Назад в будущее

Говорят, что наши представления о будущем связаны с сегодняшним днем, с его надеждой и страхами, подавленными желаниями и нерешенными проблемами.

Может быть. Но когда я гляжу вперед, я понимаю, что все уже было, все случилось. И только мы, вероятно, что-то не поняли, не расслышали сказанного.

Существует пророчество назад. Мы узнаем его в старых произведениях. Но узнаем – из будущего. Сегодня для нас этот текст только текст. А завтра те же самые строчки наполнятся пророческим смыслом.

Литература Серебряного века оставила нам впечатляющие примеры инновационных преобразований. Лев Толстой говорит о новой нравственности. Блок и Мережковский о новом искусстве как теургии. Циолковский и Богданов грезят научно-техническим и социальным прогрессом. Но о чем бы они не мечтали, будущее – не их собственность. Оно принадлежит всем идущим с ними по одной дороге жизни.

Образ нашего будущего принадлежит нам. И он сильно отличается от представлений Серебряного века. Нас не манит свобода межполовых отношений, все пресно и неинтересно, мы скептически относимся к идее прогресса, хотя ценим демократию и шенген. И не совсем понимаем, где начинается и кончается человек.

Человек становится функцией – в гораздо большей степени, чем при социализме. Он не просто закодирован, но и сам является частью кода. Человек стремится в царство машин, превращается в супергероя с минимальной органической начинкой. Образ и подобие исчезают. Так говорит искусство кино, так говорит искусство слова.

Но параллельно конструированию Шварценеггера идет и превращение человека в животное. Он только часть эволюционирующей Вселенной. Он только фрагмент эволюции. И ребенок, если взглянуть непредвзятым взглядом, общается с кошкой, как зверь со зверем.

Значит ли это, что христианский взгляд на природу человека остался в прошлом? Значит ли это, что рассказ о соседе по лестничной клетке всегда нам будет менее интересен, чем история о киборге или хоббите?

Ответы на вызовы будущего можно найти в переживаниях прошлого. Человек неотделим от природы и культуры. Книги, выстраивающие наше «Я», оживают через десятилетия. Ландшафт и специфика возникших в нем отношений не позволяют рассыпаться нам в будущем.

К таким книгам можно отнести самиздатские поэтические сборники Всеволода Некрасова. Недавно в издательстве «Совпадение» вышел том «Авторский самиздат» знаменитого лианозовца (Всеволод Некрасов. Авторский самиздат (1961 – 1976). – М.: Совпадение, 2013. – 540 с.).

О Некрасове можно говорить как о провозвестнике свободы. Не случайно самое знаменитое его стихотворение посвящено именно ей. Прибегая к многократным повторам, он утверждает: «Свобода есть/ Свобода есть/ Свобода есть/ Свобода есть свобода».

В своей речи Некрасов использует язык советских газет и литературные штампы. Он обращается к мифологемам повседневности и к идеологическим клише. В его стихах нет поэтизмов и пафосности. Но, обращаясь к прозе, он создает поэзию. Правда, эта поэзия сильно отличается от традиционной лирики. Она вырастает из обыденности и держится благодаря «речи, которая цепляется за язык, вызывает восторг». На смену лирическому герою приходит словесная походка автора, которая и является подлинным героем стихотворений. Словесным материалом стихов Некрасова может служить цитата из газетной статьи, лозунг, текст выступления вождя. Некрасов пишет новую историю повседневности, возвращает эпохе ее колорит, ее стиль.

Интересно, что в своем творчестве Некрасов поставил читателя вровень с автором, сделал его автором и таким образом создал пространство для диалога. Собственно, некоторые его стихи, как заметил американский литературовед Джеральд Яничек, это услышанные поэтическим ухом чужие фразы.

Мы вновь оказываемся на кухне московских интеллигентов 1960-х, становимся участниками кухонных баталий, встречаемся с соседом по лестничной клетке – как с лирическим героем, а не как с декорацией. Но кроме разговоров в стихах Некрасова много тишины.

Поэт так выстраивает свою речь, что оставляет зазор между словами, в его стихах много пауз. Мы видим пробелы между строчками, окруженное белизной листа отдельно взятое слово, стихи-лесенки и стихи-паузы – слово, два пробела, опять слово, опять пробел. Некрасов словно дает понять, что в ситуации перебора пафосных речей молчание ценится на вес золота.

Молчание тоже, впрочем, бывает разное. Оно может быть никаким. Потому что человек бессилен что-либо сказать: его съел социум, он раздавлен. Но есть молчание, которое звучит. И есть поэзия после молчания. «Чем продолжительней молчанье, /Тем удивительнее речь», - написал Николай Ушаков. Именно этот афоризм как нельзя более точно передает впечатление от поэзии Некрасова.

Молчание Некрасова – эта та тишина, которая выстраивает нас сегодня, и в этом смысле она имеет пророческое звучание. Но не менее важна в антропологическом смысле его пейзажная лирика. Пейзаж Некрасова возникает непременно на фоне культурных артефактов, на фоне симулякров. Но потому-то этот пейзаж и жив, что связан не с романтическими эмоциями, не с плохо прописанными переживаниями, а с речью, чего она хочет: «В сумерках/ Вот этих//Ведь их и нет».

В свое время евразийцы говорили о цивилизационных границах, о разрывах между странами и культурами, и связывали их с географией. Такое буквальное понимание значимости места сегодня, конечно, устарело. Но каждый, наверняка, чувствует, что разговор о месте проживания и написания текста не пустой звук. Тот же самый русский человек в Европе ведет себя иначе, чем в Азии. Иные волны ментальности, иной социальный и природный контекст вынуждают его менять стратегию поведения.

Пейзаж Некрасова дает нам еще один штришок к антропологической картине современности. Это, бесспорно, стихи нормального русского человека на своей земле.

Конечно, этот человек не любит красиво говорить и проповедовать. Некрасов отказывается от забойной раскрутки строк и обходится минимальными языковыми средствами.

Этот речевой минимализм позволил культурологу Михаилу Эпштейну в свое время выдвинуть ошибочную идею о близости языка поэта гоголевскому Акакию Акакиевичу. Эпштейн мыслит в категориях XIX века, верха и низа, но в том-то и дело, что в поэтическом мире Некрасова этого разделения нет. Нет «бедных людей» и «вершителей судеб», а есть нормальные граждане, к которым и обращено поэтическое слово. Есть качество речи, превращающее ее в стихи. Специального освоения бедности и монотонности в поэзии Некрасова не наблюдается, а есть поиск качественной речи во всех ее ипостасях, в том числе и там, где речь идет узким коридором слова.

Сейчас, когда сквозь призму языка трактуют все сферы человеческой деятельности, от политики до экономики, филологический (в самом широком смысле) аспект творчества Некрасова воспринимается в историческом ключе, в качестве того, что уже стало. Наоборот, метафизика и традиция, от коих поэт открещивался, неожиданным образом напоминают о себе во весь голос.

К таким ценностям можно отнести органику некрасовской речи, цельность и ясную сложность прямого поэтического высказывания. И густой антропологический замес его стихов. Пророчество назад.

«Авторский самиздат» Некрасова способен ответить на многие вопросы. И он отвечает на них. Но при одном условии: если читатель задает их правильно.

© Содержание - Русский Журнал, 1997-2015. Наши координаты: info@russ.ru Тел./факс: +7 (495) 725-78-67