О тонкостях гробового дна

С.Г.Бочаров. Филологические сюжеты. - М.: Языки славянской культуры, 2007. - 656 с.

Браться за распорку 600-страничного тома почтеннейшего литературоведа и лауреата - дело дохлое, не хватит ни времени, ни места. Сколько ни хвали - поклонникам все будет мало, а недоброжелатели г-на Бочарова любую критику сочтут слишком мягкой. Мы не без робости встанем на третий путь. Первая из пяти частей книги (не считая пестрой смеси "Откликов") посвящена Пушкину. И сколь бы ни были велики остальные части, пушкинская заглавнее и выше. Не грех начать разбор бочаровской книги именно с нее. Это даже не спор с автором, а попытка иного прочтения Пушкина, которым он, слава богу, занимается всю жизнь, написал много толкового и свою обширную работу по "Гробовщику" перепечатывает уже третий раз. Не вдаваясь в полемику ни в целом, ни в частностях, просто пойдем другим путем, расхождения будут очевидны.

О чем пушкинский "Гробовщик", входящий в "Повести Белкина"? Мрачный московский гробовщик Адриян Прохоров со всем своим скарбом и двумя взрослыми дочерьми переселяется в новый дом. От любезного соседа, нагрянувшего к нему со скорым визитом, он получает приглашение на серебряную свадьбу, где ремесленники-немцы, закатив пир горой, единодушно пьют за здоровье всего на свете - хозяйки, любезных гостей, Москвы и целой дюжины германских городков, всех цехов вообще и каждого в особенности и прочего и прочего. Когда провозглашается тост: "За здоровье тех, на которых мы работаем, unserer Kundleute!", следует шутка, крепко задевшая гробовых дел мастера: "Что же? пей, батюшка, за здоровье своих мертвецов". Вернувшись домой и окончательно во хмелю обидевшись и возроптав, гробовщик действительно приглашает мертвецов на новоселье. К неописуемому ужасу Прохорова, они не медлят явиться. Он стремглав просыпается и благословляет небеса за то, что это был лишь дурной сон. Таков счастливый конец.

Текст назван не по имени главного героя, а по роду его занятий. Все верно: он сначала гробовщик, а потом имярек. Не ремесло принадлежит ему, а он ремеслу. Итак, он за хорошие деньги покупает дом, о котором мечтал, но въезжает в него не в духе, с тяжелым сердцем переступает порог и сам немало дивится своим ощущением. Прохоров не знает, отчего очевидная прибыль существования не дает ожидаемого результата, но сама тоска взывает к поиску ответа, к такому поиску, в котором и незнание - действующая причина. Все к тому, чтобы радость на душе была, а ее нет. Почему?

Он пока не ведает, что в основе беспокойства - конфликт с самим собой, внутренний разлад. Может быть, обида, обрушившаяся потом на самодовольных немцев, закрадывается в его душу уже здесь? Обида на то, что жизнь обходится с ним неподобающим образом, даже обманывает его. Печальный мыслитель уповает только на одно - на скорую кончину старой купчихи Трюхиной, которая возместит все его убытки и вернет уверенность в завтрашнем дне: "Но Трюхина умирала на Разгуляе, и Прохоров боялся, чтоб ее наследники, несмотря на свое обещание, не поленились послать за ним в такую даль и не сторговались бы с ближайшим подрядчиком". К тому же старуха агонизирует целый год, и конца и края этому не видно. Но, очевидно, беспредметность и беспричинность этой тоски, которую он всеми силами безуспешно пытается замкнуть и разрешить на конечных причинах и обстоятельствах, приводят его к странной бесприютно-голой точке, когда он чувствует, что по старому канону жить дальше невозможно. Переезд - момент переломный, и герой переламывается вместе с ним.

