26 июня в рамках "Дней русской политической культуры" состоялся "круглый стол", посвященный наследию П.А.Столыпина и П.Б. Струве. Два крупных политических деятеля дореволюционной России попали в фокус внимания современных политологов, идеологов и историков не случайно.

В мае 1907 года премьер-министр П.А.Столыпин во время своего выступления в Государственной думе, защищаясь от обвинений либералов в репрессивной политике и, соответственно, забвении национальных интересов, произнес фразу, ставшую крылатой: "Нам не нужны великие потрясения, нам нужна великая Россия". Тогда же, в 1907 году, П.Б.Струве, один из крупнейших идеологов правого либерализма, написал программную статью "Великая Россия".

Несмотря на существенное значение этих событий для общественно-политической жизни дореволюционной России, обсуждение юбилеев стало для собравшихся не самоцелью, а поводом поговорить о России современной. Ведущий "круглого стола" Алексей Чадаев призвал участников сбавить "юбилейно-благостный настрой". Напомнив присутствующим, что дихотомия формулы Столыпина - или великая Россия, или великие потрясения - чрезвычайно актуальна сегодня в связи с необходимостью модернизации России. Ведущий сформулировал проблематику заседания так: "Возможен ли в России вариант мягкой модернизации без потрясений и революций?" Ведь известно, что "во все времена условием быстрой модернизации является кризис", когда устойчивая система социальных, экономических, политических и даже бытовых связей расшатывается и, соответственно, легче построить принципиально новые отношения во всех сферах жизни общества, необходимые для его дальнейшего развития.

Соведущий и организатор "круглого стола" Александр Казаков в своем выступлении развил другую актуальную тему, размышления о которой навевали юбилейные даты: в чем заключалась специфика концепта цикла статей о "великой России" Петра Струве. Здесь Казаков уделил особое внимание двум значимым сегодня проблемам: соотношению внутренней и внешней политики и энергетическому базису великой державы. Именно Струве принадлежит авторство идеи, оправданность которой доказала история ХХ века: для государства приоритетной является внешняя политика, которая и определяет его могущество. Поэтому сегодня "попытка зациклить страну на внутренние проблемы" (например, правозащитная тематика) отражает стремление иностранных государств "отвлечь Россию от идеи внешнего могущества". По мнению Казакова, сегодня мы смотрим на собственную историю с неправильного угла - сквозь призму позиции победивших большевиков. Соответственно, мы не видим в нашем прошлом истоков, на которые можно было бы опереться. А они есть, и использовать их не только можно, но и нужно, ведь в дореволюционное время созданы были все возможные идеологии, на которые нам и нужно опереться "вместо того, чтобы ссылаться на Адама Смита".

Участники "круглого стола" попытались развить заданные ведущими посылы. Представитель МИДа Михаил Демурин охарактеризовал концепцию нашей современной внешней политики, в которой предлагается решение не внешних, а внутренних задач: построения правового государства, развития социальной сферы и т.д., что позволяет сделать вывод об отсутствии во внешнеполитической стратегии России национального целеполагания.

Аркадий Малер, отвечая на вопрос Алексея Чадаева, выразил уверенность, что сегодня мы идем к модернизации без всяких катастроф. Правда, это движение медленное, вызванное тем, что у нас еще не сформировалось два основных механизма модернизации: правовое государство и элита профессионалов, которая будет проводить модернизацию не искусственно, а естественно. Руководитель Столыпинского центра Юрий Гиренко по вопросу о необходимости революции для модернизации высказался еще более категорично: "Масштабная модернизация возможна только без потрясения, без погружения в катастрофу".

Тимофей Шевяков, обратив внимание на специфику постановки вопроса (возможна ли "бескровная и быстрая модернизация в связке"?), сделал гораздо менее оптимистичный вывод: в конкретном приложении к России такая связка невозможна в силу специфики "матрицы русской политической культуры". В отличие от этого грустного заключения Шевякова, Андрей Окар радостно заявил, что "хаос - это возможность для инновации", а "стабильность - это самое плохое достижение власти за последние восемь лет".

Павел Святенков предложил конкретную программу мер, необходимую, по его мнению, для проведения модернизации: государство должно не сопротивляться модернизации, а демонтировать устаревшие структуры, создавать условия для новых социальных слоев, для их интеграции в структуру власти. Это предложение вызвало саркастическую реплику Алексея Чадаева: "Конечно, государство должно расслабиться и получать удовольствие в условиях неотвратимо надвигающейся модернизации", невзирая на то, что субъекты, "пришедшие на поле, созданное государством", - враги.

Другую версию механизма модернизации предложил Андрей Гущенко: национальный контроль над ресурсами и увеличение военной мощи.

