"Живой классик" в университете: опять о непереводимости

Начало 1990-х годов было отмечено приходом в российский университет живых классиков гуманитарного знания: тех, кто составил основу Кафедры Истории и теории мировой культуры МГУ и Института высших гуманитарных исследований РГГУ. Все ученые, имевшие «харизматическую» репутацию, стали читать лекции, руководить аспирантами – делать всё то, что делают светила науки в любом университете мира. Но ситуация не была лишена некоторых странностей: лекции ставились на неудобное время (легендарными стали лекции В.В. Бибихина в 9.00 утра), адепты этих фигур чаще всего не доходили до аспирантуры по тем или иным обстоятельствам, от высоких требований учителей до необходимости выживать в новой капиталистической реальности (также легендарная ситуация, конфликт В.В. Бибихина с руководством кафедры по поводу отчисления студентов с академическими задолженностями), instrumenta studiorum заведомо отсутствовали (библиотеки в те времена практически не комплектовались), а фокус увлечения студентов приходился на экспортную, а не локальную интеллектуальную продукцию. Но чтобы описать данную ситуацию не публицистически, а аналитически, обратимся к тому, как вообще легитимируется в университете производство уникального продукта знания. Как гений, который всегда создаёт что-то необычное, может преподавать в университете, который требует нормирующего знания.

Как все помнят, Мишель Фуко открывает предисловие к своей книге «Слова и вещи» рассмотрением монструозного создания воображения Борхеса: «Китайской энциклопедии». В этой энциклопедии, как отмечает Фуко, важна не столько роковая неувязка таксономий, которые тонут в потоке жизни, не столько невозможность уложить живое в одну коробку или несколько коробок, сколько те разрывы, которые продуцируются нашим знанием в момент его институционализации. Именно необходимость показывать энциклопедию, для справок китайского императора или китайского подданного, превращает ряды и цепочки явлений в чистую функцию воображаемого: мы видим издали животное, похожее на муху, и именно потому мы вглядываемся в него как в муху, что оно потом станет предметом столь же пристального, микроскопического вглядывания на самих страницах энциклопедии. Практики видения, встраиваясь одна в другую, оказываются гораздо сильнее всех рациональных разграничений, и более того, они и определяют степень рационализации беспрерывно изобретаемых нашим воображением явлений.

Опасные смешения предотвращены, гербы и басни нашли свое специфическое место; нет больше немыслимых амфибий, нет когтистых крыльев, нет омерзительной чешуйчатой кожи, нет и этих многоликих, бесовских, огнедышащих чудищ. Чудовищность облика не характеризует ни существующих реально, ни воображаемых зверей; она не лежит в основе и какой-либо странной способности. Ее вообще не было бы в этой классификации, если бы она не проникла во все пробелы, во все промежутки, разделяющие одни существа от других. Невозможность кроется не в сказочных животных, поскольку они так и обозначены, а в их предельной близости к бродячим собакам или к тем животным, которые издалека кажутся мухами. Именно сам алфавитный ряд (а, б, в, г), связывающий каждую категорию со всеми другими, превосходит воображение и всякое возможное мышление. [1]

Итак, как мы видим, воображение превращается в механизм производства дистанций: оно может дорисовать муху до монстра, или же видя издалека монстра, облечь его видом мухи. Воображение всегда работает в две стороны: оно дает волю себе, как только видит прежде неведомый ему предметный мир, порождает монстров и чудовищ, давая волю фантазии, и одновременно служит просто образной способностью, заполняющей пробелы нашего опыта, когда не со всех расстояний всё одинаково хорошо видно. Тогда как разум, отсекающий действие механизмов воображения, только увеличивает те разрывы, в которые и проникает наше зрение.

Именно этот эпизод из выдающегося труда Фуко гораздо более, чем до ужаса анахронические сравнения живых классиков гуманитарной науки с популярными «звёздами», с вождями философских сект или мастерами игры, поясняет, кем является живой классик в университете. По сути дела, он оказывается именно такой китайской энциклопедией, но только поощряющей не силы воображения, а силы разума. Если у Фуко воображение превращается в измерительный прибор для чувства и разума, пугающие колебания стрелки на котором показывают их ограничения и сокрушительные возможности, то для живых классиков-гуманитариев начала 1990-х гг., Лотмана, Аверинцева или Мелетинского, таким измерительным прибором становится разум. Именно разум становится структурирующим началом культурного опыта, началом приближений и отдалений, тогда как воображение, в виде восторга накануне лекции или блаженного послевкусия после нее, оказывается именно тем, чем у Фуко делается разум: оно отделяет запросы поколения от страстей и интересов живых классиков, от того, чем живут они.

