Все зло в мире происходит оттого, что никто не читает Гегеля

Специалист по античности и знаток рок-культуры, профессор РГГУ Георгий Степанович Кнабе рассуждает о новом взгляде на империю и о том, что такое Европа сегодня.

Георгий Кнабе: В 1998 году я напечатал в "Русском журнале" статью. Ее ключевая мысль состоит в том, что современная Европа находится в глубоком кризисе, который связан с вторжением третьего мира и пересмотром традиционных основ жизни. В основе европейской жизни, европейской традиции лежит римское наследие. Европа возникла из Рима, не как города, а как некоторой суммы античного духовного и культурного опыта. И это выводит ее за рамки этого кризиса. Заключительная фраза этой публикации: "Есть, наконец, основания надеяться, что ценности, заложенные в наследии Древнего Рима, может быть, не развеются в коловращении тысячелетий". Прошло восемь лет с момента публикации. Восемь лет в наших временных диапазонах - это мгновение. И это мгновение изменило мир, о котором мы говорим. Мы вступили в другую эпоху, в другой мир, в другое состояние. Исторический оптимизм, которым дышит та статья, ее твердое убеждение в том, что Европа есть вечное прибежище исторического динамизма и исторической продуктивности, что она сохранила, вобрав с себя, принципы Римской империи, принцип единения народов на базе подчинения центру и развития периферии параллельно ему - обо всем этом в нашем сегодняшнем разговоре речи быть не может. Есть реальность борьбы цивилизаций. Ее принято называть религиозной войной, что не совсем верно, речь идет о войне именно цивилизаций. Люди свято верят в те устои, в которых выросли, и выясняется, что эти устои не совпадают с другими устоями. Так случаются конфликтные, губительные ситуации. Вы знаете историю Тео Ван Гога?

"Русский Журнал": Режиссера, снявшего фильм о жизни женщине в мусульманском мире?

Г.К.: Да. Его убили, на следующий день все выразили возмущение, одни арабы пошли и сожгли церковь, другие пошли и сожгли мечеть. За десять дней было уничтожено десять церквей и десять мечетей. И такого рода вещи происходят все время, на всех уровнях. В Южной Италии, куда несколько лет тому назад перебрались албанцы в количестве, кажется, 20 000 человек (албанцы, как известно, мусульмане), трудно ездить в поездах и автобусах, потому что они воруют все подряд. И дело не в том, что они воруют, а в том, что они и правительство не могут понять друг друга. Правительство говорит: работайте, мы вам предоставим оплачиваемые места, а они говорят: зачем же это мы будем работать, чтобы вы получали деньги? Ситуация, характерная для последних лет, не имеет, по-видимому, выхода. После публикации моей статьи было 11 сентября в Америке, 11 марта в Мадриде, взрывы в лондонском метро, были бесконечные вторжения в Израиль - ситуация требует радикального, глобального решения, которого я не вижу...

РЖ: А я как раз хотел спросить - какое решение могло бы прийти вам в голову, хотя бы на уровне самых общих размышлений?

Г.К.: Каждый человек должен заниматься своим делом. Государственные руководители, главнокомандующие, политические вожди и лидеры - это особая специальность, у них есть свой опыт, свои специальные знания, свои таланты. Они этим и занимаются. Может, у них получится. Идея, что человек с улицы может предложить решение глобального кризиса, мне кажется наивной. То, что очень остро пережило мое поколение, вы принимаете как нечто само собою разумеющееся. А именно - изменение характера исторического знания. История в последние двести лет стала наукой. Что такое "наука"? Это совокупность объективных, логически связанных положений, обнаруженных исследователем в своем материале. Исследователь знает, что скопление кочевых орд на границе Волги должно было рано или поздно привести к вторжению этих орд в оседлую Русь, что и произошло в 1233 году. Пребывание татар на Руси дало определенные следствия: и смешение населения, и навыки, и другие формы производства, и формы административного управлении, и так дальше. Это - наука. В этом есть все: и логика, и объективность, и доказательность... Кроме одного: знания о том, как жил человек. История как наука и история, как сейчас принято выражаться, в культурно-антропологическом аспекте - это разные вещи. Поэтому давайте не учить президентов и главнокомандующих тому, как они должны выходить из европейского кризиса.

РЖ: Что в такой ситуации могут делать ученые?

