Заветы с Русской Голгофы

Сообщение о смерти Александра Исаевича Солженицына в наше время в общем шумовом потоке эпохи LJ и SMS звучит совершенно неуместным, непредвиденным диссонансом, явно не вмещающимся ни в какой возможный формат. С одной стороны, Солженицын живет вечно, как мудрый вечный дед из кончаловской "Сибириады", раз в десять лет дающий авторитетные советы, которые все слушают, но уже никто не слышит. Если он до сих пор не умер, то уже никогда не умрет. С другой стороны, Солженицын - это нечто из прошлого, это некто, кто умер очень давно, а его книжки мы теперь читаем в школьной программе. Поэтому представить себе, что на самом деле он не умер давно и не будет жить вечно, а умер сегодня, при нашей жизни, практически невозможно. Это значит представить на минуту, что История - существует, и все мы живем в этой самой Истории, и все это было по-настоящему, всерьез и требует от нас настоящей серьезности, давно ставшей признаком полной, наивысшей неадекватности. Если сегодня у вас появилась "серьезная мысль" и вы хотите быть услышанным, вы должны облечь ее в такую форму, чтобы никто не догадался о ее серьезности. В эпоху, когда дискредитировано все, включая все формы дискредитации, быть серьезным значит играть маргинальное ретро. Именно поэтому фигура Солженицына в принципе исключается, вытесняется современностью как то, что ставит саму эту современность под сомнение с ее играми, шумами и форматами, исключающими любой пафос. Однако исключить Солженицына из всех правил игры было несложно, и никакого заговора молчания здесь не требовалось - он сам не шел "навстречу времени", а время и не могло предоставить ему адекватный формат. Ведь невозможно представить себе его в ток-шоу, на эстраде или хотя бы в качестве очередной говорящей головы эксперта по вызову. Единственное, что еще было возможно, - это заснять его в созерцательных хрониках Сокурова, благо, этот стиль сегодня интересует только специалистов. Но тут вдруг оказалось, что совсем вытеснить образ этого титана из пространства экранного мышления невозможно, потому что титан - жив, он живой человек, и однажды он должен умереть, что и произошло. И если сам бренд "Солженицын" был слишком серьезен для этого времени, которое без лишних усилий вывело его в область бессознательного, то уж "смерть Солженицына" стала слишком серьезной информацией, чтобы ее игнорировать. Смерть Солженицына не только заставила целые телеканалы и радиостанции на время выйти из привычного ритма игры, но и провела ту четкую границу серьезного, которая, казалось бы, никогда не возникнет. Отношение к Солженицыну сегодня, после его смерти, - это не столько отношение к его идеям, сколько отношение к самой возможности существования великой личности, к самой возможности продления Великой Русской Литературы, с ее пафосом серьезности, граничащей с религиозностью. Поэтому тот необъятный планктон бесхребетных однодневок, который сегодня поднялся на поверхность в злорадстве о смерти одинокого кита, - это свидетельство раздражающей реакции системной дебилизации на факт беспредельной серьезности, который этот планктон уже не может переварить. Отношение к Солженицыну сегодня - это не признак политического самопозиционирования, это маркер антропологического самоопределения в мире, где уже давно невыгодно быть человеком.

