Элла Владимировна Венгерова - переводчик с немецкого и польского языков. Среди ее работ - "Парфюмер", "Голубка" и "Повесть о господине Зоммере" Патрика Зюскинда, пьесы, эссе и сказки Петера Хакса, "Школа насилия" Норберта Нимана, "Возлюби ближнего своего" Ремарка, "Воспоминания бабушки" Полины Венгеровой и др.
РЖ:Наверное, самая известная ваша работа - "Парфюмер". Когда его напечатала "Иностранная литература", он стал литературным событием.
Элла Венгерова: Я принесла им готовый перевод, а они несколько лет его мурыжили и никогда бы не напечатали, если бы в журнал не пришел Лакшин. Он прочел портфель и сразу же позвонил мне домой и сказал, что ставит "Парфюмера" в ближайший номер. Он дружил с моим любимым начальником - Валентином Ивановичем Маликовым, завотделом драматургии издательства "Искусство", где я тогда работала. Они в свое время оба сотрудничали в старом "Новом мире" у Твардовского. Я на них смотрела с почтительной дистанции. Мне очень нравились передачи Лакшина об Островском, Булгакове, Чехове, нравилось, как он мыслит, держится, борется за ценности русской классики.
РЖ:Но вы же и до этого печатались в "Иностранке"?
ЭВ: Пока не умерли или не ушли дамы из отдела публицистики, которые меня печатали. Первым переводом, который они мне заказали, был репортаж Киша из России двадцатых годов "Цари, попы, большевики". К тому времени, если не ошибаюсь, я уже защитила кандидатскую диссертацию на тему о гутенберговских документах, я перевела три самых главных на русский, и это была настоящая переводческая работа.
РЖ:В МГУ защищали?
ЭВ: Нет, не удалось остаться там в аспирантуре. Защищалась в Полиграфическом институте. Гутенберг, точнее, 29 свидетельств о его жизни и деятельности были потрясающе интересной темой. И мне повезло, что они никогда прежде не переводились на русский. Они были известны в пересказах. А в моем распоряжении уже имелись их переводы со средневерхненемецкого на современный немецкий, английский и французский. Но что касается интерпретации, то я застряла там же, где и немецкие исследователи, на самом главном документе. Это Хельмаспергеровский нотариальный акт - клочок пергамена с протоколом заседания, которым окончилась тяжба Гутенберга с Фустом, его кредитором, так сказать, спонсором.
В документе 77 строк, я потратила целый год, но никогда бы не справилась с интерпретацией, если бы не гэдээровский книжный гений Альберт Капр. Основатель Высшей полиграфической школы в Лейпциге, блистательный дизайнер-шрифтовик, историк книги, исследователь гутенберговского наследия, он приехал в 1967 году в Москву на книжную выставку, а я переводила для студентов его лекцию, так мы и познакомились. И он в тот же день, в метро на станции "Охотный ряд", так сказать, держа меня за пуговицу, рассказал о своей интерпретации этого свидетельства, а точнее, загадочного упоминания о "книжном деле". Он сравнил две индульгенции того времени и обратил внимание на разницу шрифтов. И сделал доказательный вывод о существовании двух предприятий - личной печатни Гутенберга и типографии Фуста. Гутенберг издавал тогдашнюю крамолу - "Сивиллину книгу", донаты (шпаргалки по латинской грамматике для студентов), календари и строгую, аскетичную 36-строчную Библию. А Фуст печатал роскошно иллюминованные 42-строчную Библию и Псалтырь. Гутенберг был связан с тогдашним диссидентством, а книгопечатание было чем-то вроде тогдашнего самиздата.
Я получила за перевод Хельмаспергеровского акта 40 (или 400?) рублей, в общем, самый маленький гонорар за самый трудный перевод в моей жизни.
РЖ: И что было дальше?
ЭВ: Я хотела заниматься историей книги, но не потянула. Это занятие требует огромного напряжения зрения, платят библиотекарям гроши, а самое страшное, что мои коллеги из Горьковки (университетской библиотеки) не смогли выпросить у начальства ни копейки на поддержание температурного, влажностного и прочих режимов, чтобы книги не погибали. Я поняла, что если займусь этим делом, то либо сойду с ума, либо ослепну через несколько лет. А что творилось с редкими книгами в наших центральных библиотеках! Меня однажды пригласили в Ленинку и предложили заведовать отделом редкой книги. Я спрашиваю: "Каков объем фонда?" - "Весь фонд Ленинской библиотеки!" Это значит, что редкие книги не выделены в отдельный фонд, а каждая стоит миллионы, и как прикажете нести за них материальную ответственность? А они мне говорят, что, дескать, никто ее и не несет. Нет уж, спасибо. Я решила, что лучше уж буду переводить, и, на свое счастье, открыла тогда Хакса. Изменила Гутенбергу с Хаксом.
