хроника по определению "неинтересна", зато "достоверна"! Ведь ночные бдения Сталина и Молотова в 37-м, все эти обоюдные заговоры, конспирацию с записочками и шифрами, предполагаемый мною мат-перемат, пощечины, перекошенные от злобы лица и переломанные кости, короче, кратковременные вспышки активности вроде активности солнечной никто на пленку не снимал. Даже покаянные речи крупных военспецов, приговоренных к расстрелу, выглядят буднично, повседневно. Камера отвлекается от врагов народа, панорамирует на Вышинского. Того, в свою очередь, отвлекает возникший за спиной помощник: шепчутся. Покаянные голоса военспецов доносятся из-за рамки кадра, но Вышинскому это уже не интересно: работа, всего лишь работа. Идеологически выдержанные заклинания говорящей головы эту логику хроники, логику повседневности не перешибут. Никакой экстремальной экзальтации, порядочек!
Хроника удостоверяет подлинность наррации, настаивает на прямо-таки сакральной природе звучащих за кадром баек. Дескать, то, что не снималось на пленку, что не попало в архив, необходимо осознать в качестве событий особой важности.
Достоверная хроника в комплекте с авторитетным голосом: гремучая смесь повседневности и экзальтации, кошмар. Фантазия достраивает одну эпическую картину за другой: добры молодцы неутомимо рубятся не на жизнь, а на смерть. Заметьте, неутомимых рубак сознание неангажированного потребителя автоматически записывает в разряд "положительных героев". Такова уж психология восприятия. Я не знаю, кому это надо, я замечаю, что это работает.
Есть версия: в ночь Октябрьского переворота Ленин с Троцким лежали на полу Смольного на грязноватых матрасах и, подобно Ежику с Медвежонком, считали плохо различимые в осеннем тумане звезды. Весьма правдоподобно. Это впоследствии заветную ночь преподнесли в жанре битвы титанов, но для современников она была не чем иным как повседневностью, извините, производственной текучкой.
В прологе неудачного, хотя безусловно героического тарковского "Зеркала" alter ego режиссера, мальчик-заика, пытается избавиться от морока, преодолеть наваждение: "Я могу говорить. Я буду говорить. Я говорю!" Вс е, проехали. Никто теперь не свободен от языка экзальтации. А кто все-таки свободен, не допущен к публичной речи.
А как, например, надо? Надо, например, так. Тоже по телевизору, случайно, увидел дебильную американскую комедию "Король вечеринок", где один молодой человек говорит про другого, недруга и противника: "Если он сейчас здесь, кто же тогда за старшего в аду?!" Разумеется, никто из наших нынешних не посмеет озвучить хронику с Молотовым и Вышинским такими роскошными репликами (которые, впрочем, еще нужно придумать!). И поэтому не спрашивайте, по ком звонит колокол, кому требуются коррекция речи и промывка мозгов.