Исторический крааль

Булычев А.А. Между святыми и демонами: Заметки о посмертной судьбе опальных царя Ивана Грозного. - М.: Знак, 2005. - 304 с. - Studia historica

Андрей Алексеевич Булычев - профессиональный историк, трудится в Российском государственном архиве древних актов, да и книга - в исторической серии. Только вряд ли "посмертная судьба" кого бы то ни было - объект строго исторического исследования, а средневековый дуализм святости и демонизма - объективный метод. Ну, этот вопрос, как говорят адвокаты в суде, "можно снять", учитывая печальную необходимость любого некоммерческого издания жесточайшим образом прорываться в коммерческой книжной среде. Это, так сказать, извинительная дань прилавку. Но есть претензии и посерьезнее.

В храмах поминать казненных при Иване Грозном начали в 1583 году. Это случилось после введения в богослужебный обиход так называемого "Синодика опальных". Инициатором был... сам царь. И с чего бы вдруг сначала казнить "людишек", а потом вечно поминать их как жертв? Устраивать страшный опричный террор, а потом всенародно замаливать грехи? Это все равно что из Мерилина Мэнсона превратиться в Надежду Бабкину.

Подобная мысль пришла в голову сдуревшему "тирану Васильевичу" после нечаянного убийства собственного сына. Но не одни горестные раздумья о положении государства и грядущей судьбе династии тревожили царя. Что станет с душой погибшего наследника? Его насильственная кончина соблазнительна и нечиста. Почему? Потому что каждому человеку при рождении отпускается свой срок жизни и в случае неестественной смерти он не попадает на тот свет, а предерзостно доживает за гробом положенный ему срок земной жизни. Благодаря этому он превращается в опасного (для мира сего) заложного покойника. Душа сына отходила во власть инфернальных сил, и это вынуждало безутешного отца искать способы преодоления столь мрачных последствий ноябрьской трагедии 1581 года. Грозный тратит прорву денег на поминовение души невинно убиенного царевича. Но, "по-видимому" (в терминологии Булычева), этого показалось московскому самодержцу мало для избавления сына от страшной участи заложного покойника. И он после посещения в январе 1583 года Троицкой обители, как выражается Булычев, "решился дополнить литургическое поминовение трагически скончавшегося престолонаследника посмертной реабилитацией нескольких десятков тысяч казненных подданных, жертв опричного террора" (с. 19).

Сразу возникает масса вопросов... Что значит "решился дополнить"? Во спасение души наследника пришлось поминать всех замученных? Поминовение всех жертв как часть заботы о посмертной участи сына? Или царь просто-напросто оберегал себя от гостей-призраков с того света? И о чьей душе пекся Грозный? Может, о своей грешной? Тогда поминовение всех жертв - что угодно, только не дополнение. Да и вообще, термины "реабилитация", "террор" и др. - следствие явной модернизации описания и неотрефлексированного привнесения более поздних понятий в эпохи, им исторически не соответствующие.

Грозный повелел поминать своих жертв, но отказался от какой-либо жесткой регламентации способов такого поминовения. Поэтому настоятель и соборные старцы каждого монастыря сами определяли, каким образом им надлежало исполнить монаршую волю, и в иноческих обителях Московской митрополии, а потом и патриархии возникали иногда резко отличавшиеся друг от друга службы. Их типология и интересует автора (с. 12). Но эту типологию на страницах книги обнаружить не удалось.

Чисто историческое исследование (в чистоте своей вещь тоже едва ли достижимая) заканчивается в тот момент, когда автор на полную катушку включает всю механику языческой мифологии, всякой фольклорной русской чертовщины, низовой культуры и проч., что, несомненно, имеет место в сознании аборигенов и языке объекта, но требует величайшей осторожности в употреблении их в метаязыке анализа.

Известно, что Грозный охотнее всего своих подданных топил. Но просто так лишить их живота он, конечно, не мог - топить приходилось как-нибудь особо ритуально и со смыслом. Топили беднягу, к примеру, вместе с лошадью. Булычев пишет: "Использование лошади при потоплении опальных в реках представляется отнюдь не случайным. Дело в том, что по весьма архаичным, языческим верованиям восточнославянского населения..." И дальше уже спасу нет от всеобщих верований и мифологических смыслов (если на горе пиво - не забудь взять с собой побольше воблы, видимо, рассуждает Булычев), и поди докажи, что в июле 1570 года один из опричников погубил жену опального Т. Висковатого (связав ей руки, посадив на коня и утопив обоих) просто так, а не по дьявольскому образцу.