Г.К.: Давайте остановимся на некоторых вещах, которые характеризуют наше время. Итак: восемь лет назад мы выстроили некоторую перспективу исторического развития. Реальные события отрицают ее. Строить новую перспективу - нецелесообразно, предлагать свое решение глобальных проблем - несколько странно. Есть другой путь - культурно-антропологический. История - это не только производительные силы и производственные отношения. Она еще и то, во что вы верите, в чем вы убеждаетесь и о чем вы можете рассказать. И тогда получается история, которую вы пережили, которая живет в вас. А поскольку вы - человек своего времени, в ней отражается и нечто общее. Я принадлежу времени, и время говорит через меня, и потому в них есть и нечто объективное. И здесь первый важный для меня момент - это проблема империи. Империя сама по себе - весьма совершенный инструмент исторического бытия. Есть центр, военным путем покоряющий некоторое количество более отсталых территорий. Но он заинтересован в том, чтобы получать с этих территорий как можно больше материальных благ. Римский наместник опирался на местную элиту, через нее проникал в умонастроение масс. Он доказывал населению, что оно стало лучше жить при римлянах, чем без них. Это - тяжелое господство, тяжелое иго. В одной из последних глав жизнеописания Агриппы Тацита есть речь британского вождя, который рассказывает о том, что римляне творят: заставляют людей строить дороги и крепости, собирают налоги и так дальше, но он не говорит (Тацит это отмечает), что прекратились драки. Между племенами шла бесконечная война, которую римляне обуздали. Люди стали жить мирно, они получали небольшой, но гарантированный урожай, они сделались заинтересованными в культурном развитии, потому что без знания латинского языка человек оказывался на периферии жизни, тогда как, сделавшись хорошим латинистом, он получал возможность войти в окружение наместника, а потом - оказаться в Риме. К III веку н.э. все прежние рабы стали римскими гражданами. И этот опыт сегодня начинает бередить людей. Еще сто лет назад было общеизвестно, что империя - это империализм, а империализм - это эксплуататоры, а эксплуататоры - это классовая борьба. Но сегодня происходят странные вещи. Недавно появилась книга молодого английского историка Фергюсона, где речь идет о том, в мире будет идти драка до тех пор, пока не будет организована имперская структура. То есть государство (или группа государств), которое располагает б ольшими военно-политическими ресурсами, чем остальные государства, и может контролировать их производство. Оно заинтересовано в его развитии и так организует общественную жизнь, чтобы покоренные провинции развивались лучше.

РЖ: Именно такой модели развития придерживаются Соединенные Штаты.

Г.К.: Совершенно верно. Книжка Фергюсона провокативна именно в этом отношении.

РЖ: Она проамериканская?

Г.К.: Да. И это вызвало очень резкое осуждение со стороны как правительственных, так и общественных кругов Америки. Мы, мол, не империалисты, мы не строим империю, не пытаемся никого подчинить. Но после этих заявлений Буш поехал в Латинскую Америку, где ситуация именно такова...

РЖ: Спор о словах.

Г.К.: Скорее о мыслях и чувствах. Я - аргентинский крестьянин, свободный человек. Я живу не так хорошо, как какой-нибудь заведующий департаментом в Калифорнии, но это моя земля, мой язык, мои предки, и поэтому подчиняться мне не хочется. С другой стороны - подчинившись, я буду лучше жить, и детям моим будет лучше. Как это сбалансировать? Да, мысль, что США принадлежит такая роль, существует, но ведь стремительное объединение Европы направлено на то, чтобы контролировать бывшие колонии. Королева Елизавета - это мощный административный центр, она не касается власти на островах, но постоянно занимается тем, что называется Commonwealth. Еще десять-двадцать лет, и такого рода структура возникнет на протяжении всей Юго-Восточной Азии, от Австралии до Узбекистана: Китай сможет играть такую роль. У того же Тацита есть знаменитый эпизод: римский полководец собирает галльских вождей и говорит им: выбирайте - или pax romana, или варварская свобода. Вдумайтесь: imperium - это понятие юридическое. Империя - это насильственное принуждение, необходимое для того, чтобы поддерживать равновесие, гасить конфликты... Но Тацит употребляет словосочетание pax romana, римский мир. У англичан это - Commonwealth, общее достояние... Это не словесные выдумки, это - две стороны одного явления. Процесс связан с подавлением, экспроприацией, тяготами, которые несут известные элементы системы во имя укрепления системы через ее центр. В конечном итоге они выигрывают от этого: центр защищает систему от внешнего нашествия. Imperium, которая в то же время pax, есть основа такого состояния, о котором в последние время все чаще и чаще задумываются.