РЖ:Не помните, когда вам впервые захотелось переводить?
ЭВ: В девятом классе. Когда в театре Вахтангова я впервые посмотрела "Сирано де Бержерак" в переводе Щепкиной-Куперник с Астанговым в главной роли. Астангов был такой праздничный, великолепный, и Мансурова такая тонкая, и стихи такие легкие. А потом я прочитала в мемуарах Щепкиной-Куперник, как она переводила "Сирано", а театр уже начал репетиции и принимал текст, так сказать, "с колес". Для меня это был пик представимой самореализации.
Я обожала драмкружок в Доме пионеров и студенческий театр МГУ, но я обожала репетиции и терпеть не могла играть спектакли.
РЖ:Это там вы познакомились с Аллой Демидовой?
ЭВ: Конечно. А с Ией Саввиной мы в один день поступали в Студенческий театр. Ия была очень хорошенькая и очень стремилась на сцену, а Алла - холодная и дистанцированная, но контактная и благожелательная. А еще была целая компания интеллигентных девочек с разных факультетов, которые просто любили литературу. Наверное, я принадлежала к их числу. Один раз я получила полное признание своего сценического дарования: сыграла Мотю в "Машеньке" Афиногенова, и женщина в гардеробе меня узнала и без очереди повесила мое пальто. Театр мне ужасно нравился, но внутри него мне всегда было страшно.
РЖ:Поэтому вы решили переводить для театра?
ЭВ: Я, как Аристотель, считаю драматургию высшим родом литературы. Когда я была маленькой, у нас дома в библиотеке, вместо этих вот немецких книжек, стояло полное собрание сочинений А.Н.Островского. Я его девять лет читала: 15 томов туда и обратно, туда и обратно. Я даже прочитала полное собрание смешного немецкого писателя Коцебу, сейчас его забыли, но он довольно интересная фигура в немецкой истории; он был, кстати, русским шпионом и пал от руки немецкого патриота, так сказать, тогдашнего террориста? Я, например, прочитала полное собрание сочинений Сумбатова-Южина, ну кто его сейчас помнит, а какой был хороший драматург.
РЖ:Чем отличается перевод драматургии от перевода других жанров?
ЭВ: При переводе драматургии к услугам переводчика не только литературная, но и речевая сфера русского языка. Иными словами, в этом магазине шире ассортимент.
РЖ:Когда-нибудь вы переделывали свой перевод для конкретной постановки?
ЭВ: Нет, переделывала не я. В Театре на Бронной ставили пьесу австрийца Ф.Брукнера "Наполеон Первый", она проникнута симпатией к России, прозрачна, но в театре все равно боялись Министерства культуры и думали, как бы изменить название. Хотели сделать "От великого до смешного?", но, слава богу, оставили прежнее. Были вымарки в роли Наполеона, которого играл Ульянов. Он был умный - при комиссии кое-что опускал, а когда начальство удалялось, все шпарил по тексту.
РЖ:Вы много переводили Хакса. Наверное, дружили с ним?
ЭВ: Никогда не позволю себе сказать, что дружила с Хаксом, но с гордостью могу сказать: "Я была с ним лично знакома". Дружеские отношения были возможны, скорее, с Хайнером Мюллером, он был куда демократичнее. К Хаксу я испытывала величайшее почтение. А общение с ним всегда вызывало у меня трепет и восторг. Эйфорию. Я целый час дрожала перед тем, как позвонить в дверь на Шенхаузераллее. А потом год или два, переводя его тексты, жила с ощущением правомерности своего существования, потому что есть на свете такая фигура, такая грандиозная личность, как Петер Хакс.
РЖ:Хакс и Зюскинд - два автора, которых вы больше всего переводили.
ЭВ: А что Зюскинд? Всего четыре небольших книжки, не так уж и много, просто его много печатают .
РЖ:Мне нравится его "Повесть о господине Зоммере". Думаю, ее переводить было сложнее, чем "Парфюмера"?
ЭВ: Да, я боялась ее исказить, испортить, внести не ту ноту. Она ведь вся кружевная, искренняя до слезы, до впадения в детство.
А на "Парфюмера" меня вывела польская газета "Культура". Поляки так его расхвалили, что я раздобыла книжку. И поймала себя на том, что, пока ее не прочла, не остановилась. Такого со мной давно не было. Я поняла, что это хорошая литература и очень емкая метафора.
