Теряя способность всем своим составом отвечать на вопрос о том, как может быть помыслено историческое событие, поэзия проваливается в синтагматический сон безвременья, выбрасывается в рыхлый воздух вечности.

Слово "политика" в нашей стране ужасно опошлено. Я не хотел бы участвовать в политике в ее нынешнем виде, и политиком я себя точно не вижу. Мне важнее писать.

Ветхого – нет. Но, если ветхое есть, то оно – умирание. А умирание лишь повод и готовность к новой жизни. На Волковском кладбище в Ленинграде четыре слоя захоронений. Что там копится? Или уже проявлено? И нас защищает?

Сегодня происходит культурное обнищание. Нет финансирования культурных программ, нет престижа культурологических, педагогических специальностей. Это приводит к тому, что работают либо энтузиасты, либо неудачники.

Жадан – уникальный писатель, одновременно близкий массам и любимый интеллектуалами. Он умело сочетает кажущуюся простоту и изысканность заложенных в текст смыслов, приметы времени и древние архетипы.

Я верю в силу слов. В первую очередь, в силу слов над собой, а не в какую-то силу вообще и вне – сколько наслаждения, сколько скорби, сколько изумления слова могут причинять.

В какой-то момент меня стали раздражать капризная ассоциативность, поэтизмы, усложненный синтаксис и прочие вторичные признаки "стиля". Когда важно прояснить какие-то вещи, требуется точность – но не в ущерб сложности.

Это было время, когда традиционные формы и жанры рушились, всё перетекало одно в другое. Это не просто крушение СССР – это крушение мира, всех психологических установок, иерархий, оппозиций, мыслеформ, языка, устаревшей техники.

Когда я имею дело с чем-либо – неважно, человек это, дерево, коляска, буква, ощущение или свойство, – я пытаюсь подойти к предмету на максимально близкое расстояние, оторвавшись от всех контекстов, к нему так или иначе привязанных.

Я вижу 1990-е годы как эпоху рухнувших надежд. На какой-то момент тогда поверилось: вот наступило время для сложной поэзии, а оказалось: читателей нет и не будет не только у нее, но у поэзии вообще, в том числе "классической".

Поэзией занимаются два типа людей. Первые – именно, что "поэты". Вторые – это artists, то есть те, кто использует поэзию как инструмент для определенного месседжа.

Когда поэт долго-долго поэзию-вообще и поэзию-в-себе не понимает или обижает — она сама уходит; ни один из знакомых мне поэтов ни разу её сам не "прогнал", ни разу на что-то другое не менял, если она была рядом.

Равняться на шедевры прошлого – дело бессмысленное и даже вредное, сгубившее самостоятельность многих стихотворцев. Стихотворение – не самоцель, а отблеск и символ внутренней работы.

Исчезая, уходя в невидимое, в землю, в "совестный деготь труда", влюбленность становится любовью, которая уже не совсем чувство, а точнее – совсем не чувство. И если влюбленность – это горение, пламя, то любовь каким-то чудом, а иногда и упорным трудом, претворяет огонь в свет.

Как это отметили уже многие мои товарищи по литературе, в России сейчас именно поэзия выполняет роль, которую раньше играла проза. Я с этим согласен. Поэзия сейчас – передний край русскоязычной литературы.

Уникальность – это очень страшное чувство. Потому что именно в состоянии ощущения собственной уникальности ты берешь только на себя ответственность за свою жизнь, за свое никому не нужное прошлое и свое никому не известное будущее.

Задача поэта остается неизменной – возвышать голос за потерянного и гонимого, быть человеком рядом с другим человеком и в бездне горя, и в солнце радости.

Будет ли моральным мир, в котором правят профессионально аморальные люди? Не знаю. Мир развивается, мораль трансформируется, варвар, захвативший дворец, иногда становится родоначальником благородной династии.

Для некоторых украинских интеллектуалов самоцелью является свержение нынешней власти, любой ценой. Как тактика, это правильно, но как стратегия – не имеет дальнейшего развития.

Писатель – фигура, предшествующая революционным бурлениям говн. Писатель всегда "кагбэ срывает покровы" – либо чтобы показать действительность как она есть, либо по-новому интерпретируя прошлое-и/или-будущее.

Трудно узнать в этих людях, жаждущих возмездия, и покруче, наследников наших новых мучеников, которые молились о своих гонителях, когда те оскверняли и уничтожали все святыни православия, мучили и убивали верующих, как во времена римских цезарей, но в несопоставимом числе.

На той глубине, в которую погружается поэзия Марии Степановой, так получается, что и "камни говорят", и человек как субъект сохраняется. Но в каком-то заново опознаваемом виде. Иначе говоря, в общем надо представить себе, что Иисус имел в виду не "образ", когда говорил, что "камни возопиют".

