Книга Софии Старкиной уже получила признание и высочайшие оценки у собратьев-филологов. Она отмечена как личный научный подвиг автора и как первая в мире биография Хлебникова. Единственным недостатком издания так же единодушно названа ее сувенирная цена (около $50). Присоединяемся к абсолютно заслуженным здравицам. Но с высоких образцов и спрос велик, да и претензии к ним предъявляются отнюдь не финансово-поверхностные. Немаловажная проблема денежного эквивалента отступает за горизонт - бессребренику-оборванцу Хлебникову и не с такими парадоксальными препонами судьбы сталкиваться доводилось. В конечном счете, ведь и его вынужденно малотиражная, литографированная прижизненная продукция сейчас выставляется среди самых дорогих лотов знаменитых торговых домов. (Надо думать, об этом и группа "АукцЫон" пропела.)
Так отчего же эта биография признанного гения современности - "первая в мире" (как уверяют ее издатели) и в чем подвиг мудрой Старкиной? Тишайший Велимир мистически становился костью поперек горла всем, кто с ним соприкасался. Сначала перегрызлись современники, разделившись на два лагеря, в центре которых оказались Маяковский и Митурич. Затем их сменили два Николая - Степанов и Харджиев. Первый был мягок, доброжелателен и невероятно работоспособен, он с огрехами, но в рекордные сроки издал пятитомник Хлебникова (за что и поплатился черной "благодарностью" потомства). Второй, неистовый "грек", страстотерпец, титулованный обладатель "абсолютного стихотворного слуха" (погорячилась Ахматова, конечно) и широчайших искусствоведческих прозрений, боролся за единоличное право хлебниковского телохранителя и издателя "Библиотеки поэта" (не вышло). Для охраны "памятника" он не признавал никаких моральных запретов. Потому не гнушался и прямых доносов. Нет-нет, он строчил не в карательные органы, а в поместья гораздо более "изящные". Всяк посягнувший на Хлебникова сталкивался с письмами Харджиева, направленными в архивы, издательства, музеи (там они и сберегаются до сих пор). Классическое "не пущать!" заручалось сочувственной поддержкой мастодонта. С живыми носителями каких-либо сведений о Хлебникове было и того проще: они получали от вездесущего Николая Ивановича безапелляционное предупреждение - аттестацию любого конкурента как сексота. Чем яростнее новоявленный "хлебниковед" пытался смыть пятно подозрений и оправдаться перед запуганными "информантами", тем гуще сплеталась паутина наветов. Биография Хлебникова написана не была, а сам девяностолетний Харджиев (повоевав еще и с несгибаемой вдовой Мандельштама) одиноко и безнадежно глупо закончил жизнь в роскошной амстердамской яме, которую неусыпно рыл другим.
К тому времени (конец восьмидесятых), когда юная Соня Старкина вплыла в филологическое море, фигуры на хлебниковедческой доске представляли сложный шахматный этюд. Победительный Рудольф Дуганов, скрупулезный Александр Парнис и воинственный Виктор Григорьев. Понимали они друг друга с трудом. Хлебниковедение меж тем развивалось и даже превратилось в велимироведение (не тревожьтесь, разницы нет). Затем жизнь Дуганова печально оборвалась, а продолжателем его дела стал осторожный Е.Арензон, человек благовоспитанный и ни в какие дрязги не вникающий. Следовательно, уже к настоящему времени маститой Софье Вячеславовне нужно было построить такой биографический крейсер, который бы удалось провести по возможности без потерь и кораблекрушений между двумя устрашающими скалами, меж Сциллой и Харибдой хлебниковедения. С одной стороны - В.П.Григорьев, в общем-то на биографическую монополию и не претендующий, но превративший Веху (так и не иначе он зовет Хлебникова) в неприкасаемый кумир, божество, идол, истукан, священный камень Каабы и проч. Свою манеру изъясняться с неверными (посягнувшими на табуированные темы велимироведения - черная сотня, антисемитизм, отношения с Маяковским, предсмертный сифилис) Григорьев сам наименовал "маразматическим хулиганизмом", так что Старкиной ему лучше было не попадаться даже и под холодную руку - обольет (чем попадя не академическим). С другой стороны - А.Е.Парнис, отличающийся скупым научным перфекционизмом. Уже четверть века он готовит к публикации, бесконечно комментируя и перепроверяя, мемуары о Хлебникове, инспирированные и собранные в основном им же единолично. Биографию Хлебникова, по словам Парниса, он до сих пор не написал, так как столкнулся с сопротивлением материала (победило сопротивление). Храбрая Старкина, столкнувшись лицом к лицу с мемуарным материалом, до сих пор сырым и необработанным, лица не потеряла - искусство навигационного лавирования ею усвоено в совершенстве, все острые углы тщательно сглажены или обойдены. Но c прискорбием приходится признать, что частенько Велимир смахивает на Пушкина хармсовских анекдотов (или, что еще хуже, - на жолковских героев-графоманов)...
