Несмотря на огромную по своей значимости роль в истории украинского национального движения, М.П. Драгоманов плохо укладывается в «типичный» образ националиста (иное дело, что можно поставить вопрос, насколько сам этот типичный образ характерен для национальных движений, особенно на ранних их стадиях). Драгоманов был далек от превознесения «украинского народа», не отдавал приоритета национальным задачам перед иными, в первую очередь социальными, будучи историком, сторонился попыток «удревнения» национальной истории – что особенно любопытно применительно к его времени, когда подобная стратегия «глорификации» являлась едва ли не универсальной, а аргументы от «исторической древности» и «былой славы» служили компенсацией нынешнему, далекому от желаемого положению нации.
Статус его в истории украинского национализма неоднократно пересматривался – от превознесения до полагания его главным виновником поражения «национальной революции» [1]: сама напряженность отношения и разброс оценок демонстрируют долговременную важность его фигуры. Однако значение Драгоманова выходит далеко за пределы истории украинского национализма: он играл заметную роль в истории российского революционного движения [2] и, без преувеличения, одну из наиболее важных в истории российского либерализма 1870-х – 1890-х гг. – показательно, что «Освобождение» (1902 – 1904), зарубежный орган русских конституционалистов, руководимый П.Б. Струве, ставший ядром, вокруг которого образовалась группа, в ходе 1-й русской революции оформившаяся в Партию конституционных демократов, предприняло издание собрания политических сочинений Драгоманова, закономерно рассматривая его как одного из своих интеллектуальных предшественников и теоретика, работы которого сохраняют свою актуальность [3]. Значимо здесь то, что эти и многие другие ипостаси Драгоманова [4] соединены не биографически, а доктринально – это не «разные стороны его жизни», но части его программы, которую он стремился последовательно реализовывать.
Крупнейший консервативный украинский политический мыслитель В. Липинский писал: «<…> есть в истории не один, а несколько Драгомановых <…>. Наибольшим несчастьем Драгоманова была его деклассированность и радикализм. Он, под влиянием российской школы, загубил те моральные и политические устои, которые были в его семье, в его доме, а потом сам для себя всю жизнь такие устоев искал, каждый час их меняя и каждый час будучи в этих исканиях радикалом, доводя большинство своих идей до абсурду. Но почему за эти черты – черты общие почти со всею т.н. сознательной украинской интеллигенцией – следует бить только одного Драгоманова, который кроме них имел еще и то, чего было лишено большинство украинской интеллигенции: большую эрудицию, науку, сильную волю и большой честный характер?» [5] В данном отзыве важны для нас два момента: во-первых, это стремление утвердить множественность «Драгомановых», что давало бы возможность выборочно работать с его теоретическим наследием – Липинский, в отличие от своего корреспондента О. Назарука, не был готов отбрасывать символический капитал Драгоманова. Во-вторых, Липинский утверждает принадлежность Драгоманова к традиции русской интеллигенции, размещая его в ряду тех, кого привычно именуют «разночинцами» – и если само мировоззрение разночинцев 1860-х–70-х гг. можно счесть внутренне противоречивым (как утверждает Липинский), то, во всяком случае, оно образует вполне отчетливую систему взглядов в практическом отношении, если не восходить к основаниям. Фундаментальные противоречия здесь выступают источником напряжения, которое разрешается в программах, стратегических определениях политического действия – не отменяясь интеллектуально, но либо снимаясь на следующем этапе, утрачивая актуальность, либо становясь «ключевым вопросом» этого, нового этапа: то, что теоретически выступает как конфликт принципов, ситуативно разрешается, например, через очередность, приоритетность задач и границы компромиссов.
Биография Драгоманова достаточно характерна для «второго поколения» «украинофилов»: выходец из вполне обруселой мелкодворянской семьи, происходящей от козацкой старшины, он вплоть до 1861 г. не проявляет никаких украинофильских симпатий – скорее напротив, в глазах окружающих он, скорее, противник «местных чувств и увлечений», его характеризуют как «космополита», и сам он не только соглашается с данной характеристикой, но и гордится ею [6]. Двумя важнейшими событиями этих лет станут похороны Тараса Шевченко (1861), на которых, к удивлению окружающих, Драгоманов произнесет краткую, но очень эмоциональную речь – и польское восстание 1863 г. В написанном двадцать лет спустя автобиографическом тексте Драгоманов отметит: «Польское движение имело большое влияние на мое политическое воспитание. Рожденный на левом берегу Днепра, я не имел наглядного понятия о поляках и сочувствовал им как жертвам русского деспотизма <…>. Приехав на правый берег Днепра, в Киев, я увидел, что поляки здесь – аристократия, а не народ, и был поражен тем, что даже студенты поляки бьют своих слуг и ходят в костелы, где усердно стоят на коленях (мы, студенты «русские» или «православные», все были горячие демократы, а в религии – атеисты). Вместе с тем мне бросилась в глаза нетерпимость поляков относительно русских и в особенности малороссов или украинцев. <…>