Жаль, что эта безусловно толковая и нужная книжка посвящена, в общем, не судьбе опальных эпохи Ивана Грозного, а казни в Древней Руси - с обязательным, рельефным и красивым историческим экскурсом, за которым в конце концов теряется суть дела. Так, в названии основной, третьей главы "Три наиболее распространенных казни-погребения опальных царя Ивана Грозного в зеркале традиции" акцент неминуемо поставлен на "зеркале традиции". А в зеркале - чего только не увидишь! Отсюда неизбежный эклектизм булычевского метода, сочетающего добротное историческое описание, лихую мифопоэтику и запоздало и превратно понятую семиотику культуры. Последнее хоть и не извинительно, но понятно - уж больно хочется широкого взгляда на вещи.

Юхименко Е.М. Старообрядческий центр за Рогожской заставою. - М.: Языки славянской культуры, 2005. - 240 с., ил.

Московский район у метро "Площадь Ильича" - место презабавнейшее... Здесь налицо то, что Пруст называл "интерферирующими пространствами": Большая Коммунистическая, упирающаяся в Театр драмы и комедии на Таганке, железнодорожная платформа "Серп и молот" по маршруту Веничкиной поэмы "Москва - Петушки", могила Андрея Рублева и - Рогожское кладбище... Замечательная книга Елены Михайловны Юхименко - о нем. Непосредственным поводом стала ее работа над другой, не менее интересной книгой - альбомом "Древности и духовные святыни старообрядчества: Иконы, книги, облачения, предметы церковного убранства Архиерейской ризницы и Покровского собора при Рогожском кладбище в Москве" (М.: Интербук-бизнес, 2005). Вступительная статья к альбому быстро переросла в отдельное исследование. Так появилась эта обстоятельнейшая и с трепетной любовью написанная работа по истории крупнейшей в России старообрядческой общины, возникшей еще в 1771 году. Самые разные аспекты общинной жизни, храмы, церковная жизнь, библиотека, церковное кладбище - все это охвачено архивным старанием и исторической пытливостью новейшего летописца. Первым историком Рогожского кладбища был П.И. Мельников-Печерский. Юхименко - заслуженный и яркий пример того, как последние становятся первыми. Честь и хвала.

Юмсунова Т.Б. Язык семейских - старообрядцев Забайкалья. - М.: Языки славянской культуры, 2005. - 288 с., ил. - Studia philologica

К жизни восточных старообрядцев наука обратилась давно. Первым до них добрался в 1772 году замечательный немецкий натуралист П.С. Паллас. И описал их быт в своем "Путешествии по разным провинциям Российского государства" (СПб., 1788). В свою очередь книга Палласа вызвала к жизни рассуждения одного поэта о физиологии чтения: "Чтение натуралистов-систематиков... прекрасно влияет на расположение чувств, выпрямляет глаз и сообщает душе минеральное кварцевое спокойствие... Кто не любит Гайдна, Глюка и Моцарта - тот ни черта не поймет в Палласе. Телесную круглость и любезность немецкой музыки он перенес на русские равнины... Поговорим о физиологии чтения. Богатая, неисчерпанная и, кажется, запретная тема. Из всего материального, из всех физических тел книга - предмет, внушающий человеку наибольшее доверие. Книга, утвержденная на читательском пюпитре, уподобляется холсту, натянутому на подрамник" (О. Мандельштам).

Книга, лежащая сейчас на нашем пюпитре, тоже узкоспециальный труд, пусть не натуралиста, а филолога. Но и здесь, будучи охвачены деятельностью чтения, мы испытываем вполне осознанное восхищение и перед трудовыми подвигами автора, и перед "объектом" его исследования. Материал для книги Т.Б. Юмсунова собирала почти тридцать лет в "полевых" диалектологических экспедициях (на магнитофон записаны сотни часов звучащей речи). Семейские - это русские старообрядцы, которые в ХVIII веке были насильно переселены с Ветки (ныне Гомельская область Белоруссии) в Забайкалье. Ныне они компактно проживают в Бурятии и в одном из районов Читинской области. Всего автором было обследовано 64 населенных пункта.

