Заявление писателя Михаила Шишкина о неучастии в международной книжной ярмарке сразу вызвало, наравне с горячей поддержкой, ряд недоумений и возражений. Если суммировать реплики, прозвучавшие в ответ на публикацию слов Шишкина, то общий вектор их таков – Михаил Шишкин живет вне картографированного литературного поля, но является только его бенефициаром. Он не примкнул ни к одной из литературных партий, за каждой из которых в нашем локальном поле неизбежно стоит политическая позиция: нельзя стать «новым реалистом» или «новым метафизиком», не занимая позицию в политической борьбе хотя бы на словах. Дальнейший ход рассуждений уже зависел от доброжелательства или недоброжелательства комментатора. Чаще всего говорилось, что Шишкин с опозданием присоединился к протестному движению (в этом упреке сошлись Евг. Попов и Э. Лимонов).
При этом в дискуссиях упускается один момент, который кажется ключевым. Протест Шишкина, его «не могу молчать», принципиально отличается от протестов в русской литературе реалистической эпохи. Первоначально протест происходил в плоскости правовых отношений, и образцовый его пример дал Пушкин: если волхв имеет непосредственный договор с небесами, то «волхвы не боятся могучих владык». Но чем дальше, тем больше протест переводился в область морального суждения: обличение любого порока как потенциальной узурпации заслоняло смысл политики как механизма принятия легитимных решений.
Хотя Михаил Шишкин и говорит в основном на этическом языке, он на место былого морального суждения о качестве власти резко ставит правовой вопрос о том, как возможны вообще структуры легальности там, где нарушена легитимность. Для него участие в книжной ярмарке есть не только коллаборационистский жест, но прежде всего, подрыв своей собственной личности.
В «нормальной» ситуации легитимность является основанием не-злоупотребления законом. Например, в Англии не будут употреблять средневековые законы, хотя их формально не отменяли, – именно потому, что правовая система легитимна. Точно так же легитимностью определяется и та система доверия судам, которая и поддерживает процессуальные нормы. В условиях легитимности полиция и суд не могут перейти к «японской забастовке», знаменитой «работе по правилам» (буквалистское выполнение всех инструкций), которая парализует принятие любых справедливых решений. При торжестве легитимности согласие сотрудничать с властью, и отказ от него будут вписаны в структуры легальности, и критика отдельных решений власти не препятствует участию в представительстве: и то, и другое – легальные практики.
В европейской истории легитиматор был внешним по отношению к системе принятия решений – в его качестве выступало наследие римского права, воля (изобретенной) нации или символически авторитетные жесты. Что позволило преодолеть нацистское беззаконие? «Идея Европы», в создание которой внесли вклад Томас Манн и другие антифашисты. Новую Европу и ее политические порядки легитимировало слово, имеющее метапозицию по отношению к мнению толпы.
Легитимация действующей российской власти по преимуществу «истеричная», в виду мнимой угрозы, которая требует сплоченности. При этом считать поддержку действующей власти большинством населения легитимацией нельзя, потому что решения о поддержке не имеют экзистенциальной осознанности. Скажем, если бы население решало, кому объявить войну не на жизнь, а на смерть, и готово было бы полностью погибнуть, то у нас была бы полисная ситуация: в экзистенциальной ситуации возможного уничтожения субъектом легитимации и может выступить полис. Лидер полиса, такой как Перикл, мог погибнуть в бою; ситуация же, при которой Сталин или Брежнев гибнет в бою, невозможна в принципе.
Итак, для легитимации недостаточно только мнения большинства (opinio), необходимо еще «утверждение» (affirmatio). На одном opinio никакой прогресс и никакие транзакции невозможны, opinio подвластно страсти; если сегодня толпа кричит одно, а завтра – другое, то это как раз уничтожает возможность политических транзакций.
Легизм через «ручное управление», «вертикаль власти», гоббсовскую «диктатуру закона», имевший в виду легитимность экспертных решений, оказался чистой фикцией, и как раз последний год это показал: вертикаль была сдана в утиль вместе с экспертами. В России наших дней легитимность плавающая: она создается то законом, то декларациями верховной власти, то самолегитимацией отдельных ветвей и «органов» власти, то наиболее легистскими обычаями и традициями («духовная скрепа» как механизм присвоения обычного права), то стремлением некоторых институций всё-таки навести порядок и сделать систему более прозрачной. Именно в такой ситуации плавающей легитимности, пэчворка из правил и институций, структуры легальности становятся невозможны.
Михаил Шишкин в своем заявлении верно и точно почувствовал, что утрачивается легитимность всей системы. Низкопробное центральное телевидение столь же нелегитимно, как и ангажированный суд не потому, что они сходным образом неприятны, но потому что они «кивают друг на друга»: аресты производятся на основании передачи «Анатомии протеста», а бывший телесудья Астахов отправляет на казнь детей-сирот.
Политзаключенные – скандал всего плавающего легизма современной России, "скандал веры". Иначе говоря, если существуют политзаключенные, то "какой я капитан"? Как я могу находиться в каком-либо легальном отношении к абсолютной нелегитимности заключения под стражу по политическим мотивам? Здесь Шишкин приходит именно к достоевской постановке вопроса: как вообще возможен субъект, если основание субъекта оказывается фиктивным? Поэтому нельзя говорить о том, что Шишкин «прозрел» или «решил выступить». Можно говорить о выдающемся политическом достижении Шишкина, который, наконец, перевел разговор из эмоциональной плоскости в теоретико-правовую.
Насколько долго возможна плавающая легитимность в мире, требующем всё более прозрачных транзакций, мы не знаем. Но что Михаил Шишкин – уже не рассерженный горожанин, а политик – это несомненно.