РЖ: И понятие pax americana становится все более двусмысленным: с одной стороны - привлекательным, с другой - разоблачительным...

Г.К.: Все чаще звучит такое мнение: "Мультикультурализм и демократия несовместимы". Из 350 миллионов европейцев 20 миллионов - арабы и мусульмане. У них своя логика и своя цивилизация. Демократия предполагает свободу действия в рамках закона и подчинение этому закону. Мультикультурализм исходит из права не подчиняться чужому дяде, не подчиняться закону, обязующему закончить школу и устроиться на работу, чтобы государство богатело. В конечном счете ты тоже получишь все, что тебе нужно, но где он, этот конечный счет? Нет возможности договориться. В предисловии к одной из своих работ Леви-Стросс пишет: "Если в состав племени вошел человек из другого племени, это стало другое племя".

РЖ: В статье "Вторая память Мнемозины" вы пишете о том, что носитель одного культурного кода, оказавшись на территории, где был принят другой культурный код, кода этого не читает...

Г.К.: Правильно, не читает. Это одна из проблем, вокруг которых концентрируется переживаемая реальность. Ситуация вроде бы выхода не имеет. Но о выходе тем не менее все чаще думают - и так империя из некоего политического проклятия превращается в тему серьезного раздумья.

РЖ: Означает ли это, что идея свободы изживает себя? Человек не справляется со свободой и призывает кого-то на царство.

Г.К.: Думаю, что все это можно именно так и понимать, так это и есть... Нам рано или поздно придется поговорить об одной фразе Гегеля, которая раскрывает богатство внутреннего содержания этой проблемы. Для того чтобы быть свободным, нужно включиться в систему, то есть пожертвовать определенной частью свободы. В Европе сейчас происходит борьба именно по этой линии. Приведу пример. Европейская промышленность выстраивалась на протяжении более чем ста лет - после наполеоновских войн, после континентальной блокады начинает развиваться экономический потенциал основных европейских стран. Он строится больше ста лет - и вот армады самолетов, бомбящих все под собою, оставляют от всего экономического потенциала одни развалины. Сейчас в Германии, после шестидесяти лет раскаяния, возникает другая тенденция, делается популярной такая точка зрения: "Да, я понимаю, что фашисты совершили множество преступлений. Но уже мой отец родился в сороковом году и фашистом не был. Почему я должен отдавать треть своей зарплаты, чтобы кормить в Израиле тех, кого Гитлер держал в концлагерях?" Это пример того, как растет сознание неправомерности государственно-целостной, экономически-целостной структуры. Вот система: Форд, как полагается, думает о том, как бы стать богаче. И он умеет сделать так, чтобы я принимал выгодную для него деятельность за форму свободы: он обеспечивает мне пособие, он обеспечивает мне продвижение по службе, пропорциональное моим способностям, - и вот со всем этим смириться нельзя. Экономическая структура современного капитализма является формой сращения с государством и использует законодательную мощь этого государства для обогащения определенной его части. На этом постулате строятся рассуждения тех ребят, которым к шестидесятому году было по четырнадцать-пятнадцать лет - тогдашних тинейджеров. Они живут в новой промышленности, восстановленной на базе крайней рационализации. Это промышленность, возникшая после разрушения той, индустриальной, из которой исходили Маркс и Энгельс и на которой основывались все представления о капитализме. И такая организация наводит людей на мысль, что их обманывают. И корни панка - здесь. Для начала я скажу, чем, по моему мнению, он точно не является, по книге Крейга О'Хара "Философия панка": "Это не мода, не определенный стиль одежды, не проходящая фаза бунта поколения против родителей, не новейшее "крутое" течение... На самом деле это - идея, которая ведет вас по жизни и придает ей смысл. Панк-сообщества существуют для того, чтобы поддержать и воплощать в жизнь эту идею через музыку... И что же это за идея? Думай самостоятельно, будь самим собой, не просто принимай то, что дает тебе общество, создавай свои собственные правила, живи своей собственной жизнью".