Хороший текст всегда мне как бы сигналит: у меня появляется страх, что кто-то меня обскачет и переведет его раньше, чем я. С Хаксом так было всегда. А тут еще этот "Парфюмер". Мне почему-то показалось, что, переведя его, я открою людям новый взгляд на мир. А вы его читали?
РЖ:Начала, но остановилась странице на третьей. Может, дело в том, что у меня была высокая температура, но и потом возвращаться к этой книге не захотелось.
ЭВ: Он вполне способен отпугнуть, на то он и триллер. Но по мере переизданий я все больше сомневаюсь, так ли его читают, читают ли то, о чем в нем написано - о преступности синтеза, об умерщвлении природы ради ее имитации, об имидже, этой великой лжи, которая чарует толпы, заставляя их поклоняться злу. Зло - это отсутствие любви. Гренуя мать бросила, его никто не любил. Величайшее зло на свете - брошенный ребенок. Весь "Парфюмер", как и "Повесть о господине Зоммере", вычитаны у Достоевского. Та же слезинка ребенка, тот же крик души. А Достоевский очень даже читал "Фауста".
РЖ:Получается, русская и немецкая литературы тесно связаны.
ЭВ: Мы даже не представляем себе, насколько тесно связаны русская и немецкая культуры. Все несчастья Европы и мира в ХХ веке произошли из-за того, что Россия воевала с Германией. Почему Николай Второй занял сторону Антанты, а не заключил союз с Германией? Жена немка, сам из немцев? А сколько прекрасных немецких имен в русской науке - географии, геологии, биологии, математике, палеологии, медицине, не говоря уж о словесности. Тут вам и Даль, и Дельвиг, и Кюхельбекер, и Волошин?
РЖ:Значит, немецкая литература вам близка?
ЭВ: Ничего подобного. Французы мне ближе, а самый любимый зарубежный писатель - Анатоль Франс. Но Хакс - единственный француз и самый крупный комедиограф в немецкой традиции. Самый остроумный и самый гениальный. После Гете.
РЖ:Почему вы издавали Хакса в издательстве РГГУ на собственные деньги?
ЭВ: Не могу найти издателя. В 1979 году "Искусство" выпустило хорошую книгу с иллюстрациями Сергея Бархина, потом я напечатала "Фредегунду" и "Ярмарку в Плюндерсвайлерне" в прелестном нищем "Суфлере", фрагменты издала "Радуга", а потом грохнула перестройка, и классика полетела ко всем чертям.
Я должна застолбить эту территорию, ведь обскачут меня молодые. Уже нашлась очень толковая девушка на факультете журналистики МГУ, которая перевела его пьесу "Камыши" в качестве дипломной работы. Это здорово.
Я сделала шесть томов в РГГУ, там драматургия, детские сказки и стихи, эссеистика. Седьмой том с философскими повестями пока что лежит и ждет. А в собрании сочинений (конечно, неполном) пятнадцать томов. Да еще толстенный том эссеистики, где только индекс имен - две тысячи. Мне на все это ни денег, ни жизни не хватит. Зато молодым можно позавидовать. Когда они его для себя откроют.
РЖ:Что вы делаете, когда в тексте встречается незнакомая реалия или непонятная фраза, слово? Хорошо, если можно посоветоваться с автором, а если не у кого спросить?
ЭВ: Как это не у кого спросить? Есть справочники, энциклопедии, сотни словарей, Европейская коллегия переводчиков, а главное, немецкие друзья и коллеги, интернет, наконец. Реалию легко найти, хуже, когда прошляпишь скрытую цитату? В общем, выкручиваюсь, а как - рассказываю на семинаре. Без потерь перевод невозможен. "Фауст" в этом смысле самое несчастное произведение.
РЖ:Вы себя к какой-нибудь переводческой школе причисляете?
ЭВ: Я хотела бы к той, где Щепкина-Куперник, Татьяна Гнедич, Райт-Ковалева.
РЖ:У вас были учителя в переводе?
ЭВ: Учитель любого переводчика - родная литература. У Пушкина, например, то "Сцена из Фауста", то "Подражание Корану", то Байрон, то Гейне, то "Маленькие трагедии". "Капитанская дочка" явно из Вальтера Скотта, в "Пиковой даме" полыхает Мериме? Пушкин для меня переводчик мировой культуры на русскую.
РЖ:Бывало, что перевод в типографии или уже вышел, а вы только сейчас поняли, что какое-то место не так перевели или узнали что-то новое?