Между тем польское восстание приближалось к Киеву. Поляки, даже демократы, серьезно доказывали, что имеют право на З[ападную] Украину, потому что в ней дворянство или, как тогда стали говорить, «интеллигенция» – польская. Реакция этим польским стремлениям давала силу среди киевской «православной» молодежи украинцам. Кредит «космополитов» падал по мере того, как становилось известным, что составленные столичные кружки безусловно становились на сторону поляков. Видя ошибки «космополитов» и не разделяя многого в стремлениях украинцев, я стал охладевать к «политике» студенческих кружков <…>» [7]. Данный фрагмент предельно выразителен раскрытием интеллектуальной и политической динамики Драгоманова – он, разделяющий общий «радикальный» студенческий дух эпохи (к почитаемым им литературным авторитетам относились вполне предсказуемо Чернышевский, Добролюбов и Писарев), дистанцируется от московских и питерских авторитетов постольку, поскольку именно принимаемые принципы формирующегося «народничества» ведут его к выводам, отличным от принятых в столичных кружках. Общий пафос «освободительного движения», побуждающий в центре симпатизировать польским революционерам, в Киеве ведет к противоположным выводам – а «украинофильские» симпатии выступают местной формой «народничества». Примечательно, что и «Валуевский циркуляр» 1863 г., резко ограничивший возможность изданий на украинском языке, по крайней мере отчасти вызван опасениями противоправительственной пропаганды среди крестьянства на понятном ему языке; аналогичными будут и мотивы административной ссылки одного из видных деятелей «Громады», Павла Чубинского, в Архангельскую губернию [8]. Драгоманов, который в эти годы включится – на анти-польской волне – в деятельность местных школ, непосредственно не подпадет под карательные меры, однако запрещение со стороны правительства этих начинаний станет (как и для ряда других современников) существенным фактором радикализации и национализации их позиции. Если первоначальный мотив имел «народнический» и анти-польский характер, то сама идентификация себя с «народом» в противостоянии правительства способствовала дифференциации данной идентичности от «общерусской».
Разумеется, было бы ошибочно «спрямлять» процесс – характерно, что, как и для многих других деятелей «украинофильского» движения, 2-я половина 60-х гг. проходит для Драгоманова вдали от политических интересов: он делает академическую карьеру, в 1864 г. становится приват-доцентом, а в 1873 – избирается штатным доцентом Университета св. Владимира, входя в круг В.Б. Антоновича и находясь в это время под его преобладающим интеллектуальным влиянием. С начала 1870-х деятельность «украинофилов» резко активизируется – этому в особенности способствует открытие в 1873 г. Юго-Западного отдела Русского географического общества, инициированное в числе прочих видными борцами с сепаратизмом [9] М.В. Юзефовичем и В.Я. Шульгиным [10] и активно поддержанное киевским генерал-губернатором Дондуковым-Корсаковым (первым председателем отдела был избран Г.П. Галаган, обладатель солидного состояния, участник редакционных комиссий, близкий к славянофилам). Несмотря на наличие подобных деятелей среди инициаторов и организаторов отдела, его работа оказалась вскоре всецело в руках членов «Громады», наиболее активными и влиятельными членами были В.Б. Антонович, М.П. Драгоманов, П.П. Чубинский. В конце 1874 г. Драгоманов становится фактическим редактором «Киевского телеграфа» – небольшой местной газеты, влачившей до этого времени жалкое существование. Обновленная редакция (в нее войдут все основные украинофильские члены отдела РГО) за неполные десять месяцев своего существования поведет активную борьбу с «Киевлянином» В.Я. Шульгина и кругом этого издания [11].
Отметим, что на тот момент деятели «Громады» ощущали себя силой – и еще в большей степени представали таковыми в глазах окружающих. Показательно, что владелица «Киевского телеграфа» Е.И. Гогоцкая была совершенно равнодушна к взглядам кружка – и приглашение Драгоманова в редакцию объяснялось желанием привлечь подписчиков к изданию [12]. Отдел развернул активную работу на всем пространстве Юго-Западного края, развивая сеть корреспондентов, проектируя открытие музея и т.д. – фактически он и связанные с ним кружки образовывали аналог хорошо известных по западно- и южнославянским движениям «матиц». Подобная активность и заметность в публичном пространстве оказалась одной из причин внешне крайне жесткой реакции – Эмского указа (1876), которому предшествовали и его сопровождали увольнение из университета М.Н. Драгоманова (вместе с ним, в знак протеста, ушел профессор политической экономии Н.И. Зибер, известный как первый переводчик и популяризатор К. Маркса в России), высылка из Киева П.П. Чубинского и П.А.Косача [13].
Собственно, с этого момента начинается основная деятельность Драгоманова, та, благодаря которой он вошел в историю. Уволенный из университета, он принимает предложение «Громады» стать ее представителем за границей – на тот момент «Громада» располагала капиталом в 12.000 руб. и назначила Драгоманову ежегодное содержание в размере 1.200 руб. и 1.500 руб. было определено на издание задуманного одноименного украинского «непериодического журнала». По отъезду из России Драгоманов первоначально намеревался обосноваться в Вене (проездом через Галицию он познакомился, в частности, с И. Франко: эта встреча произвела на последнего глубокое впечатление, определив эволюцию его взглядов в ближайшие годы [14]), однако вскоре по его приезду начался процесс по делу Подолинского и Терлецкого, издававших брошюры, адресованные крестьянству, ставший первым социалистическим процессом в Австро-Венгрии – и Драгоманову стало понятно, что наладить планируемую им деятельность в Вене не выйдет: результатом стало решение переехать в Женеву, которую он выбрал центром своей деятельности. Это послужило, с одной стороны, усложнению и ограничению его связей как с российским, так и галицийским украинскими движениями, но с другой – привело его в центр международного революционного движения. Сам он был этим скорее недоволен – положение Драгоманова в Женеве хорошо характеризует его фактически единственный русский биограф [15] Д. Заславский:
«Эмигрантская публика относилась с уважением к Драгоманову и несколько побаивалась его. Он был свой и не свой, – слишком ученый, слишком профессор и слишком, – на языке нашего времени, – “буржуй” для радикальной молодежи. Драгоманов не сторонился от эмиграции, но был в ней отдельный, особый. Ему не трудно было бы стать главарем кружка и создать свою партию, – партию драгомановцев, как были лавристы, бакунисты, чайковцы. Но он не умел и не хотел создавать кружков вокруг своей личности. И поэтому между ним и пестрой по составу русской эмиграцией, всегда оставалось некоторое пространство. Когда разногласия обострились, и Драгоманов резко разошелся с руководителями влиятельных кружков, это пространство превратилось в пустоту. Ею был окружен Драгоманов в последние годы женевского периода своей жизни» [16].