РЖ: Демагогия какая-то.

Г.К.: Это демагогия, но демагогия, которая становится жизненной практикой. Эти ребята, которые живут в сквотах, не принимают насилия. И возникает идея, которая когда-то жила в утопическом социализме: не надо пытаться организовывать, отнимать и с кем-то бороться, нужно как-то без этого наладиться жить. Как? Классические рок-группы, Beatles, Rolling Stones (первая половина шестидесятых годов) - пытались создать альтернативное искусство и совершенно не смущались тем, что оно хорошо оплачивается. В 1986 году под консультацией Пола Маккартни вышел фильм - "25 лет рок-н-ролла". Рок-н-ролла как такового там уже нет - снятые издалека роскошные "мерседесы", в которых сидят эти уже "вписавшиеся" ребята. Они сыграли на интересе общества к протесту. Но в 1976 году панки вытеснили рок. Мы, говорит панк, не хотим вписываться. Жизнь ради прибыли не дает мне возможности творить так, как я хочу, и жить так, как я хочу и где я хочу. Людей, разделяющих подобное мировоззрение, много. В Генуе, где собирался Международный валютный фонд и руководители Большой восьмерки, собралось 100 тысяч протестантов. Были ли это панки, были ли это анархисты - не так важно. Это смешанная протестующая масса. 100 тысяч для Европы - это много. И положение их в смысле общественных отношений - довольно странное... Вы знаете, что такое DIY?

РЖ: Не знаю.

Г.К.: Do It Yourself. Одна из ветвей панка, смысл такой: мы хотим прожить не за ваш счет, вас не касаясь. Вот есть в Екатеринбурге хорошая панк-группа, написала она хорошую музыку. Я оплачиваю почтовые расходы и получаю партитуру. Продаю ее в Швецию и Испанию, получаю деньги. Посылаю их обратно в Екатеринбург. Это - система, которая пытается замкнуться в себе...

РЖ: Но на каком-то этапе она размыкается - кто-то читает их тексты, кто-то слушает их музыку...

Г.К.: В этом-то все и дело. Они живут за счет преследования. В Белоруссии сейчас очень мощный панковский узел. Когда они собираются, им обычно вырубают свет. Но ведь панков недолюбливают и на Западе. Эти ребята стремятся сказать всем: вы мерзавцы, мы хотим жить свободной жизнью, хотим слушать свою музыку, а от вас - ничего не хотим. Полицейские пытаются их разогнать, те швыряют в них булыжники... Это неразрешимо. Когда я был молодым, я очень любил всякие афоризмы, элегантные формы мысли и говорил, что все зло в мире происходит оттого, что никто не читает Гегеля. И ведь правда... Вот - замкнутая система. Для того чтобы жить и развиваться, вы должны с кем-то соединиться, производство не может делаться в одиночку. А раз вы сомкнулись с кем-то, вы должны принять правила, которые выгодны всем. Это означает - лишиться чего-то, что выгодно вам. И вот эта нехитрая идея, которой человечество придерживается последние пять тысяч лет, этим ребятам недоступна. У них есть совершенно прямая и зачастую симпатичная логика...

РЖ: Они не желают компромисса, тогда как всякие отношения, на любом уровне, его предполагают.