Все эти вариации не удовлетворили Алексея Чадаева, заявившего, что центральный для него вопрос остается открытым, так же как и следующие вопросы: каковы механизмы, предостерегающие от распада и хаоса? могут ли быть управляемые, дозированные кризисы"? возможен ли своеобразный "институциональный хаос" как старт для модернизации?

Обсуждение проблем российской модернизации постоянно уклонялось в самые разные стороны от предложенной в качестве основной темы. Так, участники поговорили о специфике российско-украинских отношений, назвав мифотворчеством попытку Андрея Окара выстроить собственную украинскую историю, начиная от Богдана Хмельницкого. Досталось и политикам, определявших судьбы России в 90-е годы. Андрей Окар, рассуждая о школе естественного права - Петре Новгородцеве и Иване Ильине, - охарактеризовал В.Ю.Суркова, Г.О.Павловского и "мыслителей круга ФЭП" как консервативно-революционных идеологов, неправедно использующих консервативный дискурс.

По ходу рассуждений о российской модернизации участники "круглого стола" вспоминали и о П.А.Столыпине как авторе одной из исторических российских модернизаций. Причем модернизации неудачной, так как Столыпин не смог поставить под контроль социальные силы, вызванные им к жизни, что в итоге и привело к революции.

Сам посыл - о Столыпине как проигравшем - вызывает вопросы, не говоря уже о привязке его деятельности к складыванию революционной ситуации в России. Ведь социальные силы, совершившие революции 1917 года, появились раньше реформ Столыпина как минимум на десять лет, к тому же такая постановка проблемы не учитывает фактор Первой мировой войны. При этом главная реформа Столыпина - аграрная - не может быть названа неудачной. На момент смерти Столыпина возможностями, предоставляемыми его реформой, воспользовались около 25% крестьянства, а еще 20-25% заявлений сельского населения о выделении из общины не успели рассмотреть из-за начавшейся в 1914 году Первой мировой войны.

Помимо этого, дискуссия оставила четкое впечатление, что, говоря о Столыпине, все на самом деле думали о Сталине, несмотря на то, что имя последнего ни разу не было произнесено вслух. Сама постановка вопроса - возможность модернизации без расстрелов людей, без "смазки кровью" - сразу вызывала на контрасте с мягкой столыпинской модернизацией ассоциации с жестким реформаторским курсом 30-х годов.

Специфика сталинской модернизации также была обойдена молчанием. Между тем центральная проблема того времени состояла в катастрофической нехватке денежных ресурсов. Две войны (Первая мировая и гражданская), голод начала 20-х годов привели в кризисное состояние все, что можно было привести. Именно этим объясняется жесткость модернизационного рывка. Необходимость нечеловеческого напряжения обычных людей, уставших от передряг, нищих и голодных, при отсутствии у государства денежных ресурсов изначально задавала жесткие механизмы мобилизации общества (нематериальные), с чем большевики успешно справились.

Необходимо здесь вспомнить и специфику психологии поколения, находившегося у власти, и обычных людей того времени. Профессиональные революционеры умели преимущественно воевать (с властью и за власть они бились с конца 1890-х годов), а обычные люди к тому времени прошли (или непосредственно, или через членов своих семей) две войны, голод, военный коммунизм, чистки и прочие чрезвычайные мероприятия. В итоге и власть, и общество умели говорить и понимать преимущественно военизированный язык приказов и распоряжений, обладали военной (условно говоря) ментальностью, что сыграло свою роль в проведении модернизации по жесткому варианту.

Не работает в качестве объяснительной модели ускоренной модернизации 30-х годов и версия угрозы войны. В конце 20-х, когда руководство страны выбирало варианты модернизации, якобы предстоящая война с капиталистическим миром, а уж тем более с Германией, которая в то время только-только выползала из руин после Первой мировой, была совершенно не очевидной и уж точно не предопределенной. Проблема заключалась не в предстоящей войне, а в необходимости максимальной мобилизации общества для проведения модернизации при отсутствии каких бы то ни было ресурсов, кроме людских. Тогда как искусством мифотворчества большевики владели в совершенстве, сумев за короткое время сформулировать и навязать обществу не только миф предстоящей войны, но и мифы светлого будущего и грядущей мировой революции.

В современной России нет ничего подобного, что позволяло бы говорить о необходимости жесткого варианта в целях ускоренной модернизации страны. Главная проблема модернизационного развития заключается не в неизбежности революции для модернизации, а в готовности правящей элиты (если она заинтересована в проведении крупных реформ мирным, бескризисным и относительно бесконфликтным путем) мобилизовать финансовые и людские ресурсы. Начать можно, например, с национально-конструирующего мифотворчества.