Однако именно Женева позволила ему в полной мере развернуться как политическому мыслителю, отодвинув на второй план издательский проект «Громады» (к нему он вернулся только в 1878 г.): разворачивающийся балканский кризис, а затем русско-турецкая война 1877–1878 гг., последовавшая за ней дестабилизация режима в Российской империи, надолго, вплоть до 1883 г., сделав актуальными вопросы переустройства государства, – все это побудило Драгоманова поместить украинское национальное движение в широкую перспективу, к чему он был склонен уже в публикациях «Вестника Европы» 1-й пол. 1870-х. В публикациях женевского периода он сформулировал целостную программу национального движения, связанную с общим политическим видением [17] – ему удалось не только связать воедино национальное движение в Галиции с надднепрянскими украинофилами, но и создать коммуникацию между всеми частями проектируемого им национального движения: возникло, пусть для очень небольшого, но реального (т.е. знающих друг друга, взаимодействующих между собой) круга людей «воображаемое сообщество Украина», при этом данную общность он оказался способен вписать не столько даже в текущий, сколько в перспективный политический контекст.
Свой государственный идеал он обозначал как «анархистский», прямо отсылая к Прудону, однако данная им политическая интерпретация этого идеала оказывалась весьма далека от того, что привычно связывалось с понятием «анархизма», отсылая скорее к либеральным теориям «минимального государства»: «своя воля каждому и свободное общество и товарищество людей и товариществ» [18], уточняя:
«Прудон ставил синонимом для слова «анархия» английское слово self-government. В практике ее применения теория анархии вела к федерализму» [19]
Принципиальное отличие его от народничества в разных его изводах состояло в постулировании принципиальной ценности политической свободы, которая выступала и ценностью сама по себе, и непременным средством достижения (и, что важнее, удержания) иных целей. В этом отношении Драгоманов был, в отличие от многих современников, безразличен к выбору монархической или республиканской формы правления – куда более существенным ему представлялся вопрос о наличии гарантий свободы при данном правлении. В 1889 г. он, например, писал: «Мы, конечно, не ставили в число требований наших республиканской формы государства, так как вопрос о форме этой не ставится жизнью во многих, и более развитых, чем Россия, странах и вообще есть дело второстепенное по сравнению с существенными политическими правами: лиц и самоуправления, по части которых в иных отношениях некоторые современные монархии, например, английская или бельгийская, дают больше простора и гарантий, чем, например, республика французская» [20]. Данная цитата показательна и в том отношении, что для Драгоманова речь идет не столько о «свободе нации» и «свободе государства», сколько о «свободе лица»: в этом плане французская республика, осуществляющая централизованное (и централизаторское) правление не менее (если не более) деспотична, чем какая-нибудь «рыхлая» абсолютная монархия, где власть государя ограничивается местными привилегиями и множеством провинциальных особенностей. Размышляя о ситуации с позиции представителя народа, в любом случае являющегося относительным меньшинством – что в Российской империи, что в Австро-Венгрии – Драгоманов оказывается чувствителен к проблеме прав меньшинств, особенно остро чувствуя следствия догмата «народного суверенитета» и «воли народа» [21].
Подобная же перспектива делает для него зримой еврейский вопрос вне обычных для его времени рамок рассмотрения – если защитники прав евреев чаще всего рассуждали в логике «равноправия» и/или «ассимиляции» (при этом последний тип аргументации легко переключался в противоположном направлении, а именно, когда в равноправии отказывали в силу неассимилированности – принципиальной неспособности к ассимиляции или на текущий момент, тем самым перенося решение вопроса на отдаленную перспективу), то для Драгоманова «ассимиляторская» позиция отбрасывается в силу ее неприменимости к ситуации Российской империи, имеющей дело с куда большим еврейским населением, чем Франция или Германия в момент принятия решения о гражданском равноправии. Проблема, однако, разумеется, не в численности самой по себе – Драгоманов отмечает, что евреи являются одновременно «и нацией, и религией, и сословием»: так, например, поскольку на Украине они образуют фактически подавляющее большинство торговцев и мелких ремесленников, то равноправие само по себе не приведет к «ассимиляции», поскольку нет других групп, среди которых еврейские ремесленники могли бы ассимилироваться [22]. Вопрос нельзя свести к гражданскому равенству, поскольку основной остается проблема осуществления этих прав.