Пушкинскую повесть, как правило, принимают за шутку или пародию. И для этого есть все основания: "Просвещенный читатель ведает, что Шекспир и Вальтер Скотт оба представили своих гробокопателей людьми веселыми и шутливыми, дабы сей противоположностию сильнее поразить наше воображение. Из уважения к истине мы не можем следовать их примеру и принуждены признаться, что нрав нашего гробовщика совершенно соответствовал мрачному его ремеслу. Адриян Прохоров обыкновенно был угрюм и задумчив". Но независимость от литературного типа едва ли не больше привязывает героя к самой литературе, делая склад и облик его индивидуальнее и выразительнее. А отказ от юмора в ситуации, продолжающей оставаться комической, только усиливает комический эффект. По званию минус-прием всегда выше приема, а отсутствие сильнее присутствия.

Повествование без всякого роздыха, как будто Пушкин спешит выложить весь анекдот сразу, встречает любимца богов Готлиба Шульца. Его вторжение полагает конец невеселым думам нашего героя. Теперь перед нами другой Прохоров - веселый, словоохотливый, компанейский, даже в обиде обнаруживающий что-то человеческое и трогательное. Шульц приглашает его на серебряную свадьбу. Приглашение благосклонно принято.

Веселая пирушка замыкает собой цепь состояний дневного сознания, целиком вошедших в состав прохоровского сновидения. Именно после нее Прохоров вознамерился зазвать мертвяков на новоселье. Все идет как по маслу. Герой пьет, веселится, разделяя всеобщий восторг трудового братства. Он почти слился с целым, вошел в качестве полноправного члена в задорный цех ремесленников, но бесцеремонная острота ("Что же? пей, батюшка, за здоровье своих мертвецов") возвращает его на место. Он мгновенно сникает. Ему досадно, что немцы так распинаются за своих клиентов. Прохорова подавляет ясное, здоровое чувство неразрывной связи всех выпивавших у Шульца с тем, что они делают. Он был уверен, что и сам таков, теперь ясно - он один-одинешенек на этом иноверческом мозолистом празднике. Даже будочник Юрко, который, казалось бы, никакой положительной работы не делал, и тот радовался своей связи с живыми людьми, своими разнообразными клиентами из околотка.

Прохоров одинок, и одинок куда больше, чем в своем углу до приглашения на праздник. Немцы (спасибо им) поманили, а потом грубо отняли всякую надежду на сердечную дружбу и человеческое сообщество. Связь с миром окончательно порвалась: он - сам по себе, а мир, когда-то близкий и понятный, - теперь сам по себе, а главное - в этом мире больше нет смысла. Но какой мир? Тот, в который призваны и честно, с осознанием долга и высшей пользы, трудятся собратья-ремесленники? В этом мире смысла выше крыши. Его нет в прохоровском мире, где правят холодный расчет, жажда наживы и мошенническая изворотливость лицемерия. Кругом горе, страдание, смерть, страшные, невосполнимые потери близких и любимых людей, а он в дубовых доспехах гробокопательской бесчувственности помышляет только о собственном благе и кладет поклоны исключительно своему кошельку. Нечаянным светом озаряется темное дно судьбы его, где не сыскать ничего, кроме мрака и тлена. О ужас! Прохоров остро ощущает все это, но пока не хватает духу признаться себе в этом (да и пары шнапса не благоприятствуют), поэтому он, по принципу с больной голову на здоровую, ополчается на немцев.

"Гробовщик пришел домой пьян и сердит. "Что ж это, в самом деле, - рассуждал он вслух, - чем ремесло мое нечестнее прочих? разве гробовщик брат палачу? чему смеются басурмане? разве гробовщик гаэр святочный? Хотелось было мне позвать их на новоселье, задать им пир горой: ин не бывать же тому! А созову я тех, на которых работаю: мертвецов православных".