Подобно любой реально самостоятельной фигуре реальный Солженицын был фатально неудобен и невыгоден всем тем, кто хоть раз пытался его приватизировать. Но, поскольку делать вид, что этого человека вообще никогда не существовало, было невозможно, реальный человек был исключен из всех правил игры, а дело имели только с мифом, коим он стал уже тогда, когда еще его физическое существование оставалось под вопросом. Это был застывший во времени миф о героическом диссиденте, разоблачившим один из самых страшных режимов новейшей истории и ушедшим на покой договаривать то, что уже и так все знают. Так относятся к некогда великому в чем-то деятелю, которого в сотый раз готовы награждать за его прошлое величие, но никто не готов сегодня воспринять всерьез, потому что всем известно, что "дедушка в маразме", а говорить об этом неприлично. Между тем разоблачение реального советского зла - это действительно самый первый и самый значимый подвиг этого героя ХХ века, переоценить который невозможно никому из тех, кто еще помнит об этом зле. Сегодня, когда за любые слова и идеи мы уже ничем не платим, кроме изношенности клавиатурных кнопок, представить себе этот подвиг - это то же самое, что почувствовать себя древнегреческим младенцем, удушившим в колыбели двух заползших змей. Именно это сделал Солженицын, когда обнажил серпентическую сущность так называемого "красного проекта" и когда тут же перекрыл дыхание другой змее использовать свое разоблачение в целях, аналогичным "красным", - змее либеральной русофобии. Именно поэтому он был фатально невыгоден. "Архипелаг ГУЛАГ" положил начало бескомпромиссной вендетте советскому злу, никому не позволяющей хоть как-то оправдать это зло во имя добра, в полном соответствии с максималистской христианской моралью. Этой вендеттой он показал пример и положил начало новому русскому сопротивлению, исключающему любые заигрывания с идеологией, против которой это сопротивление и было направлено. Этой непреклонностью он свидетельствовал о том, что любые конвергенции с этой идеологией обессмысливают само сопротивление - зачем бороться с дьяволом, а потом впускать этого дьявола в себя? Этой беспрецедентной суперпозицией он сорвал любые попытки новой операции "Трест" и поэтому стал невыгоден всем, кто еще хотел спасти этого красного змия - и самой советской власти, и всем, кто до сих пор хочет ее вернуть под видом государственного возрождения. Но он также оказался невыгоден и тем, кто под видом падения коммунизма желал уничтожить и само государство, предлагая вообще выйти за догматические пределы, установленные всей идеологией Модерна как таковой, и в этом плане он был не просто очередным консерватором, он был одним из тех, кто предлагал альтернативный исторический путь, восстанавливающий христианские основы европейской цивилизации.

Вот его слова: "Остается искать ошибку в самом корне, в основе мышления Нового времени. Я имею в виду то господствующее на Западе миросознание, которое родилось в Возрождение, а в политические формы отлилось с эпохи Просвещения, легло в основу всех государственных и общественных наук и может быть названо рационалистическим гуманизмом либо гуманистической автономностью - провозглашенной и проводимой автономностью человека от всякой высшей над ним силы". Эти слова из его "Гарвардской речи" 1978 года не просто крик русской души, зажатой между двух душегубок, как то зерно меж двух жерновов, это манифест европейского неоконсерватизма, в самом точном, "неоконовском" смысле этого слова, ведь в этой речи он не просто предлагает сохранить то, что осталось, он призывает к великой миссии, становясь одним из предшественников русских неоконов XXI века: "Западное мышление стало консервативным: только бы сохранялось мировое положение, как оно есть, только бы ничто не менялось. Расслабляющая мечта о статус-кво - признак общества, закончившего свое развитие". Обратите внимание - слово "консерватизм" произносится самим консерватором как упрек, ему он решительно предпочитает волю, экспансию, миссию.

Уже удушенные в мазохистическом синдроме концлагерного заложника и беспросветной затхлости националистической провинции начали пищать о том, что эта речь - "предательство", "измена", "отречение", как будто лучше утонуть в собственных отходах, чем честно признаться в том, что это - отходы, а не соль земли. В своей "Гарвардской речи" Солженицын выступает как мыслитель планетарного масштаба, продолжая тем самым традицию русской всемирности, восходящей к Пасхальной проповеди митрополита Иллариона Киевского и "Пушкинской речи" Достоевского. Он начинает свою речь с напоминания о "царстве, разделившимся в себе" и завершает прозрением о причине этого разделения: "не то даже страшно, что мир расколот, но что у главных расколотых частей его - сходная болезнь". Тем самым, зная об этом или нет, Солженицын максимально приближается к византийской историософии двух наследниц Римской империи - Восточной и Западной, этих двух полюсов единой цивилизации, наследство которых еще никуда не исчезло. Его упреки Запада в "потери мужества" - это не причуды русского самородка, это общая претензия к Западу со стороны всей консервативной традиции, которую сегодня повторяют и американские экспансионисты из учеников Лео Штрауса, и американские изоляционисты из поклонников Мела Гибсона - если хотите понять его "Апокалипто", сначала прослушайте "Гарвардскую речь" Солженицына. Да что там консерваторы - даже далекий от радикальной реакции Эдмунд Гуссерль в своем "Кризисе европейского человечества" (1935) писал, что "величайшая опасность для Европы - это усталость". И разве не правда, что "участники американского антивоенного движения оказались соучастниками предательства дальневосточных народов"? Точно так же можно было бы сказать и о том, что "участники антисоветского антивоенного движения оказались соучастниками предательства азиатских народов" - потому что и США, и СССР несли этим народам то, до чего они бы уже никогда не дошли в силу своей "уникальной культуры", уникальность которой сегодня почитается больше, чем право на истину. Ведь то, что сегодня называется неоконовским "глобализмом", на самом деле есть ничто иное как элементарное христианское трезвомыслие: "Если разнообразие становится принципом, тогда невозможны никакие общественные ценности, а применять свои ценности при оценке чужих суждений есть невежество и насилие... Если не существует универсальной основы, то не может быть и морали", - писал Солженицын.