Отсюда, из подобного способа постановки вопросов, в числе прочего, вытекает своеобразный «социализм» Драгоманова. Последний никоим образом не был экономистом, его знание экономических проблем было довольно поверхностным (да, собственно, на компетентность в данного рода вопросах он никогда и не претендовал) – его социализм носил, как отмечает И. Лисяк-Рудницкий, «этический» характер, а именно требование социальной справедливости, невозможность ограничиться одним только формальным уровнем прав: право, чтобы быть реальным, должно быть возможно, осуществимо – в противном случае оно не имеет никакой ценности.
Не вдаваясь в детали понимания «драгомановского социализма», остановимся на моменте, имеющем принципиальную значимость с точки зрения национализма. Драгоманов неоднократно подчеркивал, что украинцы являются (вместе, например, с литовцами и латышами) «плебейской» нацией – понятие, для которого в дальнейшем Д.И. Чижевский и И.Лисяк-Рудницкий использовали термин «неполная» нация [23], т.е. нация, не имеющая полной социальной структуры, в которой отсутствуют (если говорить, например, языком классового анализа) отдельные классы (разумеется, чаще всего встречающийся вариант – отсутствие высших классов, которые принадлежат к другой нации и вхождение в которые предполагает ассимиляцию). В силу этого, поскольку фактически создаваемая украинская нация оказывалась едва ли не тождественной крестьянству, то национализм здесь в понимании Драгоманова оказывался тождественным социализму, народнической программе – с той разницей, что путь к решению социально-экономических задач крестьянства мыслился соединенным с национальным – национальное движение выступало как способ решения этих задач и, одновременно, могло оказаться состоятельным лишь в той мере, в какой оказывалось способным их решить [24].
Если в определении национальности Драгоманов полагался на «этнографический» критерий, обходя порождаемые им двусмысленности, то на практике его видение возможностей решения национального вопроса приближалось к разработанному позднее принципу «персональной культурной автономии». Государство не выступало необходимой формой существования нации – собственно, в условиях Восточной Европы подобный ход размышления оказывался наиболее продуктивным (и, как представлялось на тот момент, наиболее вероятным – если учитывать опыт Австро-Венгрии): любой вариант создания что национальной автономии в рамках имперского целого, что попытки создать независимое государство означал автоматически, что в рамках этого нового политического целого будут существовать значительные меньшинства (при этом зачастую занимающие более высокие социально-культурные и/или экономические позиции). В силу этого федеральный принцип, отстаиваемый Драгомановым, предполагал образование территориальных округов, а не этнических/национальных «штатов»: так, территория Российской империи, относимая им к населенной украинцами, подразделялась гипотетически на три области, выделенные исходя из географических и экономических соображений. В равной степени он настаивал на «необходимости выработать широкую федеральную программу, независимую ни от каких «исторических» преданий и государственных претензий» [25]: понятно, что к такого рода решению его подталкивал «польский вопрос», однако принципиально важен был заявленный отказ от «генетической логики» и обоснования через историю – последняя оказывалась формой самосознания нации, самоидентификации себя во времени, но не имеющей прямого выхода в политическое – последнее отстаивалось в своей самостоятельности и характерно, что Драгоманов последовательно избегал апелляций к историческому прошлому как политическому аргументу.
В отношении федерализации Драгоманов подчеркивал, что «политическая и социальная оппозиция могла бы, скорее всего, найти себе сочувствие в тех населениях России, которые не принадлежат к государственной национальности и потому терпят двойной, а иногда тройной гнет от теперешних порядков. Надо только умеючи взяться за дело агитации среди таких населений, чего, к сожалению, и не достает в теперешнее время» [26]. По мере того как развиваются его взгляды, на задний план уходят идеи «славянской взаимности», еще актуальные во 2-й пол. 1870-х гг. – постепенно исчезает апелляция к «славянству», к федеративности славянских народов, вытесняясь географическими понятиями. Так, в статье 1881 г. Драгоманов пишет: «Не предрешая всех подробностей, мы думаем, что и теперь можно угадать в общих чертах те естественные области, на которые разделяются страны В[осточной] Европы. Это будут области: А) Русские или великорусские: северные, озерные, верхневолжские, нижневолжские, Покамье, Приуралье, уральско-козацкие, окские, степные. B) Балтийские: эстонская и латышская с колониями немецкими. С) Литовские. D) Польские в трех частях вислянского бассейна, в России, Австрии и Пруссии. E ) Белорусские. F) Украинские (карпатская, полесская правобережная, левобочная, степная, слободская и козацкие). G) Румынские (бессарабская, дунайская, трансильванская и буковинская). H) Кавказские» [27] (стр. 336). Характерно здесь, во-первых, принципиальное дистанцирование от «славянской идеи»; во-вторых, Украина наибольшим образом отделена от России самим способом перечисления; в-третьих, соединение территориального и национального принципов классификации (особенно характерного в случае «кавказских областей», проходящих едва ли не на уровне «прочие»).
