Дар жизни мы все считаем даром, тем, что дано нам задаром. Одни его берегут, другие проматывают, у кого-то он утекает, как песок между пальцев. А Михаил Леонович Гаспаров дар этот всю жизнь отрабатывал, и я все хотела понять - кому? Кому он так задолжал, что даже на смертном одре, словно деревенская старуха, о том печалился, как много требует ухода и забот, когда стал сам бесполезен и ни к чему не пригоден.

Он был словно надсмотрщик над самим собою. В письме из американского комфортного далека сопоставлял свою выработку там и здесь и вывод делал, словно после стендовых испытаний какого-то механизма: в России его производительность равна трети проектных мощностей1.

Если это аскеза, то кем назначено такое послушание? Я так и не смогла этого понять, любя Михаила Леоновича вместе с его непонятностью и не пытаясь свести ее к чему-нибудь плоскому и нравоучительному. Разве он с чем-нибудь совпадал? Разве он на что-нибудь походил? Глядящий из угла, забившийся в щель от нас с вами, между прочим, инопланетянин со светящейся головой.

Известность пришла к Михаилу Леоновичу в последние десять лет. Ведь когда меня попросили написать для Известий ОЛЯ РАН поздравление с 60-летием, оказалось, что нет ни одной статьи о Гаспарове, он не попал еще тогда ни в энциклопедии, ни в справочники. В советское время его знаменитая "Занимательная Греция" валялась по редакциям около пятнадцати лет.

Сейчас трудно вообразить такое, потому что за эти последние годы росла и выходила за пределы научного сообщества к широкой публике, за пределы России в Европу и Америку, за пределы взрослой аудитории к детям известность Гаспарова как филолога par excellence. Возблагодарим небеса за то, что в последний период жизни Михаил Леонович публиковался в России без препон и был окружен благоговейным почитанием.

Однако широкая известность не все может стерпеть. Она обтесывает индивидуальность снискавшего славу под агиографический канон. Это неизбежно, тут ничего не поделать. Михаил Леонович писал, что чувствует себя слогом силлабического стиха, к которому силлабо-тонические читатели предъявляют каждый свое метрическое ожидание. Так, например, всякий опознавал в Михаиле Леоновиче эрудита, причем "скромного", который постоянно ссылается на свое незнание и непосвященность. "Скромность" относили на счет симпатичного интеллигентского кокетства. Такой ритуал, конечно, существует, но ведь он восходит к первичному не-ритуальному поведению. Если относиться к знанию с полной ответственностью, то знает этот редкий человек только, что ничего не знает. Именно таким было "незнание" Гаспарова, оно называется мудрость. В "Записях и выписках" - язвительный, беспощадный ум, свифтовская горечь, что-то разом от киника и от Экклезиаста. Но сколько было в нем снисходительности, самоумаления, терпения и деликатности! И только по деликатности можно было догадаться о ранимости. Я много встречала проповедников любви к ближнему, неспособных этого ближнего толком заметить. Но только одного насмешливого неуступчивого скептика безотказного до самопожертвования.

С изумлением и радостью, если можно так сказать об общем горе, читала отклики на кончину Гаспарова в Интернете, там, где студенты говорят между собою. "А я его один раз видел!", "Ты, выходит, его родственник? Вот здорово!". Я привожу смешные, есть и другие, трогательные и глубокие. Но главное: молодежь действительно скорбит. Чувствует свое сиротство. Меня это немножко утешило.

* * *

Помещенная ниже статья была написана в 1999 г. для энциклопедии русских литературоведов, которая так и не увидела света. Статья отстала от жизни Михаила Леоновича на несколько лет, весьма плодотворных. По примеру Гаспарова прибегнем к цифре: за эти последние годы, на которые пришлась и тяжелая болезнь, появилось более ста публикаций, притом почти все - новые, доля перепечаток, которых должно быть много у академика на седьмом десятке, незначительна. Михаил Леонович готовил академическое собрание сочинений О.Э.Мандельштама и выпустил свой комментарий ко всем стихотворениям поэта2. Пишутся и публикуются десятки работ по стиховедению, поэтике и лингвистике стиха, включая и несколько монографий3. Выходят сборники прежних работ, перепечатываются переводы античных авторов, появляются новые переводы средневековых поэтов, особняком - литпамятниковский том Г.Гейма4 и целая книга экспериментальных переводов.5 Михаил Леонович продолжает просветительское направление "Занимательной Греции",6 в эти же годы выходят завораживающие "Записи и выписки". Но к старой статье я добавила только дату смерти.. Фрагмент о Гаспарове-стиховеде, выделенный курсивом, написан тогда же не мной, а ученицей Гаспарова Т.В.Скулачевой.

