Наставление в нравственной жизни

«Сократ обрел совершенство благодаря тому, что во всем обращал внимание исключительно на внутренний смысл. А ты хоть и не Сократ, однако, должен жить как человек, намеревающийся стать Сократом».

Эпиктет. Энхиридион, LI, 3.

Эпиктет. Энхиридион (Краткое руководство к нравственной жизни); Симпликий. Комментарий на «Энхиридион» Эпиктета / Пер. с древнегреч., вступ. ст., коммент. А.Я. Тыжова. – СПб.: «Владимир Даль», 2012. – 399 с.

Общеизвестно, что античное наследие в России имеет непростую судьбу: с одной стороны, хрестоматийная связь с греческой традицией через крещение от Константинопольского патриархата, отношения с которым оставались тесными вплоть до XV века, славянский перевод Библии и основных христианских текстов, через болгарскую традицию, в первую очередь, дал доступ к произведениям греческой образованности в переводе на легко доступный язык – и через этого облегчил усвоение включенных в эту «образованность» элементов традиции. С другой, античная традиция оказалась дважды опосредованной: во-первых, обращением только к той ее части, что была включена в христианский культурный круг, во-вторых, языковым барьером – для приобщения к христианскому учению достаточно было овладения церковнославянским, не было нужды в изучении греческого, не говоря уже о латыни и, следовательно, круг доступных текстов ограничивался почти исключительно тем, что уже было переведено.

Парадоксальным образом, греческому в России не повезло в особенности – после культурного оживления 2-й пол. XVII века, в первую очередь под влиянием малороссийских богословов, когда в Москве предпринимались попытки усвоить новую образованность, ориентируясь на православную традицию, компенсируя вниманием к грекам угрозу со стороны латинской, т.е. католической традиции, русский XVIII век, «поворот к Западу», стал, разумеется, в рамках эпохи поворотом к античности, практически отождествляемой с римским наследием. По большому счету единственной масштабной попыткой включения в русскую культуру одновременно и римских, и греческих источников интеллектуального влияния стала гимназическая реформа гр. Д. Толстого: о степени успешности можно судить (несколько поверхностно, но в рамках общих контуров достаточно) по коннотациям, которыми к концу XIX века успел обрасти «классицист».

Отчужденность от античной традиции сказывается в следующем примечательном факте: несмотря на усилия, предпринимаемые с XVIII века, с его опытами академических переводов, к концу XX века на русский не были переведены хотя бы по одному разу даже все классические античные тексты (напр., первый русский перевод «Евдемой этики» вышел в 2005 г.), другие же тексты продолжают публиковаться в старых переводах, уже в момент появления вызывавших многочисленные нарекания, но так с тех пор и не переведенные вновь, а нередко даже и не отредактированные (напр., «История» Полибия по сей день публикуется в переводе казанского эллиниста Мищенко, чья переводческая вольность и стремление «олитературить» перевод вызывала сомнения уже у современников; «Политика» Аристотеля существует в переводе С.А. Жебелева, выдающегося антиковеда 1-й пол. XX века, а при всех выдающихся достоинствах его труда, он неизбежно не учитывает последующие достижения в изучении Аристотеля). Проблема в данном случае, разумеется, чаще всего в отсутствии соответствующей «культурной среды», которой были бы востребованы соответствующие издания – функция перевода остается «ознакомительной», а не исследовательской, зачастую вне опыта изучения соответствующего интеллектуального феномена, стремления адекватно выразить его в категориях и понятиях родного языка, а с функцией ознакомления «широкой аудитории» вполне справляются и старые переводы или новые, зачастую торопливо и (или) неряшливо выполненные (достойные примеры иного рода, среди которых следует упомянуть, в первую очередь, издания «Греко-латинского кабинета Ю.А. Шичалина», к сожалению, все-таки остаются скорее исключениями из общего правила).

К числу до сих пор остававшихся непереведенными на русский язык классических древнегреческих текстов принадлежит и «Энхиридион» Эпиктета: это тем более любопытно, что текст является уникальным образчиком популярного в античности литературного жанра – краткого сборника максим, предназначенного всегда быть под рукой у изучающего философию, небольшое руководство, к которому можно всегда прибегнуть и которое обновляет в памяти основные максимы данной философской школы[1]. В книге, вышедшей в издательстве «Владимир Даль», текст «Энхиридиона» сопровождается также впервые переведенным комментарием Симпликия (Симплиция) – последнего представителя афинской школы неоплатонизма. Если специалисты-антиковеды дадут свою оценку вышедшего перевода, то мы сосредоточимся на том, что представляет в данном тексте актуальный интерес.

Во-первых, «Энхиридион» Эпиктета даже в большей мере, чем его «Беседы» представляет собой образчик практической философии – в банальном, расхожем значении, как научения правильной, благой жизни, в котором философия подобна скорее популярной психологии или консультациям психотерапевтов. Эпиктет в данном случае весьма показателен, поскольку в отличие от Ранней Стои, ориентирует свое нравственное руководство на повседневные, житейские ситуации, обращаясь к «ученику в философии», давая практические советы, а не выдвигая абсолютный образ «мудреца», «атлета добродетели». В еще большей степени смягчает формулировки в своем комментарии Симпликий, отмечая, что Эпиктет «призывает не к знаменитому, полностью божественному пифагорейскому образу жизни. Напротив, он призывает к соразмерному человеческим силам, подходящему гражданину полиса образу жизни» (Коммент. XXXIII, 1; 2; 3), его читатели «по большей части не имеют привычки общаться с влиятельными персонами» (Коммент. XXXIII, 12). Это наставление, комментируемое Симпликием, во все большей степени обращено к тихой, незаметной жизни – далекой от той публичной арены, с которой призывает удаляться Эпиктет, ведь для читателей комментария Симпликия, последних учеников языческого неоплатонизма, современников Юстиниана, доступ к публичной сфере практически закрыт – так что речь идет не столько об удалении от соблазнов публичности, сколько о существовании в приватном пространстве.

