Наиболее примечательный итог подзатянувшейся катавасии вокруг святого семейства истинных консерваторов Шмитта-Юнгера-Фрайера не в том, что кто-то там в очередной раз размежевался, отклолся или спешился, даже не в том, что свершилась политизация академии - то, чего все давно хотели и боялись. Главный итог в том, что политизация академии привела к обострению борьбы за роль "публичного интеллектуала". Вот Борис Капустин пишет, например, что эта роль сегодня вообще более невозможна, причём не только в России, но и на "благословенном" Западе. Кто-то, используя одно из любимых словечек Павловского, начнёт оценивать подобную позицию как штрейкбрехерство или дезертирство.
Я, напротив, воспринимаю такие вот месседжи с позиций, ровно противоположных их декларируемому содержанию. Они свидетельствуют о том, что ставки в борьбе за роль публичного интеля страшно возросли. Всё прочее даже не литература, а отвлекающий манёвр, сопоставимый с искусственным занижением цены ресурса, который хотят прибрать к рукам. Самый интересный ход в рамках этого манёвра самоуничтожение Фармазона (Эдуарда Надточего), который в буквально "убился ап стену", уничтожив свой ЖЖ-дневник. Если честно, я уже некоторое время назад ожидал чего-то подобного, особенно после того, как Фармазон объявил о своём возвращении в Яндекс-рейтинг.
Тут ведь как: комфорт и уют фантомного послежития обеспечивается качеством прижизненного существования. Чем наполненней прижизненная реальность, тем более живуч и настойчив посмертный призрак. Роль публичного интеллектуала не исчерпала себя, напротив, публичные интеллектуалы обессмертили себя, снабдив статусом фантома с неограниченными правами как на виртуальность, так и на развертуализацию. С этой точки зрения ход Фармазона идеально согласуется с его собственной претензией на отцовство по отношению к любой философской практике. Его короннное "делать мысль" неслучайно имеет привкус дидактической назидательности - "делать" означает здесь отнюдь не создавать, а наносить полемический урон, сводить коммуникацию к полемосу, "уделывать". "Уделывается" при таком делании в первую очередь сама мысль, по отношении к которой Фармазон занимал роль персонифицированного резца, благодаря которому, как писал некогда Деррида в "Грамматологиях", письмо "починает мысль", то есть сопрягает её возможность с истончением, кромсанием, надрывом. Даже с шукшинским "срезал".
В этом контексте интересен вопрос даже не о публичных интеллектуалах, а о публичном письме и его стратегиях. Публичное письмо предполагает при наших раскладах злокачественную суверенность, в точки зрения которой "другое" и "другой" заранее присутствуют как абсолютно имманентные конструкции. Проще говоря, оппоненты пищущего оказываются помещены внутри самого пищущего, а само "интеллекутальное" письмо оказывается способом наиболее малозатратной утилизации "другого". Отсюда, кстати, и бесконечный фармазоновские рассуждения о потлаче, карго-культе и кула-ринге - асимметричная твоей роль "другого" надёжно фиксирует то, что он может существовать только на грани исчезновения - как погибающий вид. (И лучше чтоб погибал он издыхая и корчась).
Именно поэтому мой вывод совершенно обратен капустинскому - у нас полно публичных интеллектуалов. После интернет-демократизации принципа авторства публичным интеллектуалом в принципе может выступать любая кухарка. Однако отношения между самими публичными интеллектуалами построены в духе триллера "естественного состояния": интеллектуал интеллектуалу волк. "Мы" этом мире принципиально невозможно (кроме разве что кланового, но и кланы выступают как коллективные социальные атомы). Соответственно не в публичных интеллектуалах проблема, а в самой публичности, которая и есть заповедная среда для того, чтобы "другой", - а ведь это в том числе "авторы", "теоретические направления", "научные методы" и "объекты исследований" - не подвергались бы неограниченной приватизации.
Утвердившаяся сегодня возможность неограниченной приватизации всего этого, просматривающаяся как фон, например, бесконечных полуфантомных схваток МГУ с Вышкой, "фракнофонов" и "германофилов", "православных мыслителей" и "светских обозревателей" и проч. - фактически исключает саму возможность национальной философии и гуманитарной науки. Национализация "другого" - вот, что должно быть написано на манжетах тех, кто хочет сегодня всерьёз заниматься профессиональным социогуманитарным знанием. То же самое должно быть написано и на знамёнах тех, кто говорит о "перезагрузке" интеллигенции и борьбой с меркантилизацией духа.
Не скажу, что в этом деле какой-нибудь Шмитт будет лучше Батая. Батай в отличие от Шмитта писал о суверенитете с позиций не политико-правовой, а личностной идентичности, что важнее для конструирования нового интеллектуального класса. В то же время Батай успешно избегал начальственного тона в философии, что честнее и достойнее, ибо последователи Шмитта "в жизни" часто оказываются банальными кафедральными "фюрерами". Во всяком случае я как левый консерватор всегда предпочту именно Батая - чего и вам настоятельно советую.