При изложении федерального принципа проявляется внутреннее напряжение – поскольку он не только предполагает положение в основу национального элемента, но и сама «федерация» оказывается лишь движением к отделению: «Что <…> касается до России, то уже по одной величине ее централизованное всероссийское «народное государство» (Volksstaat) было бы такой же нелепостью, какою была, есть и будет централизованная российская монархия, самодержавная или парламентская. При малейшей же уступке началу местной свободы, даже великорусские окраины России оттянутся от центра, а не-великорусские населения запада и юга тотчас почувствуют, что их нравственные и экономические интересы в массе случаев гораздо больше влекут их к их соплеменникам, находящимся вне России, чем к нынешнему государству и его населению [выд. нами – А.Т.]. Всякой несвоекорыстной и дальновидной политической и социальной партии в России гораздо лучше наперед иметь в виду это неизбежное центроудалительное движение в населении этого государства и сообразоваться с ним, чем не признавать его или даже противиться ему» [28]. Иными словами, федерализация – это способ смягчить проблемы, которые в любом случае встанут перед империей, создать дополнительные интересы для групп, пребывающих в рамках империи, хранить ей лояльность, заменяя прежние, постепенно выбывающие инструменты поддержания лояльности (такие, как региональные привилегии – напр., для остзейского дворянства и бюргеров).
Парадоксальным образом его взгляды были и более радикальными, и более умеренными, чем у ведущих членов «Старой Громады» в 1880-е годы:
- более радикальными, так как он ставил прямо вопросы политической борьбы, превращая движение в политическое, сформулировав первую украинскую политическую программу;
- более умеренными – по той же самой причине, поскольку он ставил вопросы в политической плоскости, исходя из того, что считал реально достижимым в обозримой перспективе, обсуждал, что может быть целями движения как общественного и политического – не утопические задачи, а те, по поводу которых возможны переговоры: он стремился превратить украинское национальное движение в политическую силу – в субъекта, с которым имеет смысл договариваться (и, следовательно, который способен предложить нечто взамен).
Если «Старая Громада» после 1882 г. получив свое легальное выражение в виде редакции «Киевской старины» [29], ограничивалась «культурничеством», старательно избегая любых политических жестов, то ее настроения носили куда более «антироссийский» характер. Так, в письме к Антоновичу от 10 сентября 1885 г. Драгоманов вынужден защищать свою позицию (в том числе и от упреков в «русофильстве»), отстаивая надежду на федерализацию Российской империи, ее демократическое переустройство – а не на отделение и образование некоей «юго-западно-славянской федерации»:
«Я бы сам предпочитал федерацию югозападную северо-восточной. Но что ж делать, если первая провалилась уже в 1569 г., если не раньше? Вы теперь нигде во всем зап[адном] славянстве не найдете федерализма: даже сербы и хорваты относятся друг к другу хуже, чем москали и хохлы. <…> Наши дела мы должны устраивать на почве реальных интересов, а на сей почве пока нет славянства, а есть кусок Польши – Галиция (о Буков[ине] и Венг[ерской] Р[уси] я пока не говорю, ибо, как оказалось, это не самостоятельные элементы, а прихвостни, по кр[айней] м[ере], теперь) да Россия. Вот тут и будем или федерироваться, или сепарироваться. Я бы сейчас за сепаратизм, так ведь… остается федерализм. И так как линия от Перемышля до Волочиска во много раз короче линии от Волочиска до Ставрополя, и так как я не вижу нигде силы, которая бы смогла втиснуть эту последнюю линию ни в Австрию, ни в Польшу, то я за федерализм российский. Трудно его получить, да ведь на свете все трудно! Но я не могу отчаиваться, между прочим и потому, что не мало встречал и кацапов, которые сего хотят» [30].
Собственно, ключевая разница состояла в том, что для членов «Старой Громады», как для авторитетнейшего историка В.Б. Антоновича, эти вопросы были скорее эмоциональными – радикальные решения, равно как накал национальных чувств, находивший выражение в проведении антропологической границы между «велико-» и «малороссами» с доказательством биологического превосходства последних, проповедуемый им в рамках университетского курса, не имели своих ограничителей в виде практической реализации или публичной полемики – отсюда склонность к радикальным утверждениям при крайней умеренности действий, тогда как для Драгоманова речь шла о реальной политике – и в этой перспективе каждый проект получал измерение с точки зрения осуществимости, а любые лозунги были значимы не только как эмоциональный выплеск или способ укрепить групповую солидарность, но и с точки зрения реакции на них других – как потенциальных союзников, так и потенциальных или реальных противников. Драгоманов тем и выделялся из круга современников в украинском движении, что постоянно имел перед своими глазами стопор в виде политической и социальной реальности. Выступая против национализма «Громады», понимаемого ею как самодостаточная позиция, он писал:
«Националисты ошибаются, коли думают, что публика сегодня может жить национализмом, всегда думать про «свою хату» <…> В жизни общественной человек чаще пан, или мужик, или либерал, или абсолютист, рационалист, или клерикал и т.д., а очень редко русин или полян, москаль. Вот и от литературы человек желает прежде всего научиться или хозяйству, или политике, или религии и т.д. – а потому уже удовлетворять свое национальное чувство, даже если оно в нем возбуждено, – и через это он будет читать охотно чужие издания, если они будут его научать тому, что ему интересно» [31].
Высокий реализм его мышления – несмотря на доктринерство – обеспечил Драгоманову долговременное влияние на политическую мысль, в первую очередь украинскую, где его тезисы в качестве не до конца потерявших актуальность, обсуждались еще в конце 1970-х гг. [32]. Доктринерство и некоторые личные особенности характера [33] помешали ему стать политическим лидером – но в качестве теоретика и вдумчивого аналитика он оказался настоятельно необходим политическим лидерам украинского национального движения, которое во многом было сформировано его усилиями.