Г.К.: Именно. Среди обитателей сквотов есть преподаватели, они время от времени оттуда уходят - и потом возвращаются в свой сквот, где нет законов. Они не конфликтуют с обществом: платят за газ, за электричество, чтобы полиция их не трогала, но внутренне - они вне общественной системы. Их система ценностей бессмысленна, как бессмысленна всякая страсть. Я не хочу жить, как живет это общество! Ну так не живи. Нет, я хочу жить... И как тут быть? Это - вторая проблема. И, наконец, третья, которая интересует меня больше всего, - это оазисы старой Европы. В Германии в больших городах живет 2,3 процента населения. Остальные 90 с лишним процентов живут на хуторах, в деревнях, в небольших городках. Арабы и негры туда, как правило, не проникают. В таких городках живут и работают, как раньше, и считают такую форму жизни ценностью... Мне пишет приятель: "Самое важное, как мы в Германии полагаем, - это деятельность сообществ, покровительствующих организаций, союзов и групп". Их в Германии сотни тысяч: футбольные, садовые, рыболовные сообщества, сообщества, разводящие кроликов, клубы по интересам. Это сеть, сводящая людей воедино, воспитывающая и дисциплинирующая их. Такое состояние очень трудно описать и проанализировать. После окончания войны во Вьетнаме Америку накрыла волна бандитизма. Как там с этим справились? За счет школ. Школа в крохотном американском городке - это не просто место обучения. Это клуб, это место, куда родители приходят обменяться мнениями, это место сбора. В Европе очень похожая ситуация. Как-то мы с женой сидели в маленьком ресторанчике в Восточном Берлине, в районе, заселенном рабочей аристократией и средним чиновничеством. Видим: входит человек, все машут ему руками - и он обходит столики и с каждым посетителем здоровается. И вот некий странный человек с бородой берет его за плечи и начинает ему что-то говорить. Я спрашиваю кельнершу: кто эти люди? И она отвечает: первый - полицейский, второй - местный священник. Они привыкли быть своими среди своих. Рядом сидят двое, обсуждают - выдавать ли замуж дочь, как красить балкон... Такая атмосфера для Германии типична. Не берусь судить о Франции - но, скажем, для Англии она тоже характерна. В Риме это называлось "микрогруппа", "микросообщество". Там гражданин никогда не оставался один на один с государством. Между государством и гражданином всегда существовало то, что Цицерон называл "шарики". Это землячество, это кабацкое сообщество - посетители одного ресторанчика, например, это складчина, держащая участок на кладбище. Вот она - трудноуловимая, труднохарактеризуемая, но очень реальная и ощутимая в жизни черта настоящей Европы. Сценарист, работавший с Феллини, человек, понятно, очень богатый, живет в городке Римини (население - пять тысяч человек). И он этот городок украшает - меняет покрытие на мостовых, ремонтирует старую церковь... Что это ему дает? Ничего не дает, кроме ощущения "принадлежности к". И вот эта "принадлежность к", то, что называется "идентификацией", - очень важная сторона дела, мало у нас известная и мало изученная.

РЖ: То есть Европа для вас - это пространство, где сохранены такие отношения, такой уклад?

Г.К.: Да. Показывает нам с женой приятель собор в Средней Англии. Вы, говорит, идите, я его сто раз уже видел. Возвращаемся через час - на скамейке сидят два старика, наш спутник, один из пяти крупнейших в мире океанологов, второй - церковный староста. Обсуждают, как привезти туристов в эту церковь. Классовые противоположности имеют свою изнанку. Русский барин ближе к мужику, чем интеллигент. В 1861 году два брата Бакуниных, Петр и Павел, умудрились попасть под арест за то, что поддержали крестьян, отказавшихся подчиниться закону об отпуске крепостных на волю: "Мы не хотим быть казенными...". Есть господа, к которым они привыкли...

РЖ: Свойствен ли такой уклад всей Европе? Или это все же быт отдельных городков?

Г.К.: Свойствен. Во Франции, насколько я мог ощутить, это меньше развито, а вот в Германии, на юге Испании, в Англии - развито очень сильно. Сидим в каком-то кабачке в Тюрингене. Входят люди, подходят, один за другим, к нашему столу. Постучат по нему костяшками пальцев - и проходят мимо. Я думаю: что такое? Спрашиваю нашего приятеля - он отвечает: это приветствие. Они постучались в комнату, в дверь, в общество, в деревеньку...

РЖ: Категории средневековой культуры.

Г.К.: Точно. Это трудно передать, трудно определить, но это важнейшая черта европейской жизни. То, что сохраняется. Не только в Европе. Я читал в американской газете интервью, условно говоря, председателя сельсовета где-то, кажется, в штате Мэн, где жил Солженицын. Интервью было преисполнено ужаса: что же это за писатель?! Мы, мол, живем хотя и не семьей, но дружно, ходим друг к другу в гости. Почему он заперся в своем доме, пропустил ток через провода?! Я пытался к нему обратиться, но даже его кухарка посылает за продуктами кого-то еще... Я говорю: мы же все-таки одно целое, вот как раз у кого-то там будет свадьба - приходите... Это - американский пример. Но, как я уже сказал, именно такое мироощущение отличает настоящую, подлинную Европу.

Беседовал Дмитрий Харитонов

       
Print version Распечатать