Платон. Диалоги [Алкивиад I, Горгий, Федон, Пир, Федр] / пер. Карпова В.Н. - СПб.: Азбука-классика, 2007. - 448 с. - тир. 5000.
Пять диалогов, включенных в сборник, - это приглашение, отрешившись от обычного для толкователей Платона деления диалогов на "группы" или "периоды", пройти в саму Платоновскую академию и услышать живой голос наставника. Еще в античности наследники мастера стали разносить диалоги по тематическим разделам, чтобы широкие круги интересующихся наукой знали, как следует понимать платоновскую мысль и как сделать первый шаг к многолетнему чтению философского канона.
Обычай делить платоновское наследие на приблизительно равные части продержался до эпохи романтизма, когда чуткий толкователь Платона Ф.Шлейермахер попытался восстановить путь духовного развития Платона. Шлейермахер считал каждый диалог слепком драматических переживаний, изящным этюдом, живописным наброском мысли и хотел выстроить умопостигаемую картину становления платоновской философии. Для германского ученого Платон напряженно порывает с обстоятельствами афинского быта, прорываясь к точности отвлеченного.
Если Платон, как выяснилось, развивался весьма драматично, то, значит, и лучшие свои диалоги он многократно перерабатывал, достигая отточенности выражений. К достижению этой отточенности и стремился В.Н.Карпов. Богослов, почитатель Канта, критик философских учений о душе, Карпов в середине XIX века дал русскому читателю собрание сочинений Платона. Стремление не упустить ни одного слова оригинала и при этом сохранить масштабность видения стало непонятно уже в эпоху модерна. Но в наши дни, когда интеллектуальное наследие модерна окончательно стало прошлым, труд Карпова нельзя не признать одним из образцов интеллектуальной работы.
Следующий за карповским перевод трудов Платона, вдохновленный и частично организованный Владимиром Соловьевым, не был таким удачным. При всем энтузиазме переводчиков Платон часто выходил слишком схематизированным. В переводе великий афинянин резонерствовал без ораторского запала, а порой, напротив, оказывался чересчур увлечен пышными рассуждениями о природе космоса и человека. Тогда как перевод Карпова, обстоятельный и неспешный, чуткий к ходу веков и чтущий дистанцию, гораздо бережнее передавал изысканную эллинскую прозу. Это действительно перевод эпохи романа, а не эпохи публицистики и эссеистики. Переводчик, перелагая греческий оригинал, был преисполнен особого почтения к прошлому - не превращенному в гордый памятник, но продолжающему давать интересные уроки.
Платона читать всегда легко: он был единственным, пожалуй, философом, который не скрыл ни одного из оснований своей мысли. Последующие философы уже непременно имели дело с условностями научных дискуссий и философских интерпретаций. Поэтому уроки Академии усваиваются любым поколением хотя бы частично, сколько бы ни заявляла современность о том, что нынешний тип культуры может строиться только на разрыве с платонической традицией.
Начал Платон с критики софистики, выяснив в ранних диалогах, что софист (интеллектуал) ничего не умеет по-настоящему и потому неспособен узаконить собственное речевое поведение. Дублируя своей речью ход политической жизни, софист ведет себя как разбойник или скучный болтун; а призраки, созданные речью софиста, оборачиваются безжизненным мороком. В диалоге "Горгий" Платон идет дальше: софист оказывается не только непрофессиональным, но и невежественным деятелем. Софист - это полная противоположность ремесленнику, знание которого о вещи совпадает с создаваемой им вещью. Софист, воздействуя на толпы, действует слепо и глухо, сам не умея просчитать эффекта соблазнения аудитории. Иронически представив все попытки софистов создать общие понятия, Сократ, главный герой платоновских диалогов, показал, что софисты оказались соблазнены своей же нечуткостью к отдельным людям и к гражданскому общежитию.