Примечания:
[1] Именно на Драгоманова возлагали интеллектуальную ответственность за плачевный результат событий 1917 – 1921 гг. сторонники «интегрального национализма». См., напр.: Мухин М. Драгоманов без маски. – Львiв, 1934.
[2] Драгоманов дистанцировался от революционного движения, но был с ним связан множеством отношений. В числе прочего через Драгоманова «Священная Дружина» устанавливала контакт с представителями «Народной воли» за рубежом, а в 1880 г. он вместе с С. Подолинским предпринял издание «Периодической Громады», эмигрантского издания весьма «левого» толка (это была максимальная точка его полевения, не столько изменение взглядов, сколько уступка времени, преобладающим настроениям).
[3] Основная работа над изданием легла на Б.А. Кистяковского, видного российского философа права и социолога, бывшего одновременно деятелем украинского движения (в молодые годы лично знакомого с Драгомановым, переписывавшегося с ним, лидера киевского драгомановского студенческого кружка; см., напр., любопытные мемуары одного из участников 1-го (Минского) съезда РСДРП 1898 г., где обрисована интеллектуальная ситуация в студенческих киевских кружках 1890-х гг.: Тучапский П.Л. Из пережитого. Девяностые годы. - Одесса: Гос. изд-во Украины, 1923). На титульном листе парижского двухтомника (1905 – 1906) было помечено: «Печатается по инициативе и на средства украинцев-демократов».
В 1908 г. было предпринято уже внутрироссийское издание собрания политических сочинений Драгоманова (под редакцией И.М. Гревса и Б.А. Кистяковского), остановившееся на 1-м томе.
Б.А. Кистяковский и в дальнейшем играл заметную роль в дебатах, связанных с памятью о Драгоманове – выход в свет известной работы М. Богуарского («Активное народничество…») побудил его написать развернутые замечания, в центре которых находится оспаривание фактов и оценок деятельности Драгоманова в начале 1880-х гг., в первую очередь в связи с изданием «Вольного слова» (финансировавшегося «Священной Дружиной»), а именно – стремление Кистяковского доказать относительную силу и состоятельность либерального движения этого времени, а с другой стороны – невозможность свести публицистическую деятельность Драгоманова этого периода к границам «полицейской провокации» [см.: Кистяковский Б.А. Страницы прошлого. К истории конституционного движения в России. – М.: Тип. П.П. Рябушинского, 1912; ср. крайне критические выпады в адрес работы Кистяковского у М.К. Лемке: Святая дружина Александра III. – СПб.: Лики России, 2012 – по именному указателю].
[4] Он выступал как собиратель и публикатор народных украинских политических песен, обозреватель культурной (в первую очередь литературной) жизни в Юго-Западном крае Российской империи, в Галиции и Закарпатье – знакомя с нею не только русскую и украинскую публику, но и западных читателей (публикуясь, например, в известных французских и итальянских изданиях, вводя западных читателей в круг местных дел и споров, доводя до них точку зрения свою и своего круга – и через это, «возвратным» образом, добиваясь ее большего веса во внутрироссийских, например, дебатах).
[5] Письмо к О. Назаруку от 15 апреля 1926 г. // Цит.по: Лисяк-Рудницький I. Назарук i Липинський: iсторiя ïхньоï дружби та конфлiкту // Липинський В. Архив. Т. 7: Листи Осипа Назарука до Вячеслава Липинського / Ред. I. Лисяк-Рудницький. – Филадельфия (PA), 1976. С. XLVII – XLVIII. – Здесь и далее перевод с укр. выполнен нами.
[6] В «Автобиографической заметке», написанной в 1883 г., он будет вспоминать о годах обучения в Университете св. Владимира: «Меня и некоторых других <…> украинцы бранили космополитами – слово, которое мы принимали за похвалу» [Драгоманов М.П. Литературно-публицистичнi працi у 2 тт. Т. 1. – Киïв, 1973. С. 44].
[7]Драгоманов М.П. Автобиографическая заметка (1883)… С. 43, 44.
[8] См.: Савченко Ф. Заборона украïнства 1876 р. – Харкiв, Киïв: Державне видавництво Украïни, 1930. С. 183 – 190.
[9] В первую очередь – с польской угрозой: украинофильское движение интерпретировалось ими как плод польского влияния, производное от него.
[10] Издателем и редактором газеты «Киевлянин», отцом В.В. Шульгина.
[11] Отметим, что еще ранее Драгоманов заработал себе репутацию уважаемого публициста, в первую очередь серьезными статьями в «Вестнике Европы», посвященными национальному вопросу. Там же появилась его большая статья, по существу впервые знакомившая отечественную публику с галицийской литературой.