Откуда произошло название "семейские" - сами старообрядцы не помнят, спорят об этом и ученые. Одни считают, что все просто - переезжали семьями, вот и "семейские". Другие привлекают географию - место их прежних поселений было на реке Сейм. Но главная загвоздка в том, что никто не знает, откуда они пришли сначала на Ветку, а уж затем были переселены в Забайкалье в результате колонизации Сибири правительством Екатерины II. Польская (а теперь белорусская) Ветка - это промежуточный пункт изгнания, но вовсе не исконное местожительство (после раскола эти люди принудительно мигрировали по всей европейской России). Новую территорию переселенцы освоили с присущим им трудолюбием - "они и камень сделали плодородным". Несмотря на строжайшие внутренние законы о браках (запреты на союзы с бурятами и сибирскими старожилами, проверка собственных родственных связей вплоть до седьмого колена) семейское население Забайкалья быстро росло. В конце XVIII века их насчитывалось около 5 000 человек, в 70-х годах ХIХ века - 30 000, по статистике 1900 года - 42 680, а по данным 2004 года - 150 000 человек.

Обследование говоров старообрядцев - это еще и решение вопроса об их прародине. И вот итоговый вывод Юмсуновой: "В настоящей работе на основе широкого сопоставления фонетики, морфологии, синтаксиса и лексики говоров семейских Забайкалья с говорами Европейской части России делается заключение о том, что исследуемые говоры, несмотря на более чем двухсотпятидесятилетнее контактирование с окружающими сибирскими старожильческими говорами, средне- и севернорусскими в своей основе и говорами местного бурятского населения, а также на все возрастающее воздействие литературного языка, сохраняют в своем традиционном слое основные черты материнских говоров. Большинство фонетических и грамматических черт говоров семейских свойственно также говорам Юго-Западной диалектной зоны, некоторые черты встречаются в говорах Западной и Северо-Западной диалектных зон. В лексике говоров семейских есть немало слов, отсутствующих в других русских говорах Забайкалья и распространенных в тех же западных говорах. Эти говоры и были материнскими по отношению к современным говорам семейских" (с. 232).

В книге на основе бесед со старообрядцами выстраиваются интереснейшие этнографические наблюдения, описываются родильный, крестильный, свадебный, похоронный, крестильный обряды. Издание снабжено невероятно красивыми цветными иллюстрациями - это фотографии, которые по преимуществу делала сама исследовательница. Здесь и народные костюмы (с лентами, бусами и цветами), и деревянная резьба, и иконостасы, и красочные ворота, и четки (лестовки), и подручники (лоскутные подушки, подкладываемые при молитве). Замечательны портреты стариков, в основном женщин после восьмидесяти, и то, с каким уважением и улыбчивым пониманием они глядят в объектив, говорит едва ли не больше, чем любые хвалебные слова рецензента.

Конечно, Тамара Балдановна Юмсунова находилась в своей родной стихии. Она родилась в Бурятии в русско-бурятской семье и выросла в деревне - одном из центров старообрядчества. Затем были учеба и научная работа в Улан-Удэ, Красноярске, Новосибирске, Санкт-Петербурге и Москве. С 2002 года она старший научный сотрудник Института русского языка им. В.В. Виноградова, где и руководит темой, связанной с языком семейских. Но за свою научную жизнь Юмсунова занималась магнитофонными записями и липован Украины и Румынии, и казаков-некрасовцев Ставропольского края, и старообрядцев штата Орегон США.