Так Солженицын отказался выбирать любое из зол и оказался вне всех предложенных ему игр. Когда ему предлагали быть лишь критиком одного из зол - советского коммунизма, он предлагал свой проект добра. Когда от него ждали апологии другого зла - западного либерализма, он называл это зло злом и опять предлагал свой проект добра. Когда же его вдруг приняли за носителя третьего типа зла - агрессивного национализма, он и это зло назвал злом и снова предложил свой проект преодоления зла. В эпоху разрушений и размываний этот путь - всегда путь одиночества, ибо союзников у него уже нет, но именно этим созидательным "царским путем" шла русская мысль во все времена, образуя неуклонную магистраль творческого консерватизма, не разрывающего идеал Порядка от идеала Свободы. Это путь, возобновленный в послепетровское время Карамзиным и воплощенный в "Вехах", путь рассуждающего реалистического консерватизма, от которого так коробит радикалов всех мастей, весь тот планктон, который и сегодня коробит от Солженицына.

Как выразитель рассуждающей линии русского консерватизма Солженицын был прав практически всегда, во всяком случае, прав по большому счету. Он был однозначно прав в своем открытии главной русской трагедии ХХ века - архипелага ГУЛАГА. Открывая эту трагедию, мы осознаем для себя то, что очень хорошо осознали евреи в ХХ веке - насколько человечество способно к злу, к искусственному злу над самим собой, к искусственному превращению себя в пепел. Но у евреев был опыт выживания на чужой территории, у русских же была только своя территория, огромная настолько, что на ней можно творить с русскими все, что угодно, пока не появится тот, кто посмеет поведать об этом миру. Открывая эту трагедию, ты понимаешь, что большевизм уничтожил лучшую часть русского народа - лучшую во всех смыслах слова, хотя бы потому, что эта часть народа отказалась принять зло как очередную "смену вех". Открывая эту трагедию, ты понимаешь, что иного лица у коммунизма нет и быть не может, как не может быть иного лица у нацизма. Открывая эту трагедию, ты понимаешь, что преодолеть ее последствия будет очень трудно, потому что сознанию выживших всегда свойственно оправдать свое выживание, а вместе с ним и оправдать любое прошлое, каким бы оно ни было.

Об этом открытии другой титан русской литературы ХХ века, Иосиф Бродский, писал: "Всякое литературное направление имеет свою периферию и свои вершины, и я бы назвал автора "Архипелага ГУЛАГ" гением "социалистического реализма". Если советская власть не имела своего Гомера, в лице Солженицына она его получила. Эта книга написана, безусловно, в первую очередь для русского читателя, но отказываться от ее чтения на этом основании - все равно что отказываться от чтения "Илиады" на основании незнания греческой мифологии и труднопроизносимых имен. Общим знаменателем этих двух произведений является тема разрушения: в одном случае - города, в другом - нации. Возможно, что через две тысячи лет чтение "ГУЛАГа" будет доставлять то же удовольствие, что чтение "Илиады" сегодня. Но если не читать "ГУЛАГ" сегодня, вполне может статься, что гораздо раньше, чем через две тысячи лет, читать обе книги будет некому". Именно поэтому сегодня, вопреки всякому глумлению над любым пафосом серьезности, нужно читать Солженицына - для выживания человечества как вида. По меньшей мере для выживания русских как нации. Если Бродский сравнил Солженицына с Гомером, то наш современник и во многом самый радикальный его сторонник, писатель Дмитрий Галковский, сравнивает Солженицына с Моисеем: "Солженицын для меня - это Моисей, который повел за собой народ, шел сорок лет и оказался в Земле обетованной. Только народ за ним не пошел. Не поверили, что дойдет, не поверили, что сможет вывести. Вот он один Робинзоном Крузо остаток дней в свободной России и прожил. С Пятницей и попугаем".