Несколько дней назад в издательстве "Пушкинский фонд" вышла в свет новая книга стихотворений Марии Степановой. "Русский журнал" с согласия автора публикует ранее не публиковавшийся цикл, вошедший в эту новую книгу.

Если я прав в том, что наша страна и ваша – нереволюционные, то роль писателя в том, чтобы революцию выдумывать. Роль писателя вообще в том, чтобы выдумывать иную реальность. И в частности – революцию в не очень революционных странах.

Не могу вот так вот просто взять и что-то написать. Я должна чувствовать то состояние покоя, в котором нет внешнего и ненужного, лишнего, человеческого, бытового.

Что ж, коли у нас наступил высокий политический сезон, давайте повеселимся. Давайте сожжем, как на масленицу, ритуальное чучело власти, давайте все самовыразимся. Пустимся в пляс, взявшись за руки: красные, белые, голубые.

Формалистам надо было прожить жизнь, глядя на себя со стороны и фиксируя свои наблюдения. Это поздний романтический проект, предполагающий острое переживание субъектом своего места в истории и жестокое разочарование от того, что он, субъект, истории безразличен.

Но услаждает рабство, конечно же, свобода. Безбожие, безродство – вот что освобождало, но уродовало, коверкало. Самое гадкое в советской системе, что и покушалось на душу человека, в общем-то лишая её, души. Но если всё же страдали, выстрадали, то что же, ту же свободу? И что вернулось? Какая Россия?

Однако устойчивый и неизвестно оттуда пошедший слух, что случайно встретившись в музее Прадо в Мадриде, они прошли мимо друг друга, не подав руки, — говорит жена Кортасара, — безоснователен: "Хулио не мог не ответить на приветствие Борхеса".

Иммунитет к диктату при любой форме контроля, это прерогатива автономной личности. Невозможно контролировать творчески устроенную личность, невозможно ничего ей навязать. Потому что производить из ничего нечто, это всегда даёт творческой личности самое главное: творительную демиургическую функцию, всегда вступающую в конфликт с любой функцией контроля.

Перед самой смертью, в 1989 году, Беккету приснилось, что он написал письмо Джойсу, в котором требовал от давно уже мёртвого человека каких-то обещаний, слов, доказательств и гарантий и о чём-то – на утро так и не вспомнилось о чём – просил. Письмо он так и не отправил.

Поэт доверяет своему поэтическому чувству и последней простоте вещей. Не задача поэта – делать выводы о вещах. Скорее, его задача – передать их последнюю простоту, в которой они такие, какие есть.

Никакой государственной, национальной идеи, способной изменить ситуацию, в ближайшее время не появится. Значит, каждый человек должен решить для себя, что он хочет делать, как жить, и как-то двигаться к этому.

Был такой регулятор царской власти, укорот унижению власти и подданных, назывался – чин царского двора. Царю можно всё, но какие-то вещи его унижают. Грозный начал унижать власть, Пётр продолжил, а Сталин отменил всё человеческое во власти.

Я не понимала, что на самом деле происходит. Но знала, что уже не бомбят. Что мы не спускаемся в подвал, как раньше. Были народные гуляния. Пели песни, все танцевали лезгинку и говорили, что все теперь будет хорошо, что Бог нам поможет.

Я просто не хочу иметь дело с системой, она воняет. Начнешь с ними дружить, сам таким станешь. Начнешь с советскими писателями общаться, в Союз писателей вступать, носить рукописи по их редакциям — станешь таким же. А сегодня все то же самое, только называется по-другому.

Уничтожим частную собственность – тогда можно будет взяться и за решение других задач: ликвидация государства, религии, национальностей. У человечества никогда не будет спокойной жизни, пока не отомрут эти древние атавизмы.

Никакого дальневосточного сепаратизма нет, а призывы на наших веб-форумах к возрождению Дальневосточной республики – не более чем фигура речи, показывающая недовольство не столько принадлежностью к РФ, сколько политикой действующей власти.

В первую очередь надо выделить меня. Я - единственный, кто представляет русскую литературу на достойном мировом уровне. Тот, за кого не стыдно. Не регионал. Остальные - ту мач локал рашенс

Как только я вернулся в Эстонию из Скандинавии, я снова окунулся в это, как в колбу, в которую постоянно заливают одну и ту же мыльную воду: болтовня о работе, о языке, о расколе общества. Это тягостное ощущение. Я стараюсь уйти от всего этого.

Многие места в сочинениях Флоренского, не говоря о Розанове, которого читала не только светская интеллигенция, но и духовенство, - это брожение, распад. «Совращенность», иными словами.