[12] См. в дневнике А.Ф. Кистяковского, профессора юридического факультета университета св. Владимира (человека хорошо информированного, члена редакции «Основы» в начале 1860-х гг., к середине 1870-х уже весьма далекого от украинофильских взглядов, но близкого к этому кругу – в том числе и потому, что его жена была родной сестрой жены В.Б. Антоновича): «Иконников сообщил о сцене, происшедшей в попечительском совете. Докладывалось дело о какой-то грамматике русского языка, в которой разбираются формы и малороссийского языка. Постановлено было о сем обстоятельстве предоставить на разрешение ученого комитета. Причем Гогоцкий заметил, что подобные затеи следует преследовать. На это кто-то заметил, что он говорит здесь так, а в «Киевском телеграфе», издаваемом его женой, скажут об этой грамматике иначе. Тогда он стал открещиваться от солидарности с этой газетой. Бунге ему заметил, что, давши свое имя, он не может так говорить. Это окончательного его взорвало – и он пустился в нападки нынешней редакции «Киевского телеграфа», говорил, что там завелась партия, которая ведет сношения с заграницею, что там верховодит жид (Беренштам), что бедная жена его в убытках, что он будет писать против. Видно брак по расчету ладу не дал. Гогоцкие думали руками украинофилов загребать капиталы. А между тем подписка скудная, а гонорары подавай» [Кістяківський О. Ф. Щоденник: 1874 - 1885: У 2 т. Т. 1: 1874 – 1879 / Упоряд. В. С. Шандра. - Киïв: Наукова думка, 1994. С. 53, запись от 1 апреля 1875]. На следующий день А.Ф. Кистяковский записал: «Перед обедом пришел Демченко. Разговор шел о Гогоцких как издателях «Киевлянина» [описка, речь идет о «Киевском телеграфе» - А.Т.]. По его наблюдениям также выходит, что у Гогоцких произошла реакция. Обманутые в своих надеждах загребать капиталы руками украинофилов, они свои недовольство прикрывают некоторыми идеями» [Там же. С. 54, запись от 2 апреля 1875]. Стремлению избавиться от подозрений в связях с украинофилами можно, видимо, приписать появление в «Русском Вестнике» в июне 1875 г. статьи С.С. Гогоцкого «Еще несколько слов об украйнофилах» [Русский Вестник. 1875. Т. CXVII ( июнь). – С. 787 – 798], являющейся откликом на публикацию: Z. Современное украйнофильство // Русский Вестник. 1875. Т. CXV (февраль). – С. 818 – 848 [ее вероятным автором был Н.А. Ригельман. – см.: Савченко Ф. Указ. соч. С. 134 – 137].
[13] Особенное внимание к П.А. Косачу было связано с тем обстоятельством, что он был женат на сестре Драгоманова, Ольге Петровне, известной в украинской литературе под псевдонимом Олены Пчiлки – через них Драгоманов после отъезда за границу в первую очередь поддерживал контакты с Киевом. Большую известность в последующем получила их дочь (и племянница М.П. Драгоманова) Леся Украïнка.
[14] См.: Грицак Я. Пророк в своïй вiтчизнi. Фрако та його спiльнота (1856 – 1886). – Киïв: Критика, 2006. С. 162 – 174, 230 – 238.
[15] Если не считать Б.А. Кистяковского, предпославшего 2-му парижскому тому «Политических сочинений» объемную статью о Драгоманове, содержащую в том числе и биографические сведения, заимствованные преимущественно из «Автобиографической заметки» и «Добавления…» к ним. Статья была переиздана в 1-м томе российского издания (1908), на сей раз подписанная именем автора (в парижском издании были проставлены только инициалы).
[16]Заславский Д. М.П. Драгоманов: критико-биографический очерк. – Киев: Изд-во «СОРАБКОП», 1924. С. 85.
[17] О двух основных направлениях своей публицистической деятельности Драгоманов писал: «<…> я установил себе такое разделение литературной работы: 1) писать по-украински все, имеющее непосредственное отношение к Украине и к распространению в ней социальных идей; 2) писать по-русски разные вещи политически-либерального и федерального характера, следя за всеми событиями, которые волнуют публику в России» [Драгоманов М.П. Автобиографическая заметка (1883)… С. 65].
[18] Цит. по: Лисяк-Рудницький I. Iсторичнi есе. В 2 тт. Т. 1 / Вiдповiд. ред. Ф. Сисин; упорядник Я. Грицак; переклади У. Гавришкiв и Я. Грицака. - Киïв: «Основи», 1994. С. 301.
[19]Драгоманов М.П. Собрание политических сочинений. Т. 1. – Париж, 1905. С. 124.
[20]Драгоманов М.П. К вопросу о национальностях в России (1889) // Собрание политических сочинений. Т. 2. – Париж, 1906. С. 864 – 865.
[21] Девятью годами ранее, когда активно обсуждалась возможность созыва Земского собора, Драгоманов писал: «люди, сознающие себя украинцами, каких бы философских, политических и социальных мыслей они ни были, одинаково заинтересованы в устранении в России административного произвола, или иначе в установлении политической свободы. Говорим политической свободы, а не конституционного образа правления, потому что это не одно и то же: политическая свобода – это значит, прежде всего, свобода лица, его веры, равно как и неверия, его национальной жизни, его слова, его группирования с другими, а самодержавный парламент, известным образом составленный, может всего это и не дать, как и самодержавный государь, и даже по большей части не дает, особенно в централизованных государствах. В частности относительно России мы почти вполне уверены, что Земский Собор Империи сохранит преобладание великорусской народности и интересов центральных московских провинций над всеми другими, особенно в вопросах школьных и экономических [выд. нами – А.Т.]. А потому для нас, как для украинцев, также интересно ограничение власти и центрального земского собора провозглашением неприкосновенности личных прав (в число которых водят и национальные) и организацией местного самоуправления: общинного, уездного, губернского, областного, как и ограничение произвола царского. И так как только при этих двух условиях и возможна какая-либо действительная политическая свобода, то мы надеемся, что, по крайней мере, известная часть друзей свободы и среди великоруссов, особенно из окраинных губерний [выд. нами – А.Т.], поддержат эти требования неприкосновенных личных прав и широкой местной свободы, без которых для невеликорусских народностей и в конституционной России жизнь останется почти так же невыносима, как невыносима она и в России царского самодержавия. Само собою разумеется, что к так постановленному вопросу о политической свободе в России должны отнестись с сочувствием и поддержкою все люди не славянских «окраин» ее: литовцы, латыши, эсты, румыны, кавказцы, а также славяне-поляки, которые до сих пор считали более согласною с своими интересами программу не федерализма, а сепаратизма, при своего рода централизме, и даже финляндцы, которых местная жизнь всегда будет менее стесняема федеральною, чем централизованною Россией» [Драгоманов М.П. Письмо В.Г. Белинского к Н.В. Гоголю. (Предисловие). (1880) // Собрание политических сочинений. Т. 2. – Париж, 1906. С. 248 – 249].