Биографии бывают двух видов - научные (хроники, летописи) и художественные (епархия ЖЗЛ). Биография старкинской выделки опять-таки удобно растянута посередке. Все документы, письма и воспоминания современников она аккуратно и дотошно пересказывает, зачастую слишком наивно полагаясь на правдивость мемуаристов. Причем язык изложения крайне упрощен и выхолощен. И опять удивленный читатель оказывается в некоем усредненном пространстве - он листает книгу для бедных, шикарно изданную для богатых.
Конечно, исследователь располагает для биографической постройки еще одним бесценным свидетельством - поэтическими текстами, о чем и заявлено в аннотации: "Помимо строго документированной хроники жизни поэта, биография содержит анализ его основных произведений..." Тут Старкиной и карты в руки, ведь именно она нынче готовит к изданию хлебниковский свод в представительной Большой серии "Библиотеки поэта" (тоже впервые в мире). А вот с анализом основных произведений - у Старкиной просто беда. А потому не будем размениваться на мелкие опечаточные огрехи данного издания - "переводчики" вместо "перевозчиков" (с. 366) или "Александрийский" театр вместо "Александринского" (с. 167). Или даже на смысловое перепутывание имен в старкинском пересказе: говорить не смог и замолк Мандельштам (а вовсе не Маяковский, что трудно представимо), когда рядом молчал Хлебников (с. 222). Или обращать внимание на то, что Красная Поляна под Харьковом - никак не дача Н.Асеева (с. 220). Или заниматься идентификацией фотографий - изображение бабушки поэта подписано именем тетушки (с. 27). Не будем разбирать и свойства мнимых чисел, которые, как некорректно полагает Старкина, ассоциировались для математика Хлебникова с "выходом за нуль" (с. 238).
Биография Короля Времени строится на очень четких и прямолинейных основаниях, и одно из них, проходящее контрапунктом через всю книгу, таково: все родственники и знакомые (чаще всего - женщины) пытаются сделать из поэта добропорядочного обывателя, а он - ни в какую.
Сначала Хлебникова безуспешно "перевоспитывают" петербуржские родственники, с которыми (по утверждению биографа) у него потому и не складываются отношения. Но... надо думать, что все же поначалу вполне складывались. Его дядя по матери, Петр Николаевич Вербицкий, морской офицер, длительное время бывший редактором знаменитого "Морского сборника", имел обширную библиотеку, которой и пользовался племянник. Да и сам поэт о ту пору имел явно выраженные государственнические интересы, печатался в сборнике "академистов" (студентов-монархистов), фотографировался под парадным портретом царя-батюшки, написал пьесу "Снежимочка" (с шовинистическим и черносотенным уклоном). И вообще имел вид вполне благонадежного буржуа, пекущегося о защите Отечества от инородцев. До предземшарства было еще далеко. Кстати, Р.О.Якобсон припомнил, как предусмотрительный Харджиев уничтожил компрометирующее фото (что не помешало вездесущему Парнису разыскать его в другом месте). Это один из "неприятных" углов в биографии и творчестве Короля Времени, и Старкиной, как всегда, удалось его плавно обогнуть.
Но и изнанка монархизма - революционный терроризм всех мастей (народовольцы, эсеры, анархисты) чрезвычайно волновал Хлебникова. Причем едва ли не в первую голову интерес его подогрет пристальным вниманием к науке конспирологии. В той же "Снежимочке" основной герой, прячущий революционеров и затем горько раскаивающийся, зовется Ховун (прозвище, соотносящееся с инициалами автора - ХВ), а сказочное имя героини в специфической мифологии Велимира также сопряжено с тайной (она из снега, то есть "тает и таит").
