Сын моего отца

Эстерхази П. Harmonia Caelestis / Пер. с венгерского В.Середы. М.: Новое литературное обозрение, 2008. - 614 с. Тираж 2000. ISBN 978-5-86793-577-1.

"Его не затягивает липкая тина минувшего, не гнетет безответственное грядущее, для него нет ни "где", ни "куда", лишь золото настоящего, серебряное "теперь", железность сиюминутного бытия, но вот уже нет ничего, одно лишь железо, ржавение с убогой и грубой его красотой, осязаемость осыпающейся ржавчины, вещественность невещественного: мой отец". Фамилия Эстерхази известна каждому венгру несколько столетий. Баснословно богатые земельные магнаты, политики, придворные, полководцы. Казнимые бунтовщики - и верные слуги императора, получавшие их имущество. Повстанцы - не желавшие, однако, поступиться привычной роскошью ради успеха восстания. Депортируемые, избиваемые в застенках госбезопасности, вынужденные жить впроголодь - дорожным рабочим ("граф, ебеныть, опять все запорешь на хер", - кричит укладывающий битум рядом), помощником паркетчика. В лучшем случае - переводчиком (а кто еще, кроме бывших аристократов, при социалистическом режиме знал языки?).

Так что писателю Петеру Эстерхази есть что вспомнить из далекого и близкого, неостывшего и неоднозначного. Например, независимость, конечно, хороша - но те, кто боролся за нее в Венгрии XVII-XVIII веков, слишком часто опирались на турок и вели страну прочь из Европы. Ближе к современности сложностей только прибавляется. Вряд ли классическому роману с этим справиться. Эстерхази стремится создать современный эпос - не монолог знающего конечную истину, не последовательность сюжета, а ряд картин, включающий и других авторов, от Беккета до Хармса, элементы non-fiction, биографии, истории, чудесных странствий (отца на дороге встречают то ангелы, то отвязная девица). Отстраненность даже в самоназвании говорящего: "сын моего отца", не "я". Причем как о "моем отце" Эстерхази порой говорит о всяком венгре - в том числе бьющем жену, топчущем спьяну пакеты с молоком на кухне. Это попытка понять прошлое и принять на себя ответственность за него (в России слишком часто чрезмерное почитание того, чем порой не следовало бы гордиться, либо - столь же чрезмерное желание забыть). Эстерхази не просто помнит, постмодернистская неоднозначность времени текста позволяет вывести любое событие в совсем недавнее время, до утренней газеты, до того, как подожгли мост в битве трехсотлетней давности. Часто не ясно, из какого поколения говорящий на данной странице. Но ведь каждый сын становится отцом.

Переводить такую книгу нелегко, требуются постоянные изменения стиля, умение распознавать цитаты, умение не подменять задуманную автором многозначность переводческой интерпретацией. Сохранить многообразие способов высказывания о мире переводчику В.Середе вполне удалось; он также дополнил роман хорошим комментарием, как литературным, так и культурно-историческим.

Так кто же он, мой отец? О чем он мечтал, что чувствовал? Любил ли мать - и как?

Отец неунывающий, в заляпанном свитере, на голове пародийной каской ночной горшок, пальцы в знаке победы - V. "Нас так просто не возьмешь". И отец сломленный, до срока состарившийся. "Эти глаза знают уже, что выхода не будет, не будет и помощи, жизнь близится к концу". Неспособность помочь и способность горевать. Отец - "человек исключительный, выдающийся ум, но при этом слабак и дерьмо". Отец - домашний тиран, от которого человек на всю жизнь согнут страхом. Отец - радующий ласковым взглядом и поражающий самодельным домашним театром. Эстерхази вспоминает современную физику, в которой элементарная частица - одновременно же и волна. Именно венгр Гёдель математически доказал неполноту всякой логической системы. Другой венгр, Больяи, - один из основателей геометрии, в которой параллельные пересекаются. А человек сложнее физики и геометрии. Близкие люди смертельно ссорятся - и нежно утешают друг друга. "Мой отец просто достал сына моего отца. Сам он называет это любовью: он его достает, понимает, что достает, значит, любит". Пьяный отец так же непредсказуем, как тоталитарное государство.

Аристократы, верные слову - и привыкшие отделываться от простонародья обещаниями.