В диалоге "Пир", апофеозе Сократа, состоявшемся в эксцентричной атмосфере богемной попойки, спор с софистами перестал быть просто обличением, послужив утверждению здравого человеческого рассудка. В отличие от "Пира" Ксенофонта, другого ученика Сократа, где Сократ смеется над типично афинскими предрассудками (скрытый кивок поддержки в сторону проспартанской партии в Афинах), в "Пире" Платона здравомыслие ни с кем не борется, а просто торжествует, и без этого торжества все интеллектуальные и поведенческие вольности были бы немыслимы. Мифологизация и мистификация Эроса в "Пире" совпадают, и этому не помешают ни насмешки, ни подлавливание на слове, ни разгул. Ведь платоновский "Пир" говорит не только об Эросе, но и о речи, о том, как именно рассуждение, оспаривающее себя, может сохранить свою образную природу, воздействуя как внушение. А в диалоге "Федр" образность речи не просто сохраняется, но постоянно преумножается.
Образная природа речи Платона, видение не вещей, а образов, за ними стоящих, имеет не только эротическую, но и политическую сторону. Платон стремится от частностей вещи к ее образу. Поэтому "государство" у него - не совокупность людей, не сцепление созидательных действий, а союз призваний. Платон критикует то состояние, в котором находятся призвания, и винит в сложившейся ситуации, например, поэтов: они пробуждают страсти и потому разрушают гражданские начала жизни. Поэты не думают о том, что говорят, и сами оказываются вне замысла о них, покинутые самой поэзией. В "Государстве" идеальное и созидательное совпадают, а "идея" оказывается не только предметом созерцания, но и исходной точкой практики.
В "Законах", последнем своем сочинении, Платон отошел от безудержной критики современного государства. Он уже сравнивает государство с домом, а граждан - с домашними слугами. В "Законах" главным условием настоящего государства оказывается уже не власть разума, увлекающая и самих философов и останавливающая их в определенной точке государственной службы, а разумная победа всех граждан над удовольствием. Поэтому на смену кастовому делению "Государства" пришло благоразумное деление по цензу, позволяющее государству развиваться на дальнюю перспективу. Можно сказать, "Законы" - это первый в Европе опыт построения дальней исторической перспективы, равный которому предпримет только Кант ("К вечному миру"). Молва об этом сочинении как чрезмерно суровом (у нас Платона бранил за это Вл. Соловьев) не считается с тем, что суров был Платон прежде всего к самому себе: если раньше он чтил мудрость древних, тех же египтян, то теперь он не без боли в сердце говорит, что ни один народ не создал правильные законы. В рамках платоновской критики оказывается, что и боги были слишком эгоистичны, создавая законы для народов и преследуя собственные цели. Мудрость народов оборачивается против них самих, и вместо единой мудрости перед взором читателя предстают наслоения традиций, начинания разных богов, одним словом - торжество истории, разоблачающей своих самых верных участников. Можно только надеяться, что "Государство" и "Законы" в переводе В.Н.Карпова также будут переизданы, а рецензируемая книга станет лучшим введением в это полезнейшее чтение.
Из интерпретации мышления Платона как определенной философской программы (а так платонизм не понимался до предромантической эпохи; еще в XVIII веке обсуждали вопросы, поставленные Платоном, на полный разрыв ничто не намекало, и Карпов хорошо об этом помнил и как богослов, и как историк) возникла проблематика новой философии. В философии после Канта влияние Платона является господствующим и определяющим, и ни одно из философских событий не может сравниться с этим победным шествием древней школы.
Карпов, вместе со многими своими европейскими современниками, выступил как участник этого парада. Опираясь на идеи и Канта, и Шлейермахера, он видел в Платоне прежде всего теоретика, ставящего вопросы о бытии и познании. Но внимательно вчитываясь в текст, он не мог не признать, что любой диалог представительствует за всю деятельность Академии, в которой любили живые обсуждения, а не готовые решения. Нельзя считать диалоги фрагментарными отпечатками умственной работы, вроде разрозненных лекций или семинарских докладов. Напротив, они представляют собой динамичное художественное описание работы Академии. Каждый диалог - открытая дверь на занятия, проводимые Платоном. Именно такая неподражаемая открытость, которую не затмит ход времени, позволяет нам, по прошествии столь долгого времени, смотреть на перевод XIX века более свободно, чем смотрели современники Карпова, поражаясь уже не ровности мысли в переводе (ровности достигали многие переводчики той весьма плодотворной для перевода эпохи), а ее зачастую головокружительной точности и меткости.