А потому и множество стихотворных персонажей воинственного поэта остаются навек зашифрованными. Как, например, герой раннего текста: "Еще не пойманный во взорах вор ник, А уж в устах вставал надменный дворник..." (1908). Трудягу "дворника" следовало воспроизвести с заглавной буквы, и тогда он превратился бы в знаменитого родственника Хлебникова, двоюродного брата его матери А.Д.Михайлова, руководителя боевых предприятий землевольцев, закончившего жизненный путь в Алексеевском равелине Петропавловской крепости. Его революционная кличка была "Дворник", так как он ввел жесткую дисциплину и разработал великолепную систему конспирации, основанную на точном знании топографии улиц и дворов Петербурга.
Таким же неопознанным остается вбрасывание Хлебниковым собственного имени "Виктор" в русло английской истории, примерка, продиктованная размышлениями о судьбах российской династии. Это загадочный текст о сибаритах-лордах, закончивших Оксфорд и прожигающих жизнь в охоте на львов, а их зачем-то призывают к ответу - доводилось ли им участвовать "в охоте на молодых королев?" ("Исчезающие! взгляните на себя!.."; 1921-1922). Что же скрывается за этой ширмой? Имена (не произнесенные) двух героев драмы - венценосной Виктории и покушавшегося на нее юнца. Юный террорист в Оксфорде не обучался, к английской знати не принадлежал, но был первым среди тех, кто сводил счеты с королевой (а всего за долгое правление покушались на ее жизнь около десяти раз). Итак, 10 июня 1840 года, вскоре после королевской свадьбы, Лондон был потрясен известием о попытке некоего Эдварда Оксфорда застрелить королеву. Оксфорд, молодой человек семнадцати лет, работавший барменом в пабе, стрелял дважды, но оба выстрела не достигли цели. Он был арестован, признан безумным и осужден на тридцать пять лет заключения. В 1875 году освобожден при условии, что отправится в другое полушарие. Оксфорд уезжает в Австралию, где и работает до смерти маляром (каковы, однако, художества фортуны!). Чтобы в 1921 году попасть в хлебниковское стихотворение, где Велимир, своеобразно интерпретируя деяния безумца, выясняет свои отношения с революционным миром: "Что делаю я, и что делаете вы?"
Идем дальше. Знакомство Хлебникова на юге с семейством Самородовых описано в мемуаре старшей сестры Ольги - "Поэт на Кавказе". Старкина подробно (иногда цитируя) пересказывает эти бакинские и железноводские воспоминания, относящиеся к 1920-1921 гг., и заученным жестом констатирует: "Она <Юлия> была намного моложе и, возможно, поэтому не пыталась его превратить в добропорядочного буржуа и добытчика, что делали многие знакомые женщины Хлебникова, в том числе старшая сестра Юлии Ольга" (с. 353). О Юлии Самородовой (1901-1929) известно, что она была начинающей художницей и что ей посвящено несколько замечательных стихотворений Хлебникова ("Детуся! Если устали глаза быть широкими... Я ведь такой же, сорвался я с облака..."). Но намного ли она была младше сестры и чем та занималась? Хлебниковедам неизвестно. Так что пассаж о "добытчиках и буржуа" высосан из пальца. О себе О.Самородова скромно сообщает (в мемуаре 1928 года): "Я в те годы была занята совсем не литературой..." В чем она участвовала - лучше знать историкам революционного движения. Но и это не просто, так как молодая женщина (она старше сестры всего на шесть лет) значится... под четырьмя фамилиями! Вот краткая выписка из мемориальских изысканий: показателен случай и с бакинской эсеркой Самородовой-Сухоруковой-Полянской-Спектор, осужденной по бакинскому процессу над с.-р. в конце 1922 г. Будучи урожденной Самородовой, она вышла замуж за эсера Сухорукова, убитого в 1918 г., с другим же мужем, И.Е.Спектором, она жила в 1925 г. в Ленинграде. И если с этими тремя ее фамилиями все понятно, то четвертая - Полянская - упоминается только в письме старосты бакинских эсеров-политзэков Р.Карашарли от 16 апреля 1923 г., где Самородова-Спектор-Сухорукова фигурирует как Сухорукова-Полянская О. Что это? Ее "нелегальная" фамилия? Но ни в материалах процесса, ни в газетных репортажах, ни в чекистских документах об этом не упоминается. Или помимо двух мужей был еще и третий? Трое эсеров с фамилией Полянский существовали, но мы даже географически "привязаться" не в состоянии, так как нет сведений об их местонахождении именно в это время. Дело осложняется еще и тем, что, насколько можно судить по ее письмам в ПКК, сама она подписывалась девичьей фамилией (Самородова), когда же писали о ней - то именовали то Самородовой, то Сухоруковой, то, как уже отмечалось, Сухоруковой-Полянской, а позже - Сухоруковой-Спектор. Фактически ее знали в это время под всеми тремя фамилиями, а позже - еще и как Спектор. Парадокс заключается в том, что в начале 20-х годов, насколько можно судить, она была все же больше известна как Самородова, но в исторической литературе запечатлелась как Сухорукова-Спектор, и именно под этим именем известна сегодня.