* * *

Гаспаров, Михаил Леонович (13.04.1935 - 7.11.2005) - историк античной литературы и русской поэзии, переводчик (с древних и новых языков), стиховед, теоретик литературы. В 1957 г. окончил классическое отделение филфака МГУ, в 1957-1990 - сотрудник сектора античной литературы ИМЛИ (в 1971-1981 - заведующий сектором). Cursus honorum обнаруживает обычную для беспартийных сотрудников академических институтов неторопливость. 11 лет в должности младшего (кандидатская дисс. "Античная литературная басня" защищена в 1963 г.), 18 лет в должности старшего (причем докторская степень по теории литературы за книгу "Современный русский стих" присуждена еще в 1979 г.). "Ускорение" 80-х затронуло кадровую мобильность как бюрократической системы в целом, так и ее академического варианта, и Гаспаров, не слишком взысканный ласками прежних властей, подходил для демонстрации обновленческих стремлений: в 1990 был избран в члены-корреспонденты АН СССР, в 1992 - действительным членом РАН. В 1990 г. оставил античный сектор ИМЛИ и перешел в сектор стилистики и языка художественной литературы в Институте русcкого языка (параллельно, с 1992 г. - в Институте высших гуманитарных исследований при РГГУ). Смена места службы оформила окончательный выбор филолога-классика в пользу стиховедения и шире - русской литературы. Эти два основных направления исследований наметились в самом начале филологического поприща Гаспарова, его первые две публикации - обзор зарубежной литературы по принципату Августа ("Вестник древней истории", 1958, # 2) и рецензия на книгу Л.И.Тимофеева "Очерки теории и истории русского стиха" ("Вопросы литературы", 1958, # 8).

В 1995 г. Гаспаров получил Государственную премию РФ за или, вернее, по поводу подготовленного им издания "Авсоний. Стихотворения" (М., 1993), а также и за учебное пособие "Русские стихи 1890-1925 с комментариями" (М., 1993). Именно Авсоний, по характеристике самого Гаспарова, при наступлении "конца света" (в данном случае конца античной цивилизации) не бросался ни в загул, ни в молитву, но продолжал делать свое дело, как будто ничего не случилось. Нечто подобное декларируется и Гаспаровым по отношению к социальным катаклизмам. Гаспаров не "борец" ни за что-либо, ни против, а главное - не вместе с кем-то: трезво видя во властях и начальниках лишь одну из многих бед человеческой жизни, он вычеркивал по требованиям цензуры Бога с большой буквы и заменял его непонятным цензору Пантократором и упражнялся в "поэтике оглавлений", чтобы превратить сборник "какой-уж-получился" в монолитное целое "коллективного" труда, надеясь при этом, что наука риторики поможет безопасно сказать необходимое.

"Обывательски" тихое поведение, покорное отбывание служебных повинностей сочетается у Гаспарова с фрондой гораздо более трудной - в адрес вкусов и предпочтений своей как будто бы среды. Его 4-страничная заметка о М.М.Бахтине ("Вторичные моделирующие системы", Тарту, 1979) сопровождалась кратким редакционным "отмежеванием", совершенно нехарактерным для издания, где печатались "все свои". Русский стих Гаспаров исследовал таким, как он есть, не отбирая для анализа и подсчетов "настоящих" поэтов. Бесстрастное исследование стиха А.А.Ахматовой в одном ряду со стихом С.С.Наровчатова покушалось на иерархию литературных вкусов, которая (больше, чем научные методы) служила, по мнению Гаспарова, "паролем" для своих (см. статью Гаспарова "Взгляд из угла" в "Новом лит. обозрении" - 1993, # 3, с. 47). Но ему одному, или одному из очень немногих, все подобное, все "взгляды из угла" прощались, а кого-то даже заставляли усомниться в "незыблемой ск але" ценностей узкого круга. Так и в последние годы, работая над О.Э.Мандельштамом, Гаспаров намеренно разрушает интеллигентский миф об этом поэте ("О.Мандельштам. Гражданская лирика 1937 года". М., 1996).