Главным аргументативным инструментом у них поэтому становится не таксономия, а ассоциации: именно изнаночная, а не лицевая сторона ковра демонстрируется студентам. В.В. Бибихин, со ссылкой на Данте, говорил о переводе как об изнаночной стороне ковра, бледной и непонятной в сравнении с красотой лицевой стороны. Но если смотреть на эту метафору не с точки зрения оценки достижений, а с точки зрения изготовителей ковра, то оказывается, что кроме ассоциаций, которые вызывает узор на ковре, и которые иногда до наивности незамысловаты (мысль о мастере или о традиции), есть еще плотные ряды ассоциаций, которые позволяют нашему разуму делать умозаключения, не отрываясь от множественного эмпирического материала. Так и преподавали С.С. Аверинцев или Е.М. Мелетинский: они перебирали широчайшие массивы культурных ассоциаций, при этом требуя от слушателей производить интеллектуальную работу.

Но что происходило после того, как живой классик проведет перед слушателями караван ассоциаций? Далее происходило то, что описывает современный отечественный филолог, сравнивая две стратегии: российских живых классиков Аверинцева и Карельского и Жака Деррида. Оказывается, что если российские живые классики дают исключительно созерцательный опыт, уча прислушиваться и приглядываться, то Деррида производит настоящие тела мысли, которым можно учиться соответствовать:

Есть разные виды силы в гуманитарном знании. Раньше мне казалось — сила в красоте слов, в умении волшебно плести нюансированные фразы, как у Аверинцева и у Альберта Викторовича <Карельского>: стиль как чутье к словесно-смысловым оттенкам. В лекциях и книгах Деррида – другой вид силы: закрученная глубокомысленная идея, которая на твоих глазах сама произрастает, как дивное дерево, бесконечно развиваясь и уточняя себя. Это сила непонятности эзотерического мышления, которое вовлекает тебя в интерпретацию. [2]

Не случайно в этом отрывке говорится о «вовлечении в интерпретацию»: речь идёт не о том, что собственное письмо ученого делает его полностью соответствующим тому телу мысли («дереву»), которое создавал Деррида. Напротив, говорится о том, что производство этого тела переживается как опыт, близкий к опыту Фуко, как опыт воображения, которое и может развернуться во всю силу уже не перед монстрами китайской энциклопедии, а перед совершенно монструозным и непостижимым нуменом «непонятного эзотерического мышления». Тогда как «мученичество стиля» (если вспомнить французских символистов и их жаргон) оказывается опытом разума, который еще нужно вовлечь и задействовать, обратить к смутному объекту желаний.

Так почему же происходит этот дрейф от живых классиков к чтению Деррида, к чтению «лекций и книг»? Автор приведённых слов долго работала в семинарах Деррида, но при этом говорит о «лекциях и книгах», а не о харизматическом эффекте мэтра. Как это отличается от обычных воспоминаний о Лотмане, Мамардашвили или Аверинцеве, в которых всячески подчеркивается не содержание лекций и книг, а особенности внешнего облика, манеры одеваться, жестов, поз, интонаций – в священнодействие превращается сама манера выхода на кафедру, независимо от темы лекции и рассматриваемых проблем. Тем более, что как раз в «эзотеризме», в суггестивности не вполне прослеживаемого до конца рассуждения, недоброжелатели и обвиняли живых классиков российской гуманитаристики, и среди обвинителей могли быть вполне адепты «прогрессивного» Деррида.

Ответ даёт сам Деррида, точнее, один момент в переводе Деррида. В 1972 г. Деррида выступил на коллоквиуме в Серизи-ля-Салль о Ницше, в 1978 г. издал книжку на основе доклада в издательстве Flammarion, в 1991 г. появился русский перевод. Деррида, рассуждает о том, как связано женоненавистничество Ницше с его общими философскими презумпциями. Оказывается, что борьба Ницше с истиной оказывается и опытом борьбы с теми истинами, которые являются результатами каталогизирующих различий:

Итак, нет никакой истины в себе относительно полового различия в себе, мужчины или женщины в себе. Тем не менее, всякая онтология предполагает и скрывает эту неразрешимость; она есть эффект каталогизации {arraisonnement: «досмотр (судна)»}, присвоения, отождествления и верификации тождества этой неразрешимости.

Здесь, по ту сторону мифологии подписи и теологии автора, в текст вписывается биографическое желание, оставляет там метку, настолько же ни к чему не сводимую, насколько и несводимо множественную. «Гранит духовного фатума» каждого одновременно дарует и восприемлет метки, образуя из них материю. [3]

Кроме «Энциклопедии» борхесовского типа, в которой все объекты являются объектами культуры, есть еще «Энциклопедия» таможенника, досматривающего судно. А.В. Гараджа очень хорошо пояснил, что речь идет не о «корабле», который уводит воображение к разным живописующим решениям, а о «судне»; можно было бы ещё перевести «борт», что тоже означает как корабль, так и самолёт. То есть речь идет не о том, как мы представим борхесовско-китайскую химеру или корабль торгового флота, а о том, какова будет процедура, которую применит таможенник.

