2001: Глеб Павловский о Михаиле Гефтере

Гефтер, власть и слепые люди

К годовщине смерти М.Я. Гефтера. Тезисы выступления в Сахаровском центре 15.02.2000

Взаимоотношение Гефтера и российских властей (которые на протяжении большей части его жизни именовались советскими) принято описывать в парадигме гласности: вот как преследовали смелого историка, вот как душили философскую мысль! Такого рода суждения вполне искренни и могут быть проиллюстрированы массой фактов. Впрочем, они не имеют отношения к покойному и скорее направлены на то, чтобы добить его труд.

Власть, которая в промежутке между 1920 и 1990 была общепризнанно главным активным субъектом, завладела в этот период практически безраздельно всем полем действия и всем политическим инструментарием, сформировала единый контекст и единственную сцену, действия на которой имели политический смысл. Силы, лишенные субъектности, мстили тем, что выдумывали собственную историю как "подлинную", "потаенную", откуда были удалены "чужие" действующие лица.

В итоге усугубившейся русской шизофрении зависли две русских истории, два прошлых, два друг от друга не зависящих событийно-драматургических потока. Эти два потока оформились в своего рода две параллельные истории, отзеркаливающие одна другую, конфликтующие, друг в дружке застрявшие, но чаще всего друг друга не замечающие и не понимающие.

Главные лица-символы русской власти - тем самым, главные действующие лица русской истории этого периода - Троцкий, Ленин и Сталин не стали предметом систематической рефлексии ни в одной из русских историй и сегодня не являются таковыми. Они попали в число "запрещенных пониманию", табуированных предметов. Однако в силу их величины и степени присутствия в образовавшихся гигантских пустотах (русская история ХХ века без них попросту выпотрошена) были эмулированы одноименные фигуры, муляжи данных лиц, замещавшие соответствующие событийные и проблемные поля.

Легко показать, что результатом могла оказаться только табуированная -причем внутренне, а не извне - цензурно властью история, которая по определению требует совмещения и корреспондирования событийных рядов, в пределе - единого событийного ряда.

Я встретился с Гефтером в 70-м, когда он заканчивал свой цикл исторжения из академической науки и тем самым определялся его статус инакомыслящего, включая уровень этого статуса и расчетный объем возможных репрессий.

Гефтер является практически единственным исключением в России, политическим философом, для которого эти лица были предметом постоянной, сосредоточенной рефлексии. Именно это и ничто иное сделало его отщепенцем - интеллектуальная среда отказалась принять его предмет к рассмотрению. Он отказался изменить предмет - и провалился в темноту между двумя ослепшими Историями.

Можно говорить об особом поле взаимной слепоты, взаимного неведения, часто симулируемого, со временем (по мере усложнения каждой из Историй и расширения кладбищ при них) входящего в привычку, реже наивного - поле, которое резюмируется особым типом онтологической борьбы русских миров друг с другом, борьбы за обоснование. В этой онтологической дуэли, где стороны обмениваются свидетельствами взаимного непризнания реальности, результатом - культурным, политическим, универсальным итогом - оказывается детализированная документация их взаимного небытия. Это "досье небытия" и является бэкграундом русской политики.

Это нельзя объяснить тоталитарным контролем СМИ и литературы со стороны властей - контроль не помешал сложиться и развиваться особой негосударственной культуре, со своей священной историей, с символическим рядом, включая особый мартиролог для своих, подобный кладбищу при храме, где не разрешено хоронить иноверных (чужаков и посмертно провожают смешками, над их трупами хихикая, как над чучелком). В каждой из этих историй есть свои герои, свои события, свои символические ситуации и своя интрига. Но эти два ряда не поддаются совмещению, не сливаются в единый событийный ряд, а при хронологическом наложении друг на друга слабо корреспондируют.

(Возможно, эти две истории России вообще непереводимы на язык друг друга. С этой точки зрения было бы интересно рассмотреть именно попытки взаимного перевода: то есть, с одной стороны, политические следственные дела, с другой - обращения частных граждан к властям по политическим вопросам.)

Те "компрометирующие досье на реальность", которыми заполнены наши газеты резюмируются в философии Общей Незначительности Сущего. Результат - кумулятивная, самонаводящаяся слепота, завладевающая с разных сторон русской политической сценой.

Эта слепота одновременно является и выборочной, и креативной. Она не просто не видит, а ищет и выкорчевывает следы реальности - асимметрии, живые детали, надпартийные странности. Не знаю, известно ли такое медицине, но суть слепоты в том, что интеллектуальные и креативные свойства мозга уходят на построение системы "Поиск-Ради-Запрета" - вымарывания и выдавливания оттисков реальности.

(Конспирологизм масс и интеллигенции (очагами распространения теорий закулисы и заговора являлись именно очаги сосредоточения советской интеллигенции - Москва, Зеленоград, новосибирский Академгородок) может быть проанализирован как двойная догадка - о существовании другой реальности и о собственной безудержной манипулируемости.)

Гефтер попытался работать со слепотой. Тем самым он вынужден был покинуть сцену власти и сцену интеллигенции.