Так невольно Прохоров встал перед вопросом о своем ремесле. Но поскольку он, в принципе, не отделяет себя от того, что делает (характер в решительной корреспонденции с родом занятий), неудивительно, что гробовщик пытается и себя самого ухватить в духе и терминах своего ремесла. Но ему уже приходится отстаивать не право на полноценное существование гробовщического дела, а, разрывая тяжелый и неуклюжий кокон ремесла, личное дело своего собственного существования в мире. В самом деле, что это? Приглашение - жест провокативный и кощунственный, и будь Прохоров героем Достоевского, мы без тени сомнения назвали бы его богоборческим. Виданное ли дело - в здравом уме звать к себе в дом покойников, попирая все установления человеческие и божьи. Разумеется, это буйный риторический демарш, соскочившая пружина, пьяная невоздержанная выходка. Но во всем этом проговаривается то, что должно было проговориться и выплеснуться наружу. Слово - не воробей, а тут Прохоров вспугнул целую стаю хищных птиц уязвленного самолюбия и мрачной гордыни. Но вся парадоксальность его жеста, который сначала выглядит как рудиментарный рефлекс детской эхолалии, заключается в том, что в самом прохоровском вызове таится признание собственной неправоты. Он, скажем так, задирает нос с повинной головой. Побивает крапленую карту своего безбожного бытия безбожнейшим жестом отчаянного сорвиголовы. Могли ли после этого дорогие мертвецы не пойти ему навстречу? Тем более что дело дошло до издевательского "милости просим, мои благодетели..."

Как вопрос, так и ответ приходят извне: вопрос - со стороны немцев, ответ - со стороны сна. Но Прохоров уже ждет этого разговора. Сон, как внезапно набежавшая волна, поднимает его на такую высоту, которой он никогда бы не достиг в обыденной жизни. Зауряднейшее существо и домашний деспот, Прохоров не мыслит себя вне похоронного дела и сам движется по жизни, как покойники, которых он предает земле. На новую квартиру он переселяется на тех же похоронных дрогах, что и его подопечные. Недоуменные пьяные вопросы таят в себе мучительные крики боли человека, чувствующего глубину своего отрыва от источников жизни. Нового гробовщика еще нет, а старый уже не может сторговаться со своей совестью.

Есть от чего ржать и биться, как Баратынский: слава богу, это был только дурной сон! Придет же в голову такая чертовщина! И мигом порозовев от детской радости пробуждения и ласкового света дня, Прохоров обнимется с пузатым самоваром, пожурит дочерей и продолжит жить как жил. И, так понятый, сон действительно разрешается в чистое ничто, как думал Эйхенбаум. Есть, правда, одно "но": Прохоров просветляется той радостью, которой он никак не мог сыскать в начале повести. Радость - не психологическое состояние, а онтологический аргумент и символ свершившегося в нем переворота, почти не поддающегося ни рефлексии, ни внешнему наблюдению.

Конечно, Прохорову силою и внушением самых разных обстоятельств мог присниться сон о мертвецах. Он постоянно имеет дело с покойниками, только накануне водворился в собственном доме и справляет новоселье. Ради собственной выгоды мечтает о смерти купчихи Трюхиной. И, наконец, в состоянии пониженной трезвости, как сказал бы Лотман, и в присутствии свидетеля, он действительно зазвал мертвецов к себе. Два соблазна прохоровского воображения - новый дом и ожидаемая смерть Трюхиной - в непротиворечивом союзе уже обозначают и подготавливают этот праздник мертвецов на новоселье. Острота Юрко - лишь последний толчок, разрезание пуповины этой созревшей идеи.

Однако сон, как Амур, прилепившийся к прохоровским воротам, прилетает, когда захочет, будучи свободным от натурального ряда причин и законных оснований. Как инструмент свободного преобразования сновидца, сон приходит по своей воле и выпускает его из своих объятий только тогда, когда тот готов перемениться.