Стоило ли огород городить вокруг Ольги Самородовой и "невинного" замечания Старкиной? Стоило, ведь эти сведения имеют прямое отношение к биографии Хлебникова, к датировке, а значит, и к пониманию его "Ручья с холодною водой...". Почти дневниковый стихотворный шедевр повествует о том, как Чека за сорок верст позвала поэта на допрос (время и место действия размыты - горы, конец лета), а затем его за ненадобностью отпустили, и он "гонимый ей, в Баку на поезде уехал". Одни датируют стихотворение "лето-осень 1921". Старкина полагает, что допрос состоялся летом 1920-го и Хлебникова арестовали за то, что он без командировочных документов поехал из Баку в Дагестан (спрашивается, а как он всегда ездил?) Не нам искать логику в действиях всемогущей Комиссии, но будущие исследователи, будем надеяться, найдут связь между Чека, громким бакинским процессом над эсерами, Ольгой Самородовой и упавшим с облаков поэтом.
Еще один биографический "штамп", имеющий непредсказуемые последствия. Итоговое замечание Старкиной об отношениях поэта с Л.Брик: "Хлебникова, как мы уже видели, "приручить" было невозможно. Родственными и дружескими заботами он неизменно пренебрегал, когда все, казалось бы, складывалось хорошо. Лиле Брик тоже не удалось сделать из Хлебникова добропорядочного литератора и обывателя" (с. 299). А из Маяковского, что ли, удалось? Да и что это за неугасимая, прости господи, биографическая купина: стал поэт буржуа или нет?
Начало 1922 года, Хлебников в отсутствие хозяйки дома недолго живет у Бриков и много работает. В частности, в этот период создает (так и неоконченную) поэму (сохранились и опубликованы в пятом томе Собрания черновики и отрывки - "Что делать вам..."). Дуганов считает, что это обращение к Москве, Парнис нарекает поэму эпическим текстом о гадании. Между тем поэма обращена к Лиле Брик: "Вам, вашим беседам и умным речам, Вам эта громкая песнь"; "Кого обнять, понять, обвить Ручками девы-младенца?"; "На веслах дней Плывет глаз времени, И вам видней, Вы не старей меня"; "Вы много видели, Вы видели Дункан, Романченко - большего в море пловца..."; " Любит поэта, но какого, Чей голос гнет пятак и выпрямляет подковы..." Хлебников вступает в творческое соревнование с Маяковским, доказывая собственную несравненную ценность поэта-прорицателя перед лицом Музы, той самой Л.Ю.Б., что провозгласила "Долой разум!" (в стихотворении Хлебникова "Случай"). Нет нужды ни защищать, ни порицать эту строптивую Музу. Прислушаемся к волеизъявлению самого Хлебникова и к тому, что из этой "громкой песни" выросло. И здесь, в этом черновом тексте (он даже не освоен новым Собранием сочинений), - зародыш прощальной метафоры звездного Велимира. Образ вылупляется из нехитрого каламбура. Поначалу Хлебников дружественно отправляет тройственный союз "Брики - Маяковский" в плаванье, где есть корабль (бриг) и маяк на берегу. Позже Велимир ссорится с Маяковским, параноидально обвиняя его в краже рукописей. Раздор отражен в хлебниковских текстах о сытых кострах на палубах, негодных ориентирах и кораблекрушениях. Хлебников при этом все увеличивается в размерах, он теперь не Колосс Родосский, а путеводная устрашающая звезда ("Из глаз моих на вас льется прямо звездный ужас"; "Я далек и велик и неподвижен. Я буду жестоким, не умирая"). Творческое соревнование переросло в распрю, быт повлиял на творчество, в салоне Бриков зародилась корабельно-навигационная тема планетарного масштаба, из свары родился великий стих:
Еще раз, еще раз,
Я для вас звезда.