ЭВ: Да, ужасное ощущение. Плакала и стеснялась. У Хакса я перепутала двух Шарлотт и двух Луиз.
РЖ:Алекс Экслер на своем сайте приводит пример ляпа в "Парфюмере": "Выяснилось, что комбинация жира ягнячьих почек и беспримесного свиного и коровьего сала в соотношении два к пяти к трем при добавлении небольшого количества девичьего масла лучше всего подходит для усвоения человеческого запаха. На этом Гренуй остановился". "Девичье масло" - это же virgin oil, оливковое масло первого (холодного) отжима".
ЭВ: Может, и ляп. Но мне было жаль терять "девичье масло", ведь вся книга про то, как он убивал девушек.
Когда-то я перевела для "Иностранной литературы" статью про то, как осудили невинных женщин. Один возмущенный читатель написал, что женщины не могут быть невинными, а только невиновными. Мне в панике звонит редакторша, теперь ее лишат квартальной премии, выговор влепят? Я звоню Карельскому, он открывает "Словарь современного русского литературного языка" и находит цитату из Толстого: "Я нынче был присяжным, и мы осудили женщину в каторжные работы, - невинную". А речь идет о Катюше Масловой. Знатоки часто качают права. Это легче, чем переводить.
РЖ:Я знаю, что А.В.Карельский предложил название "Парфюмер".
ЭВ: Мы с ним сидели и напрягались, я его умоляла: "Алик, выручай!" Он подарил мне это название. А в другом переводе, который сделали на Украине, остался "Аромат".
РЖ:Вы состоите в Европейской коллегии переводчиков. Это дает что-то в смысле поездок, грантов?
ЭВ: Очень много. Правда, сейчас я не очень интенсивно поддерживаю связь с коллегией, хотя страшно скучаю по Штралену. Мне вообще повезло с немцами. Я была знакома с Петером Хаксом, Хайнером Мюллером, Штефаном Хермлином, Руди Штралем, Альбертом Капром, Клаусом Биркенхауэром. Все уже умерли. А для меня все они живы. За мной долги: я должна успеть перевести том эссеистики Хакса и монографию Капра о Гутенберге. Хорошо бы к юбилею, он будет в 2008 году. Я попытаюсь со студентами. Им это полезно. Только вот издатель вряд ли найдется. Я предложила эту идею ЖЗЛ. Но их больше интересует Бисмарк. А мне Бисмарк не интересен.
РЖ:Вы ощущаете себя переводчиком?
ЭВ: Конечно. Преподавать - сплошное удовольствие, если бы не транспорт. Но студенты уйдут, а книжки останутся. Карельский считал, что миссия переводчика - открывать имена. В "Искусстве" впервые выходили Цукмайер, Хорват, Бюхнер, Брукнер, Гофмансталь, Виньи, я участвовала во всех этих сборниках. Как правило, я не перевожу того, что уже сделано. Стараюсь не лезть в чужую епархию. Но кто из нас без греха. Однажды в тяжелые перестроечные времена я от безденежья перевела с английского для "Радуги" кошмарный слащавый любовный роман. Они обещали не ставить моего имени, но поставили. Так мне и надо. До сих пор стыжусь.
А вот когда я перевела "Воспоминания бабушки" Полины Венгеровой, то подписала перевод с гордостью и настояла на том, чтобы они поставили копирайт. Очень умная и интересная была эта моя троюродная прабабка, и во время перевода меня не оставляло ощущение дежавю. Правда, ее немецкий не бог весть как хорош, так что пришлось попотеть.
РЖ:Как вы понимаете, что перевод получился?
ЭВ: Читать легко. А если фраза корявая или рифма неточная, тогда плохо дело. Ну и размер желательно соблюдать. Я перевела "Смерть Сенеки" Хакса белым стихом, показала Карельскому, он ужаснулся: "Это же античный триметр!" Пришлось все переделать. Приезжаю к Хаксу, показываю опубликованный текст, он требует: "Прочтите начало по-русски!" Какое счастье, что я соблюла размер, а то бы он перестал мне доверять.
РЖ:Что значит для вас определение "гениальный переводчик"?
ЭВ: Переводчики бывают талантливые и добросовестные. Гениальный переводчик - только тогда, когда он уже сам по себе гениальный поэт. Поэт рождает метафору и облекает ее в слова. А переводчик - только интерпретатор. Какой бы ни был гениальный пианист, он все равно не Шопен и не Бетховен. И даже если ты гениальный переводчик, твое место десятое.