Хотя преподавания Гаспаров скорее сторонится и аспирантов вырастил немногих, для него характерна забота о филологическом "потомстве", нечасто встречающаяся у "борцов". Гаспаров безотказно внимателен к начинающим: не предназначенные для печати внутренние рецензии пугающе блестящи, а редактирование стоит курса лекций. Не будучи формально учениками, многие признают себя выпускниками гаспаровских "классов": стиховедения, поэтики и художественного перевода. Заботе о будущем филологии отвечает почтительность к ее прошлому: "затратная" для исследователя работа над архивными публикациями забытого Б.И.Ярхо, пренебрегаемого В.Я.Брюсова, безвестных поэтов начала ХХ в.

В занятиях античностью Гаспаров начинает с самой близкой дистанции: приготовляя античного автора для русского читателя, он его переводит. Гаспаровым переведены такие "главные" книги античности, как "Поэтика" Аристотеля и "Оратор" Цицерона, как "Наука поэзии" Горация и "Наука любви" Овидия, и такие разные, как "Оды" Пиндара, "Сонник" Артемидора или философская поэма Парменида. Объем выполненных им сложнейших стихотворных и прозаических переводов превосходит все известные примеры индивидуального усердия и сопоставим только с выработкой коллективных переводческих машин массовой литературы. Гаспаров привержен особой манере "небуквальной точности", заботящейся о "стилистической перспективе", остраняющей текст неологизмами, звучащими, как архаизмы, и строящей риторическое крещендо не на витиеватости, а на энергии сжатой фразы. Гаспаров принимал то или иное участие почти во всех изданиях античных авторов, выходивших за последние три десятилетия в "Библиотеке античной литературы" или в "Лит. памятниках" (в одиночку Гаспаров подготовил 8 книг). К переводу пишется комментарий, а затем - сопровождающие статьи, предисловия и послесловия, как это было с Федром, Бабрием, Эзопом, Пиндаром, Вакхилидом, Светонием, всеми крупнейшими римскими поэтами - Катуллом, Вергилием, Горацием, Овидием и Авсонием. А это уже - приготовление русского читателя для античного автора. Предисловия и послесловия Гаспарова к книгам античных поэтов, одновременно простые и изысканные, дают не академическую сводку с точки зрения науки, а составляют "Науку чтения" для произведений далекой культуры, помогая понять древнюю поэзию через современный литературный опыт и вопреки ему. Основная работа Гаспарова-классика - просветительская, ее результаты адресованы от мировой культуры к русскому читателю. В советском контексте 1960-80 гг. просветительство такого уровня давало читателю и слушателю не много не мало, а образцы "иной жизни", меняя общественную оптику так, что советская проекция действительности казалась плоским занавесом или даже призраком, за которым скрыт многомерный "настоящий" мир культуры.

В работах по исторической поэтике умение читать древних авторов получает теоретическое осмысление: "Важно помнить: историческая поэтика не только требует от нас умения войти в поэтические системы других культур и взглянуть на них изнутри (кто настолько самонадеян, чтоб вообразить себя вжившимся изнутри, например, в аккадскую поэтику?). Она требует также умения подойти извне, со стороны, к поэтической системе собственной культуры. Это едва ли не труднее, так как учит отказу от того духовного эгоцентризма, которому подвержена каждая эпоха и культура. Чтобы поэтика была исторической, нужно и на свое собственное время смотреть с историческим бесстрастием..." ("Историческая поэтика и сравнительное стиховедение" // Историческая поэтика. Итоги и перспективы изучения. М., 1986, с. 195).

Общая поэтика и история поэзии начинается для Гаспарова тоже с самой близкой дистанции - со стиха, метра, рифмы, строфики. Как в антиковедении он движется от фундамента (от перевода текста), так и здесь - от фиксации первичных статистических закономерностей. В изучении распределения метра по периодам, авторам, жанрам, темам Гаспаров напоминает биолога-натуралиста, наблюдающего и фиксирующего повадки живых существ. Обобщения вырастают из своеручной обработки материала (рифма Блока, рифма Цветаевой, рифма Пастернака, рифма Бродского, кризис русской рифмы, русская неточная рифма, эволюция русской рифмы и т. д.).

