Консервативный космос

Фетисенко О.Л. «Гептастилисты»: Константин Леонтьев, его собеседники и ученики: (Идеи русского консерватизма в литературно-художественных и публицистических практиках второй половины XIX - первой четверти XX века). – СПб.: Изд-во «Пушкинский Дом», 2012. – 784 с. – 1000 экз.

Подзаголовок книги, выглядящий вполне традиционно, если даже не несколько архаизированно: «Константин Леонтьев, его собеседники и ученики» - оказывается одновременно и точным определением объекта, которому посвящено исследование, и приглашением в «космос» русской консервативной мысли 1860 – 1880-х гг. Последнее происходит в том числе и из-за того, что сам «космос» достаточно невелик: аудитория основных («дорогих») газет и журналов тяготеет к совпадению с группой в них пишущих – собственно, профессиональных публицистов (тех, для кого публицистика была основным занятием и одновременно основным, или хотя бы одним из основных источников дохода) на тот момент можно указать едва ли не всех поименно. В особенности это относится к «идейному консерватизму», крайне малочисленному в персональном своем составе: «идейный консерватор» оказывался неудобен и власти, и обществу. Если его относительная «чуждость» обществу ясна (и в глазах последнего он представал как «добровольный союзник власти», если не «подлец из принципа», вызывая в случае занятия им позиции, критической по отношению к действиям властей, некоторый «когнитивный диссонанс», причем не вызывающий, как правило, пересмотра общих оценок: напомним, как П.Б. Струве с изумлением писал об И.С. Аксакове, что тот, оказывается, был «либерал» - эффект открытия срабатывал, несмотря на доступность текстов и известность лица, поскольку известность не преодолевала устоявшихся оценок, тот же Аксаков принадлежал к числу авторов «известных, но читать коих излишне»), то для властей его «идейность» была ограничителем в использовании, он был неудобен как союзник, поскольку сохранял свою идейную автономию, оказывал поддержку власти лишь на определенных условиях и, следовательно, рассматривал самого себя как субъекта (причем в этих границах публичного проговаривания оказываясь субъектом политическим). Отсюда постоянная двойная напряженность и переживание «непричастности», «отчужденности» по отношению к происходящему: дистанцирование от «общества» и, одновременно, невозможность до конца отождествить себя с властью (отчасти здесь помогала конструкция «самодержавия» как «верховной власти», растождествленной с «государственной», позволяя осуществлять критику или по крайней мере отстранение как от конкретных действий, так и от общей направленности действий правительства, при этом спасаясь от критики монарха – последний должен был оставаться фигурой по возможности «безмолвствующей» и выведенной за границы интерпретируемого).

Понятно, что круг тех, кто в какой бы то ни было степени занимал родственную описанной выше позицию, не мог быть многочисленен. Но важен в ограничении круга и другой фактор – происхождения: только культура среднего дворянства, сложившаяся в 1-й пол. XIX в., создавала подходящие условия для формирования подобного статуса, поскольку одновременно формировала и чувство причастности к государству, способности до некоторой (и довольно значительной) степени отождествить себя с ним, и пространство личной автономии, т.е. возможности «свое суждение иметь», отношения к Российской империи как к целому, судьба и действия которого не только имеют личностное измерение, но и само данное лицо способно до некоторой степени быть лицом действующим (подобный социально-психологический комплекс многократно описывался применительно к конкретным биографиям 1840-х – 50-х гг., когда государственная служба осмыслялась персонажами как единственное – или, по крайней мере, основное или наиболее удобное/эффективное – место приложения своих индивидуальных усилий с сознательными целями «общего блага»). К данному кругу (не обязательно непосредственно принадлежащих по происхождению к среднему дворянству, но впитавших его «габитус» в процессе формирования) и принадлежит большая часть собеседников Константина Леонтьева – начиная от славянофилов (И.С. Аксакова, кн. В.А. Черкасского), продолжая И.С. Тургеневым, Л. Н, Толстым, М.Н. Катковым и заканчивая Т.И. Филипповым и К.П. Победоносцевым. Ольга Фетисенко, с ювелирной точностью и вдумчивостью прослеживая личные и интеллектуальные контакты заглавного персонажа одновременно с объемным портретом последнего, данным в динамике, очерчивает и весь этот круг «идейного консерватизма». Причем изображение оказывается весьма многоплановым – начиная от личных симпатий и антипатий до выявления фундаментальных идейных размежеваний, где каждый из планов не вытесняет другой, а накладывается один на другой: идейные баталии и детали истории публикации газетных заметок, личные впечатления и дела гонорарные – происходит реконструкция, близкая по результатам к тому, что в феноменологической социологии называется «жизненным миром», хотя такая задача прямо исследовательницей нигде и не заявляется. Если столь масштабная задача оказалась реализована «попутно», в рамках многолетних исследований при подготовке Полного собрания сочинений К.Н. Леонтьева, то тем больше заслуга исследовательницы.