[22] См. подробнее: Лисяк-Рудницький I. Iсторичнi есе. В 2 тт. Т. 1. С. 375 – 404.
[23] И. Лисяк-Рудницкий тем вызвал резкий выпад в свой (и уже покойного к тому времени Д.И. Чижевского) адрес со стороны Г. Грабовича, заявившего, что «подразделение наций на высшие и низшие, исторические и неисторические, полные и неполные относится не к научной сфере, а, так сказать, к политической пропаганде» [Грабович Г. До iсторiï украïнськоï лiтератури: Дослiдження, есеï, полемiка. – Киïв: Критика, 2003. С. 484].
[24] См.: Єкельчик С. Украïнофiли. Свiт украïнських патрiотiв другоï половини XIX столiття. – Киïв: КIС, 2010. С. 110 – 111, 114 – 115.
[25]Драгоманов М.П. Историческая Польша и великорусская демократия. – Женева, 1883. С. 105 – 106.
[26] Там же. С. 356.
[27]Драгоманов М.П. Естественные области и пропаганда социализма на плебейских языках Восточной Европы (1881) // Собрание политических сочинений. Т. 2. – Париж, 1906. С. 336.
[28] Там же. С. 339.
[29] Статус данного учреждения был довольно специфический, фактически в нем признавалась легальная форма «Громады»: так, после смерти В.Г. Шевченко (1892) она получила юридическое право попечительства над могилой Т.Г. Шевченко [Єкельчик С. Украïнофiли… С. 66 – 67].
[30] Архив Михайла Драгоманова. Т. I: Листування Киïвскоï Староï Громади з М. Драгомановим (1870 – 1895 рр.). – Варшава: Вид-во УНИ, 1938. С. 32.
В некотором смысле именно реализм мешал ему всерьез обсуждать «сепаратистскую» программу: он рассуждал в рамках Центральной и Восточной Европы, контролируемой тремя большими империями, где места для сравнительно (с этими державами) небольшого национального государства не существовало – вопрос стоял, как формулировал сам Драгоманов, о том, как добиться независимости: путем федерализации или путем сепаратизма – здесь «федерализация» не противостоит «независимости», выступая одной из возможных форм ее реализации и, на взгляд Драгоманова, наиболее возможной. Как писал Драгоманов еще в 1872 г. галицийскому руському Милитону Бучинскому, вопрос стоит так: «Или идти с новою Россиею в целом – как оно и volens nolens, если она за нас, - или создавать новую Украину, но по новым идеям. – Я с первыми, - а вторым не мешаю, но против старины бьюсь везде» [Переписка Михайла Драгоманова з Мелïтоном Бучинським 1871 – 1877 / Зладив М. Павлик. – Львiв: Вид-во НТШ, 1910. С. 169, письмо от 12 октября 1872 г., из Флоренции]. Национализм выступал здесь как единственная дорога к модерну, а путь пролегал через политическое освобождение и федерализацию и России, и Австро-Венгрии.
В данном отношении Драгоманов был одним из первых, но в дальнейшем его позиция стала преобладающей: показательно, какой большой путь пришлось в 1917 г. пройти М. Грушевскому, чтобы к весне 1918 г. встать на позицию украинской самостийности [см.: Плохiй С. Великий передiл. Незвичайна iсторiя Михайла Грушевського. – Киïв: Критика, 2011. С. 83 – 97], – чтобы данный вариант стал рассматриваться в числе реалистичных, должны были произойти столь невероятные в перспективе последней трети XIX века события, как мировая война и приход к власти крайне-левых радикалов.
[31] Цит. по: Грицак Я. Указ. соч. С. 211.
[32] См.: Лисяк-Рудницький I. Перша украïнська полiтична програма: «Передне слово» до «Громади» Михайла Драгоманова // Iсторичнi есе. В 2 тт. Т. 1. С. 360 – 372.
[33] Близкий приятель М.П. Драгоманова по Киеву, П.И. Житецкий писал ему 25 марта 1871 г.: «Хорошо было бы хоть издали казаться милым и послушным Мишей, а не человеком, о котором еще Устрялов сказал: ума дерзкого и проч. Но и это не в Вашей природе» [Архив… С. 102]. Хотя в данном случае речь об отношениях с начальством, конфликтами по иерархической линии дело не ограничивалось – мало с кем на протяжении своей жизни Драгоманов не разрывал отношений (впрочем, и разрывы эти редко – по крайней мере, с его стороны – были финальными).