Я не буду рассматривать историю происходившего на этой площадке, хотя она весьма поучительна: внутренняя борьба диссидентов с шестидесятниками, в которой вторые завладели именем и местом первых, затем устранив их в качестве конкурентов, для того чтобы, усилив собственные позиции, выгодно продать это место, конвертировать его на властные и имущественные позиции, - заслуживает особого обсуждения.

(Здесь хочется отметить и ряд случайностей - например, случайность выхода к действию в 80-90-е именно отряда советских экономистов, вдруг превращенных в "политиков". В самом общем плане - это результат экономоцентризма, характерного для марксизма в его советской версии - экономического материализма (линия от Лафарга к Гайдару). Разумеется, погромы в гуманитарных науках конца 60-х - начала 70-х сыграли роковую роль. Они выбили историков, социологов и философов (тем самым предотвратив в 80-е всякую вероятность политологии). Теперь вперед должны были выйти ТЕ группы, которым старый порядок оставил возможность подготовиться к переменам в своей области, чтобы перенести этот опыт на новую. Процесс вынужден был выбирать из оставшегося. Остались "специалисты по стратегическому противнику" - а )американисты и б) китаеведы. Именно этим категориям чинилось меньше помех в их профессиональной работе и давалось больше информации. Американисты значительно менее культурны, а акцепция американской академической лексики - заимствованная национально-топорным способом - упрощала подходы необычайно. Методологический вакуум и вульгарный экономоцентризм были заполнены плохими кальками с американского. Тем не менее методологически плодотворно обдумать вероятность того, что место американистов заняли бы, например, китаеведы.)

Можно выдвинуть гипотезу: к 80-м годам процесс достиг уровня, при котором изощренность этого двоедействия, этого двойного инструментария самоослепления, сделала его универсальной методологией в России, более универсальной, чем официальный дискурс, и - одновременно - более способным к коммуницированию элит и масс, чем официальный ленинизм, с одной стороны, и диссидентский "дискурс полуправды" - с другой. Подобно мату на перекуре, слепота связывает и подсказывает тему для разговора - мнимый предмет - обитателям разных русских миров. Это пинг-понг слепых, не замечающих куда залетел шарик.

Именно вокруг мнимого предмета сформировался дискурс гласности, который лег в основу победоносной демократической мифологии 90-х. Он лег в основу русского "информационного дискурса", по сей день блокирующего формирование и самоопределение общественных групп, партий, общественного мнения и политического анализа, обладая притом высочайшей манипулятивностью. То есть, нашей коммуникативной идеологией является почти идеальная слепота.

Особым уровнем табуирования и его финальным замком становится массовое распространение "псевдопамяти", или русского псевдоисторического сознания, - "я знаю, что было при Сталине" и даже "что было до революции". Исключающее между прочим такие жанры, как история современности, краеведение, бытовая история и даже личные мемуары и т.п. (характерно, что свобода печати не стала золотой эпохой мемуаристики, если не считать переизданий).

Табуирование идет не от власти, а от элит (квазиобщества) и навязывается власти - с использованием властных механизмов запрета. В данном случае само "общество" выступает как игрок-манипулятор и, манипулируя тоталитарной властью, добивается собственной однородности, прочности позиций и единства взгляда.

Как субъект, нарушивший правила интеллигентной политкорректности, Гефтер был запрещен, разыменован (его по сей день не принято называть) и разворован в меру понимания и умения (Радзинский и проч.).

Был ли Гефтер историком? Да, и он это сумел доказать в свое время. Но все более беспокоившая его расщепленность хрусталика интеллектуальной деятельности не давала ему остаться внутри истории и увлекла оттуда - быть может, к несчастью для истории.

Был ли Гефтер философом истории? В начале своего движения - да, безусловно. В той мере, в какой он был марксистом и антикофилом, он был именно философ истории. Но накопление фактических данных, своего рода отправных точек философского пересмотра, увело его из философии истории как из одной из зон слепоты. Чтобы оставаться философом истории дальше, надо было полностью перейти в зону общества, а общество уже имело свою "историю", которую "знало", где дорогие Гефтеру лица были давно подменены муляжами.

Возможно, поздний Гефтер - это Политик в том же смысле, в каком были политиками Конфуций и Платон, оба практически неуспешливые. Четыре похода Гефтера во власть: 1) диссидентство, 2) добровольная несвобода, 3) горбачевская революция сверху и 4) Ельцин - все кончились плохо. Гефтера, как и Платона, всякая власть продавала в рабство.

Так он и стал испытателем пропущенных отправных точек, собирателем и обозревателем зон совместной слепоты философии, так называемого общества и так называемой власти. Россия Гефтера в этом смысле - не катафатическое, а апофатическое понятие. Он стал Охотником и метким стрелком в этой темной зоне. Здесь он не встречал себе подобных.

Это привело его, как все более меткого охотника, под конец, я думаю, в места теологии. Но для следующего шага к большей точности, я полагаю, у него просто не хватило времени. Времени уже не оставалось совсем.

© Содержание - Русский Журнал, 1997-2015. Наши координаты: info@russ.ru Тел./факс: +7 (495) 725-78-67