Почему сон начинается со смерти Трюхиной, а не с появления дорогих гостей с того света? Почему Прохоров испугался, ведь в реальной жизни он не боится мертвецов? И пугается так, как никогда ничего не боялся. И вопрос всех вопросов: почему на новоселье не приходит Трюхина? Поспешный читатель скажет: да потому, что она и не умирала (это сон). Это верно, сон снится Прохорову, но он-то, голубчик, не знает, что это сон! Поэтому Трюхина должна быть у него на празднике! Причем - на первых ролях. Ведь пришел и самый первый покойник в прохоровской карьере - Курилкин. Следовательно, Прохоров знает, сам того не зная, когда своим сном не допускает купчиху до новоселья (или сон сам знает в той его части, что не гробовщиком придумана). Прохоров ждет смерти Трюхиной, полагая, что вместе с новым домом это станет основой благосостояния и вернейшего дохода. Но зловредная старуха никак не мрет, и это его мучает. Хотя какая, собственно говоря, разница? Не умрет одна Трюхина, умрет другая, тогда дела и поправятся. Но на этот раз Прохорову попалась такая купчиха, что на ней свет клином сошелся и которая не хочет умирать. Подобно тому как купчиха никак не может кончить умирать, Прохоров никак не может начать жить. Для начала нужен сон. Настоящая катастрофа постигла бы нашего героя, если бы старуха умерла, так и не испытав гробовщического долготерпения: Прохорову так и не представился бы случай понять себя. И не забавно ли, что Трюхина так и не умирает? Все смертны, одна Трюхина бессмертна. У Прохорова настолько нет жены, что это даже не обсуждается (дочери лишь усугубляют этот конфуз), зато есть Трюхина - вечная невеста его нереализованных желаний. Трюхиной нет во сне, но она задает сам характер и направление его, она в самой структуре сновидения, она как раз из тех материй, из которых шьются такие сны.

Все в "Гробовщике" взято не в действительности, а в пределе. Прохоров стоит на пределе ("Переступив за незнакомый порог...") и вершит запредельные судьбы рода человеческого. Однако порогово и повествовательное слово, символически отражающее это положение на границе жизни и смерти и включающее в самый обычный ход вещей глоссу необычного истолкования. "Истина", "сущая правда", "верой и правдою" [служение], "совесть", "честь" и т.д. - на петельку каждого такого слова приходится тугая пуговица символического платья. Слово, с одной стороны, на посылках самого обычного рассказа, с другой - похоже на рожок мороженого, доверху наполненного драгоценной субстанцией предельного смысла. Так, первым словом повести, срывающимся с уст державинской вселенной, является слово "последний" (" Последние пожитки гробовщика Адрияна Прохорова..."). В исходной точке сопряжены начало и конец, герой и весь мир, последние причины и первейшие следствия. В такой отменно сильной позиции, как начало текста, обычные слова (первый, последний) сливаются в какой-то символ, атом вечности, неделимый тон. Они теперь - одно целое, мировая метка, подвижный предел и скользящая борозда всего повествования.

Для Прохорова, который переиграл свою жизнь и переоценил все, перелопатил и вывернул наизнанку всю свою душу, конечно, сон обладает структурой откровения. Как говорил Гюго: "Tout homme a en lui son Pathmos" (В каждом человеке есть свой Патмос). И тогда сон разрешается не в ничто, а в понимание и обретение смысла и высшей радости своего существования. Увидев такой страшный сон, можно или не заметить откровения, вернувшись в прежнее кретинообразное состояние, или, как герой "Черного монаха" Чехова, не выдержать испытания открывшейся истины, или, как Прохоров, легко и свободно измениться. Радость - след этого изменения. Теперь смело можно сказать: Прохоров - герой преображения. Что бы нам ни пел дружный хор пушкинистов, Прохоров возвращается не в ту действительность, из которой он добровольчески уходит в сон. У него фантастическое воображение настоящего поэта, просто-таки шекспировского запала (Пушкин указует нам, что под знаком Шекспира он похож не на героя, а на автора). На театре сознания он сам себе великий режиссер. И дело не в том, чтобы отделить явь от сна, а истину от лжи. Их границы не совпадают. Сон - явление истины в кромешном сне всего прохоровского прожитья.