Таможенник прежде всего следит за тем, чтобы указанное в бумагах сходилось с действительным содержанием трюмов. То есть воображение оказывается уложено в простую декларацию, свернуто в обычный письменный каталог, в котором уже все представлено. Тогда как разум именно оказывается производительной силой: он не только построил корабль, как учит нас художественная литература, и не только научил делать товары, но буквально произвел товары здесь и сейчас, чтобы мы оказались в ситуации разумного снабжения.

По-русски перевести «досмотр» было бы нелепо: это означало бы произвол, внезапную инспекцию. Тогда как «каталогизация» имеет в виду именно систематическую «верификацию тождества»: проверку того, насколько соответствует всё списку. «Китайская энциклопедия» не позволяет провести такую проверку: ясно, что одни животные принадлежат императору, а другие нет, одни принадлежат заданному порядку дискурса, а другие нет. Тогда как «каталогизация» позволяет превратить функцию воображения из приглядывания и присматривания в настоящее производство все новых различий, которые потом оказываются отражены в зеркале разума и поэтому примерно на одном «расстоянии» друг от друга на мыслимой координатной сетке этого зеркала. На смену картине как универсального референта мышления пришло зеркало; и вместо риторики сюжета перед нами уже возвышенный опыт освобождения от собственного нарциссизма, «сила непонятности эзотерического мышления».

Как может сейчас тогда живой классик присутствовать в университете? Ответ на это дали сами живые классики. Например, С.С. Аверинцев писал о византийской культуре, для которой стержневой оказывается одна непереводимость:

Византийский тип богословской рефлексии имеет одно ключевое слово, которое не очень-то поддается переводу на какой-либо иной язык, включая — и это заставляет задуматься — языки православного мира, например наш русский язык (интеллектуальная элита Русской Православной Церкви усвоила греческую лексему, оставляя ее без перевода, а рядовой русский верующий и вовсе не употребляет ее). Это слово — κρίβεια («акривия»): буквально «точность», «тщание» в деле, «добросовестность», но также духовная «совестливость». Сами по себе это понятия общечеловеческие. Общечеловеческими являются и те их аспекты, которые важны для византийского семантического круга: во-первых, точность рассуждения, во-вторых, формальная безупречность технических или обрядовых процессов, в-третьих, скрупулезная совестливость нравственного и религиозного поведения.

Специфично для византийской «акривии» едва ли не то, что все вышеназванные смысловые грани выступают в ней почти неразличимыми, так что корректность догматических концептов и обрядовых телодвижений предстает словно бы тождественной с нравственным долгом «хождения перед Богом в непорочности», как это называется на ветхозаветном языке. [4]

Это описание до боли напоминает «китайскую энциклопедию»: совершенно разнородные, не поддающиеся никакой таксономии, но при этом толкающиеся и претендующие на максимальный ресурс внимания явления. Они объединены только одним: действием разума, который постоянно, внимая слову «точность», может переопределить эту точность на любом расстоянии, может (говоря уже словами Ницше, вспоминая и ушедшую в зазеркалье природу у Деррида) попадать в чёрную точку отсутствующей человеческой природы с любого расстояния. Не этому ли живые классики могут научить студентов? – попадать в цель, независимо от того, много ли у них культурных ассоциаций или мало.

Примечания:

[1] Фуко М. Слова и вещи. Предисловие (пер. Н.С. Автономовой, В.П. Визгина). http://www.uic.unn.ru/pustyn/lib/fouc.koi8.html

[2] Вайнштейн О. Текст и текстиль // Свой путь в науке: Коллективный портрет ИВГИ. М.: РГГУ, 2004. Цит. по электронной публикации: http://ivgi.rsuh.ru/article.html?id=50991

[3] Деррида Ж. Шпоры: стиль Ницше / пер. А.В. Гараджи. // Философские науки, 1991. №2—3. С. 113—114. http://ec-dejavu.ru/p/Publ_Derrida_Spur.html

[4] Аверинцев С.С. Византийский культурный тип и православная духовность: Некоторые наблюдения // Его же. Поэтика ранневизантийской литературы. СПб.: Азбука-Классика, 2004. С. 428—429. http://ec-dejavu.ru/o/Orthodoxy_Aver.html

Полный вариант статьи публикуется в материалах конференции «Языки общественных наук»-II. Работа выполняется при поддержке Регионального общественного фонда «Слово», номер гранта: 2/3-12.

Источник фото на главной странице

       
Print version Распечатать