Композитора Гайдна держали наравне с прислугой. Челядь отнимала последнюю корову у старушки. Слишком многое казалось самоочевидным - почтение и терпение низших, бесконтрольность. И в критический момент высшие классы, не желающие ни выслушать других, ни поделиться властью, а в результате не могущие ни на кого опереться, привели к катастрофе не только управляемых ими, но и самих себя. "Во мне было слишком мало воли. И слишком много благоразумия", - говорит один из отцов. Осталось только терпеть - или стреляться, как Пал Телеки, премьер-министр Венгрии, не сумевший помешать втягиванию страны в войну на стороне Гитлера. Даже когда стало окончательно ясно поражение в войне, попытки выйти из нее были настолько нерешительны и неумелы, что привели к еще большей крови. И теперь сыновьям приходится принять на себя горькую правду, что их страна была на стороне фашизма.

Сыновьям досталась и своя горькая память. О том, как постепенно диктатура делает людей убийцами. Вначале: "Ваше сиятельство, из Пешта пришло указание ликвидировать ваше сиятельство... Не будете ли вы столь любезны куда-нибудь спрятаться? ... Может, есть сарайчик какой... где можно почитать книжку..." Потом сажают в тюрьму, не умея вынести презрительный взгляд. Потом приходят те, для кого ничего не значат ни прошлое, ни язык, ни человеческая жизнь. Есть только беспощадное "теперь" власти. Невиданная мощь бюрократии, ее нежелание считаться ни с человеком, ни с Богом. Власть, липкими руками лезущая в каждое частное письмо, прослушивающая телефонные разговоры. Всеобщий страх, не минующий и представителей власти. "Тот, кто угрожает, тоже боится, а запугиваемый - пугает". Омерзительно богатство функционера, в котором вещи не стоят на своих местах, как в аристократическом доме, а свалены в кучу. Диктатура обманывает и раскалывает, превращает общество в удобоуправляемое скопление одиночек. "Только подпиши бумагу - и отца выпустят". А потом остается только мучиться отвращением к себе и страхом перед Богом. "Вот тогда-то мой отец стал действительно одиноким". И даже семейные снимки становятся фотографиями хаоса.

Разум и смех помогают выжить при любом режиме. Кафка жил рядом: уведомление о депортации семьи адресовано годовалому сыну. Но рядом и Борхес с Одрадеком ("а вот в некоторых странах отцы смахивают на клубки цветных ниток"). Удалось достать мозговую кость - и ее поедание превращается в театр честной бедности. "На запах кости мозговой сбираются звери ночные", - объявляет отец. Если еды почти нет, то мать хотя бы сделает ее красивой, какую-нибудь башню из крутой манной каши. От деградации можно спасаться, пытаясь поддерживать чистоту языка. Или - стойкостью и самодисциплиной, еще одним неконфискуемым имением аристократа. "Ее строгость никогда нас не устрашала, а делала равноправными. И даже не равноправными, а свободными", - говорит один из героев о бабушке.

Трудно вести речь о радостном многообразии бытия, содержащего добро и зло, когда стоишь перед расстрельным отрядом, тоже включенным в это многообразие. Но, с другой стороны, где тот предел уравновешенного спокойствия, за которым начинается тоска?

Порой кажется, что к несвободам относится и некоторая литературная несвобода Эстерхази от канона, от стандартно понимаемого постмодернизма. Необарочно избыточные описания, например перечень графских драгоценностей, где затесалась и авторучка, обмотанная скотчем. Растекающаяся в пространстве попытка писать обо всем - от велопробега по Америке до разведения евнухов. Можно, конечно, говорить о лейтмотивах, о карнавальности и так далее, но ощущение того, что книгу можно было бы сократить вдвое, не покидает. Но дело не в этом, не в этом.

"Мы в Сенткуте погуляли от души... Оглянулись - ни коня, ни упряжи", - вспоминает Эстерхази горький фольклор. Речь не о том, что некая безответственная и циничная власть растоптала бедных графов, а о том, что эта власть растаптывала графов вместе со всеми, "то есть речь - о ликвидации целой страны", - говорил Петер Эстерхази еще до выхода романа. "Как будто страна сама себя обокрала... Вот она и не восстает, а только пытается, все пытается чуть-чуть приподняться". Действительно, та же "Великая хартия вольностей" первоначально относилась только к знати. Но в Англии эти права постепенно распространились на всех. В некоторых других странах поступили иначе - отобрали права и у аристократов. И наступило безвыходное бесправие.

Более ста тысяч экземпляров продано только за первые два года после выхода книги - очень много для десятимиллионной Венгрии. Так что постмодернистский роман - не игрушка, а вполне серьезная вещь, способная помочь человеку задуматься, вспомнить, раскаяться, подняться. Если, конечно, человек того хочет.

© Содержание - Русский Журнал, 1997-2015. Наши координаты: info@russ.ru Тел./факс: +7 (495) 725-78-67