Только благодаря этой гримасе небывалого видения, разбивающего гипс застывшего лица, мы узнаем, что Прохоров - проныра и плут: трюхинский племянник сколько угодно может полагаться на его совесть ("Гробовщик, по обыкновению своему, побожился, что лишнего не возьмет; значительным взглядом обменялся с приказчиком и поехал хлопотать"), мы теперь достоверно знаем, что Прохоров - по обыкновению своему! - на руку нечист, лишку возьмет всенепременно, и, как жулик жулика, они без всяких слов прекрасно понимают друг друга с приказчиком. Последнее драгоценное свидетельство мы тоже получаем из сна. Прохоров мошенничал всегда, начиная с самых первых похорон в 1799 году отставного сержанта гвардии Петра Петровича Курилкина, которому он продал сосновый гроб за дубовый. Таков краеугольный камень его гробовщической веры!

Однако, поддавшись искушениям своего воображения, Прохоров не просто реализует желания, растревожив покой усопших душ и накликав на свою голову беду, но без всякого уведомления получает посылку, которую, он уверен, и не заказывал. Его сон - вселенское послание, театр совести, голос бессмертной души. Открывается настоящее инферно, фантастическая картина его былых злодеяний и ложных упований, всего того беспримерного арсенала подлости и обмана, которые переполнили его душу и взорвали изнутри. Сон - зеркало, где он видит самого себя, самоэкранированная сущность, беспощадный негатив его благонамеренной позы и внешнего приличия. Персонажи на подмостках его сознания не внушают ужаса, а сами есть ужас, воцарившийся в сердце гробовщика. От него нельзя убежать, невозможно забыть мрачной бездны, можно только победить или погибнуть. Конечно, эмпирически можно проснуться, что, казалось бы, и делает Прохоров, а мы пускаем его вещий сон по разряду побасенок и романтических страшилок. Когда бы так! Это и есть последняя правда Прохорова о себе самом, и Пушкин, с непререкаемостью высшего судии доводящий своего питомца до самого ядра его мятущегося сознания и ставящий перед лицом смерти и ужасом несуществования, предупреждает, что герой проснулся в этот сон ("На дворе еще было темно, как Адрияна разбудили", - так начинается сон). И это необратимо. Как говорил Набоков, однажды увиденное не может быть обращено в хаос никогда.

Знание Прохорова о себе, соответствующее новому месту и возможности обрести себя, полностью растворено в сюжете сновидения. Сам сюжет сновидческого приключения - способ самопознания Прохорова. А любой извлекаемый смысл - форма и элемент существования этого сна. Между знанием и существованием нет интервала, как нет иерархии в их взаимосвязи. Все перипетии сна есть символическая запись драмы его души, выраженной и разыгранной в лицах и положениях покойников, в разное время преданных им земле. Сон - плод его буйно разыгравшегося воображения, но это и образ божественной первореальности, ворвавшейся в изолгавшуюся и изверившуюся душу угрюмого гробовщика. Будучи, так сказать, одновременно и болью, и лекарством, сон внутри себя содержит условия освобождения от ужаса - ужаса того привычного образа жизни, который Прохоров считал исполненным самого строгого порядка. Образ, который в самом процессе показа теряет ветхую чешую прежних безобразных состояний. Чудовищный кошмар, обнаживший бессмысленную пустоту и беспардонность прохоровского прозябания, тем же рейсом есть и форма изживания этого кошмара. Сон, как урок радости по грамматике ужаса, - особое символическое действо и модуль перехода из одного состояния в другое: от зла - к добру, от лжи - к истине, от глухого молчания - к благовесту родных голосов, от собачьей тоски - к радости обретенного бытия.

Теперь Трюхина может спокойно помереть. Гробовщик знает про нее то, что не позволит ей исчезнуть никогда.

© Содержание - Русский Журнал, 1997-2015. Наши координаты: info@russ.ru Тел./факс: +7 (495) 725-78-67