Читая ее книгу, невольно выстраиваешь ряд неприхотливых сравнений с познавательным голливудским фильмом "Свидетель", где опоэтизирован быт дружной и закрытой общины амишей. Но все помыслы о трудолюбивом и благостном существовании старообрядцев в Забайкалье разлетаются в прах, коль доходишь до финала книги, где приложением помещены "Тексты". Это расшифровка талантливых устных рассказов местной жительницы из семейских - Татьяны Алексеевны Федоровой (1927 года рождения). Если с легким напряжением прорваться через специфику фонетических транскрипций, узнаешь о тяжкой и страшной, но, увы, столь обычной для русской крестьянки судьбе. Десять беспробудных лет замужества, пять ребятишек, двоих похоронили... Муж сбежал, завел другую жену, осталась одна с тремя малышами. Отправилась на поиски мужа и алиментов. Нашла мужа, разлучницу и ее сына (которого муж привечал конфетами). Реакцию оскорбленной и ее обращение к мужу (рассказывает уже на склоне дней с легким юмором) приводим в упрощенной (не научно транскрибированной) цитации: "Вод, блядь, мине зло взяло тут, я иво уш о так от дернула за этот ремень сюды: 'Ну-ко, расскажи, - грю, - сваим рибятишкам радным ни одну канхветку ни паслал. ... А ты, - я грю, - выблитке канхветам тут кормиш'". Вообще-то, рассказчица предполагает, что жизнь с мужем не задалась оттого, что свекровь перед свадьбой благословила его треснутой иконой. Вот так-то.

Возможно, хоть в Орегоне у старообрядцев, все благостно - как в кино?

Смирницкая О.А. Древнегерманская поэзия: Каноны и толкования. - М.: Языки славянской культуры, 2005. - 176 с. - Studia Philologica. Series minor

Стар был уже Эгиль, когда его старший сын Бедвар утонул в море во время кораблекрушения. Старик сам нашел тело, прибитое волнами к берегу, и похоронил сына. Вернувшись домой в Борг, он заперся в чулане и три дня пролежал молча, отказываясь от еды и питья. С трудом дочь Торгерд уговорила его сочинить поминальную песнь в честь Бедвара, а сама обещала вырезать ее на рунической палочке:

Меня море
совсем ограбило,
страшно о гибели
родича рассказывать,
теперь, когда мой
в радостный путь
рода щит,
безжизненный, устремился.

Так родился знаменитый текст X века - "Утрата сыновей" Эгиля Скаллагримссона, который и служит отправной точкой анализа скальдической поэзии в новой книжке Ольги Александровны Смирницкой. Профессор кафедры германского языкознания МГУ, она - живой классик филологической науки. И ее чтение и комментарии цельны, поражают своей глубиной и основательностью. Все правильно, о классике надо писать только классично... Но, право слово, эта классическая поэзия даст фору самому изощренному модернизму XX века (не зря же Джойс так восхищался ирландской "Книгой из Келлса").

Вторую часть книги составляет анализ (в духе исторической поэтики) "Перечня Инглингов" - одного из древнейших известных нам скальдических текстов. Это хвалебная поэма, которую норвежский скальд Тьодольв Хвинский преподнес вестфальскому конунгу Регнвальду. Оба произведения приводятся в особых дополнениях в переводах на русский язык: "Утрата сыновей" - в переводе особо почитаемого Смирницкой С.В. Петрова, "Перечень Инглингов" - в ее собственном великолепном переводе. Так что к "канонам и толкованиям", фигурирующим в названии книги, не хватает еще одного заветного слова - "Переводы".

Единственное, с чем бы мы рискнули не согласиться в теоретических выводах Смирницкой, так это с ее идеей "условности языкового знака". Она пишет: "Скальд вычленял форму как таковую, искусственно разъединив означаемое и означающее в единицах унаследованного поэтического языка и научившись раздельно оперировать их элементами как материалом для словесных орнаментальных построений <...>. Открытие скальда - это, собственно, осознание и возведение в художественный канон условности языкового знака" (с. 23-24). Если даже толковать обособление скальдической формы как отделение означаемого от означающего (семиотическая дихотомия, с помощью которой вряд ли вообще можно будет уловить суть происходящего в стихе), то это отнюдь не означает появления условности знака. Вряд ли Смирницкая будет спорить с тем, что звуковая материя поэзии основывается на безусловности и самодостаточности поэтической формы, которой ничто не полагается вне ее - хоть денотат, хоть десигнат, хоть черт в ступе.

© Содержание - Русский Журнал, 1997-2015. Наши координаты: info@russ.ru Тел./факс: +7 (495) 725-78-67