Солженицын был прав в своем "Письме вождям Советского Союза" 1974 года, где он предлагал единственно возможный безболезненный выход из сложившегося коллапса - отказ государства от античеловеческой идеологии. Он был прав в своей "Гарвардской речи" 1978 года, где он подтвердил вселенскую миссию русской мысли. Он был прав, назвав Август 1991 года "Великой Преображенской революцией", потому что именно тогда государство отказалось от той самой идеологии. Он был прав, поддержав Ельцина в октябре 1993 года, потому что победа его врагов закончилась бы в лучшем случае новым ГУЛАГом, а в худшем - конечным распадом страны. И он был прав, отказавшись принять награду от Ельцина в 1998 году, потому что "эта власть" пошла по пути очередного зла. И он так же был прав, приняв президентскую награду от Путина в 2006 году, потому что власть нового президента вывела страну во многом на тот путь, который и предугадывался всей традицией рассуждающего консерватизма от Карамзина до Солженицына.

Когда все аргументы против великой личности разбиваются о камень его прижизненного монумента, напоследок обычно остается самый убийственный - неадекватен, несовременен, несвоевременен. Это значит - наивен, неуместен, косноязычен.

Действительно, "косноязычен" подобно святому Иоанну Дамаскину, начинающему свою книгу словами "Сознавая ограниченность своего разума и неискусство своего языка"... Продолжая традицию шишковцев и любомудров XIX века, Солженицын пытался сохранить и развить тот исконный русский язык, на котором еще говорили его герои, - задача заведомо донкихотская и потому обреченная на полное осмеяние. Но как бы ни улыбаться по этому поводу, хоть злорадно, хоть снисходительно, "при всем уважении", всегда остается вопрос: а почему бы и нет? Почему какому-нибудь немцу (в данном случае именно так - какому-нибудь немцу) Мартину Хайдеггеру, которого никто не читал, но все цитируют, можно придумывать "подлинный народный язык", который еще нужно перевести на немецкий, а русскому Солженицыну нельзя? Автор этих строк совсем не любитель подобных экспериментов, но меня интересует только одно - почему русскому нельзя, а немцу можно?! Больше ничего! Точно так же почему немецкому мыслителю можно быть членом нацистской партии и никогда в этом не каяться, а русскому мыслителю нельзя и заикнуться о своих национальных чувствах, чтобы тут же не оказаться "фашистом"?

Действительно, "неуместен". Большинство упреков к "Гарвардской речи" сводилось к тому, что оратор "испортил праздник". На ежегодном выпускном балу в Гарварде приглашенные знаменитости выступают не для того, чтобы читать свои проповеди, а для того, чтобы поднять настроение. Автор "Архипелага ГУЛАГа", этот вечно серьезный русский, настроение испортил, приняв веселье за лекцию. Но какие еще "Гарвардские речи" мы можем вспомнить? В том-то все и дело. Подобные речи оправдывают само место, где они произносились.

Действительно, "наивен", как только может быть наивен консерватор, до последнего верящий в остаток человеческого добра. Но это вовсе не значит, что он не помнит о человеческом зле - ведь именно об этом зле он говорил в своей "Гарвардской речи": "Гуманистическое сознание, заявившее себя нашим руководителем, не признало в человеке внутреннего зла". Память об этом человеческом зле - аксиома консервативного христианского понимания социальной реальности. Именно поэтому консерваторы осознают невозможность исправления зла путем любых социальных проектов - потому что зло сидит в самом человеке и может быть преодолено только его личным, сознательным раскаянием и самоограничением - главными заветами Русского Моисея, Александра Исаевича Солженицына, принесенными нам с вершин архипелага Русской Голгофы.

       
Print version Распечатать