Собственно, «разлет» этого «жизненного мира» происходит уже в 1880-х годах – и не только в лице «учеников» К.Н. Леонтьева, которым посвящена третья часть работы, и которые приходят по большей части совсем из других сфер, чем собеседники, но и среди «поздних собеседников», вроде С.Ф. Шарапова и др. Русской публицистике выпал «краткий век», рубежными датами которого можно, с одной стороны, назвать 1856 г., когда наступает эра «гласности», с другой – 1880-е: Герцен, Катков, Аксаков, Самарин. Настоящие, долговременные - такие, которых можно читать и перечитывать, не бросающие слова на ветер, но говорящие «дела ради», тяжело и осязаемо, с мыслью. Очень разные – но каждый из них «о политике» не пишет - он писанием своим политику делает и ради этого, собственно, и пишет. И делает не для другого - он и есть политик, министр или «куда поважнее министра». А дальше – наступила "газета". Грингмут - да, красиво, умно начинал в «Русском Обозрении» под псевдонимом Spectator (вызвав горячие похвалы со стороны Леонтьева, не знавшего, кто скрывается под этим именем и предполагавшего, что пишет опытный дипломат). Или Тихомиров - тоже неплохо, убедительно, крепко. Но все это уже «попытка повлиять на власть», никак не власть сама по себе. Некая постоянная «ослышка» – как бы так сказать, чтобы те, кто власть имеют, прислушались. И раньше - влияние. Но там одна власть на другую воздействует. С 1880-х все больше «влияния» - и уже скорее на них самих власти надлежащие влияют. И отсюда – все более «серый тон», «невыразительность», на которую жалуются современники – поскольку ведь теперь публицист говорит «не своим голосом», «выражает» нечто, чуждое (или, по крайней мере, внешнее по отношению к себе). Самые одаренные – иным заняты или иным помнятся. Розанов – так тот вовсе не о политике, о чем угодно, но не о ней - а если и о ней, то «взглядом обывателя», наблюдая, передавая «что нутро мое чует». Меньшиков - его политические статьи перечитывать практически невозможно, он сам знает, что все это не просто хрупко, а гнило - и те нигилисты, с кем он сражается - они ведь братья тех, которых он защищает - да и про себя он едва ли не то же самое ведает. На другой же стороне, той, что «с подмигом», «по цензурным обстоятельствам» - так там публицистика никогда и не выходила, поскольку мысль не «думалась», а «распространялась».

«Идейные консерваторы», интеллектуальные и бытовые портреты которых создала О.Л. Фетисенко, интересны сейчас, по сравнению, например, с умеренно-либеральными сотрудниками «Вестника Европы», благодаря своему опыту мышления «против течения», в ситуации, когда интеллектуальная среда, их окружающая - и на которую они волей-неволей вынуждены ориентироваться или, по крайней мере, учитывать, - придерживается существенно иных взглядов. Публицист «интеллектуального мейнстрима» по прошествии лет редко бывает интересен - поскольку ему нет нужды сильно вдумываться в основания, ставить вопросы, которые задавать не положено и т.д. Он «вышивает по глади» - его же правому оппоненту, который оказывается правым по убеждениям, а не по должности, приходится каждый раз преодолевать сопротивление среды, он всегда в диалоге с подразумеваемым «общим убеждением», расшатать которое пытается - либо указав на его противоречия и, зацепившись за «тезис», сковырнуть «антитезис», либо попытаться предложить «подумать иначе» - апеллируя, напр., к эмоциям, которые у того самого «общего читателя» говорят иное, чем то, что он считает своими убеждениями. В названном отношении Леонтьев – парадигмальная фигура: почти не читаемый современниками, оцениваемый чаще всего как «парадоксальный» автор (на что он многократно жаловался как на оценку, избавляющую от необходимости отвечать на его мысль по существу, избавляющую, собственно, от «принятия всерьез»), он с течением времени вырастает в своем интеллектуальном значении, поскольку его мысль врезается «перпендикулярно» привычным ходам. П.Перцев, один из немногих в то время внимательных и признательных читателей Леонтьева (на которого его внимание обратил В. Розанов, последний из «учеников»), назвал его «учителем смелости»: как и у большинства «идейных консерваторов», его мысль нередко и для своего времени а-топична (во всяком случае, в социальном плане – не имея той социальной группы, которая могла бы идентифицировать себя с ней вполне) и потому, не скованная прагматикой реализации, оказывается способной ставить вопросы в непривычных ракурсах, менять перспективу рассмотрения (за счет незакрепленности своей собственной позиции извне).

© Содержание - Русский Журнал, 1997-2015. Наши координаты: info@russ.ru Тел./факс: +7 (495) 725-78-67