Во-вторых, комментарий Симпликия дает прекрасный образчик языческой неоплатонической этики – в ее сходствах и расхождениях с одновременными христианскими воззрениями. Этический субъект обретает дополнительное самоуглобление, вырастающее «внутреннее пространство» по сравнению с субъектом, к которому обращены рассуждения Эпиктета – за счет вырастающего значения Бога, божественного. Но при этом теологическая ориентация этики у Симпликия дает образчик «культуры вины», построенной на принципе вины перед самим собой – вину мы несем перед собой, причиняя себе вред, впадая в заблуждение о подлинном благе, наделяя ценностью то, что по природе таковой для нас не обладает. Но Бог не карает нас за это – как удаление, так и приближение к Богу (понимаемому как высшее благо) есть наше собственное дело:

«О <…> нашем обращении к Богу мы говорим как о Его обращении к нам. Мы испытываем нечто подобное людям, привязавшим канат к прибрежной скале. Тянущие за него, они приближают себя и свой корабль к этой скале, но по своей неопытности в этом деле они думают, что не сами приближаются к этой скале, но что скала мало по малу подходит к ним. Раскаяния, мольбы, обеты и тому подобное аналогичны канату. Благодаря этим вещам, оторвавшимся дается возвращение. Это возвращение происходит не с помощью слова, но благодаря делу, а именно, когда мы стараемся услужить людям, несправедливо нами обиженным, оскорбленным или потерпевшим по нашей вине ущерб – им самим или их потомкам; когда мы ненавидим несправедливость и когда, отвратившись от несправедливых людей, мы общаемся с теми, кто почитает справедливость и исправляем тем самым самих себя. И покуда мы полностью не очистились, следует постоянно поступать таким образом, не останавливаясь и не расслабляясь, сделавшись справедливостью для самих себя» (Коммент, XXXI, 1; 2; 3; 4; 5).

В тексте «Энхиридиона» явственно выступают две значимые в последующей этике мысли: (1) идея призвания – то, что в «Беседах» часто задается через образ «места в строю» и что в «Кратком наставлении» подается через образ «актера»:

«Помни, что ты актер в пьесе, которую ставит ее режиссер. Если он пожелает сделать ее короткой – ты актер короткой драмы, а если пожелает сделать ее долгой, то долгой. Если он хочет, чтобы ты играл роль нищего, сыграй ее хорошо, равно как роль хромого, начальника, плебея. Твое дело – хорошо исполнить данную тебе роль, а выбирать ее для тебя волен другой» (XVII).

Отсюда и вторая идея: (2) мира как театра – с одним важнейшим расхождением с ренессансным функционированием этого образа. Если для Ренессанса ключевым выступает возможность смены масок – мы актеры и, следовательно, выступаем в разных ролях, а мы не тождественны той роли, которую мы играем, то для Эпиктета речь идет как раз о выборе себя – в том, чтобы совпасть с ролью, стать ей – единственной:

«Усвой себе, наконец, какой-нибудь характер и тип, который ты сохранишь и наедине сам с собой и встречаясь с людьми» (XXXIII).

Театр здесь означает то, что мы не властны над пьесой и волей режиссера – мы актеры, которым суждено сыграть свою роль; единственный вопрос, который остается, состоит в том, как мы ее сыграем.

Мы начали с того, что отечественная культура слабо включена – по сравнению с другими европейскими – в античное наследие. Однако со стоицизмом дело обстоит иначе; переплетаясь и переосмысляясь, приходя уже через вторые или третьи руки, через европейскую традицию «великого», XVII, века – стоицизм имеет сложную и глубокую историю в России: начиная от ясно прочитываемого включения стоицизма в этику «честного человека» Карамзина, через «гражданскую этику» Александровской эпохи – к до сих пор не написанной истории советских прочтений и практик стоицизма. Сквозь призму этой долгой традиции есть особая ценность возвращаться и прочитывать впервые те тексты, что отразили первоначальный опыт – а в случае с изданием «Энхиридиона» у нас особенно интересная возможность, поскольку текст уже дан одновременно в его прочтении через половины тысячелетия. Мы имеем возможность обращаться к этому тексту, теперь входящему под своим именем в ткань русской культуры, прочитывая и перечитывая его, фиксируя возникающие сближения и разрывы – в конечном счете, обращаясь к иному опыту «быть человеком», остающемуся близким нам, поскольку сплелся воедино со всей христианской этикой, став, в переосмыслении, ее составной частью – и ресурсом для «иного опыта».

Примечания:

[1] Отсюда и двойственная традиция перевода, поскольку «греческое enkheiridion (“нож”, “кинжал”) позднее стало обозначать и “руководство”, “пособие” (ср. enkjeiridios – “несомый в руках”)» [Греческая философия. Т. II / Под ред. М. Канто-Спербер. – М.: Греко-латинский кабинет Ю.А. Шичалина, 2008. С. 565].

© Содержание - Русский Журнал, 1997-2015. Наши координаты: info@russ.ru Тел./факс: +7 (495) 725-78-67