Горе моряку, взявшему
Неверный угол своей ладьи и звезды:
Он разобьется о камни и подводные мели.
Горе и вам, взявшим
Неверный угол сердца ко мне:
Вы разобьетесь о камни!
И камни будут надсмехаться
Над вами, как вы надсмехались
Надо мной!
(Май 1922)
Биография Хлебникова, написанная С. Старкиной, - чрезвычайно необходимый и своевременный опыт, но все же это только первые несколько ступенек, мы все еще находимся на подступах к жизнеописанию великого тайновидца, насмешника и мифотворца. А так как книга-биография выпущена в сувенирном исполнении с множеством иллюстраций, то внесем в иконографию Хлебникова и свой зримый вклад. Портрет Велимира, написанный Павлом Филоновым, числится в ряду без вести пропавших, и его безуспешно разыскивают уже почти столетие. Сам Хлебников в поэме "Жуть лесная" (ее сюжет - разгадка персонифицированных анаграмм и имен-шарад) свое изображение описал так:
Я со стены письма Филонова
Смотрю, как конь усталый, до конца.
И много муки в письме у оного,
В глазах у конского лица.
Свирепый конь белком желтеет,
И мрак залитый им густеет,
С нечеловеческою мукой
На полотне тяжелом грубом
Согбенный будущей наукой
Дает привет тяжелым губам.
В космогонии Хлебникова образ Христа, проходя через ряд поэтических метаморфоз, преобразуется в коня-Спасителя, опять-таки в соответствии с портретными чертами поэта, почти двойника, и в визуальном воплощении оба они - Велимир внизу слева, а белый конь вверху справа - глядят в упор на зрителя с живописного картона Филонова "Головы" (1910), который ныне хранится в Русском музее:
Велимир Хлебников: Венок Поэту: Антология / Составитель, автор предисловия А.М. Мирзоев. - СПб.: Вита Нова, 2005. - 64 с.: ил.
В одном вакуумном пузыре с книгой Старкиной продается и "Венок Поэту". В этой небольшой антологии, любовно составленной Арсеном Мирзоевым: Алексей Крученых, Вяч. Иванов, Василий Каменский, Елена Гуро, Бурлюки, Валерий Брюсов, Сергей Городецкий, Николай Заболоцкий, Николай Тихонов и многие другие, - составитель признается, что сборник задумывался около десяти лет тому назад как издание, показывающее "историческую динамику стихотворных посвящений одному из главных поэтов первой половины XX века" (с. 7). Никакой динамики и истории вычитать из антологии, конечно, невозможно (и слава богу!): сам венок - образ циклического, а не линейного развертывания смыслов.
Странным образом, составив этот блистательный венок, Мирзоев почему-то усомнился, что Хлебникову принадлежит в нем (и в созвездии поэтических имен начала прошлого века) центральное место. Весьма заманчиво - построить простую и красивую схему, в которую можно уложить образы Хлебникова - разные у разных поколений. Да вот беда: Мирзоев сам составляет сборник, а потом на его основе строит отношение тех или иных поэтов к Хлебникову (строго говоря, это вообще не задача составителя!). Но ведь ясно, что отношение к виновнику всего торжества складывается не на основе откровенных посвящений (подчас даже совсем наоборот).
Мирзоев предупреждает нас, что предлагаемая антология - только прикидка, круг текстов, охватывающих лишь "хлебниковскую эру", полная антология, включающая все (или почти все) тексты XX века, посвященные Велимиру, ждет нас только в будущем.
Самое короткое посвящение Хлебникову принадлежит Даниилу Хармсу, которое он записал под карандашным портретом поэта работы Бориса Григорьева:
Ногу за ногу заложив
Велимир сидит. Он жив.
Все.