Стиховедение важно для Гаспарова прежде всего как область, удобная для разработки методики точного литературоведения, опирающейся на объективные подсчеты: на статистику и теорию вероятностей. Традиции такого подхода в России идут от 1910-х гг. (А.Белый и Б.Томашевский), но до 1958 г. были прерваны на 30 лет и считались формализмом. Возрождение русского стиховедения, общепризнанного сейчас как самое развитое в мире, - в значительной степени заслуга Гаспарова. Его работы в этой области образуют 4 этапа. 1) Завершение сделанного предшественниками (от А.Белого до К.Тарановского): ими были выработаны принципы анализа ритмики ударений и прослежена история русских ямбов и хореев до середины XIX в. В книге "Современный русский стих" (1974б обработано около 300 000 стих. строк) и смежных статьях ("Избранные труды", т.III) Гаспаров заполнил оставшиеся пробелы: обследовал и описал не общую ритмику ударений, а дифференцированную, сильных и слабых ударений; не только ритмику ударений, но и ритмику словоразделов; довел историю русских ямбов и хореев до наших дней; дополнил ее историей 3-сложных размеров; свел результаты в картину эволюции метрического репертуара русской поэзии за 250 лет; и, главное, изучил русские внесиллаботонические системы стихосложения - народную, силлабическую и особенно важную для поэзии XX в. чисто-тоническую. Полученные им определения понятий "дольник", "тактовик" и др. стали общепринятыми. 2) В "Очерке истории русского стиха" (1984) Гаспаров выстроил полученные результаты (дополненные данными по рифме и строфике 300 поэтов), по существу, в ту самую имманентную историю поэзии (смена предпочтений, притяжения и отталкивания, эволюционные и революционные периоды, семантизация форм в их связи с историей жанров, тем, направлений), о необходимости которой столько говорили (в частности - формалисты), но к созданию которой - за трудоемкостью - не приступали. В "Очерке истории европейского стиха" (1989) эти данные вдвинуты в картину аналогичных процессов взаимодействия языка и культуры на протяжении 3000 лет в поэзии на 25 языках. Это первая работа такого масштаба в мировой науке. 3) В серии статей о семантике русских стихотворных размеров (книга "Метр и смысл: об одном из механизмов памяти культуры", в печати) Гаспаров на огромном материале (ок. 2000 стихотворений) прослеживает способы исторического сосуществования стихотворных форм с жанрами, темами, эмоциями, интонациями, которые находят в них выражение. По существу, это научный подход к общеэстетической проблеме единства формы и содержания, "памяти" формы о своих прежних содержаниях, о взаимодействии "семантических окрасок" в "семантическом ореоле" стихотворного размера. 4) В серии статей о взаимодействии ритма и рифмы в стихе, с одной стороны, и синтаксиса, грамматики, фонетики, с другой стороны, Гаспаров кладет начало новой отрасли филологии, "лингвистике стиха", углубляя на новом уровне вопрос о соотношении "природы" (языкового материала) и "культуры" (художественной установки) в поэзии. ("Природе" Гаспаров всегда как бы не доверяет, подчеркивая, что культурные влияния важнее для формирования стиха, чем данные языка). Так стиховедение выходит из своих традиционных рамок (метрика, ритмика, рифма, строфика) в непривычные к нему области семантики и грамматики.

Античность и стиховедение - области контрастные. В классической филологии делалось и сделано уже так много, что исследователь не может не ощущать дерзости своего состязания с поколениями европейских ученых, возводивших храм позитивного знания о собственной древности. Вероятность сказать что-то новое и притом неложное здесь минимальна. А материал стиховедения - сырой и непознанный, здесь все еще не решено и "не посчитано", роль первопроходца и первоупорядочивателя, дающая ощущение своего права на существование при самом малом шаге вперед, противостоит роли продолжателя непосильно богатой антиковедческой традиции.

Как филолог-классик Гаспаров служит движению от мировой культуры к российской. Шедевр в этом направлении - "Занимательная Греция", обращенная уже к школьникам (1995, ждала издания 15 лет, а по выходе стала бестселлером).

В стиховедении и - шире - в истории русской поэзии и поэтики Гаспаров находится внутри профессии и обращен от материала русской поэзии к мировой науке. (Из трех десятков зарубежных публикаций Гаспарова более 20-ти, включая итальянский и английский переводы "Очерков истории европейского стиха", приходится на 90-е годы и все касаются только стиховедения и/или русской поэзии и публикуются главным образом в славистических изданиях.

Античность и стиховедение пересекаются однако у Гаспарова в "точном литературоведении", проект которого создавал в 1920-х гг. Б.Ярхо, а Гаспаров, публиковавший ряд его неизданных работ, называет себя его "эпигоном" ("Новое лит. обозрение", # 3, 1993. С. 48). Применительно к античности "точное литературоведение" вместилось у Гаспарова в несколько работ, где речь уже не об "упаковке или переупаковке" знания, добытого столетиями, а о собственных, только автору принадлежащих результатах. Все эти статьи решают "задачки на построение", выясняют формальную структуру произведения, его композиционный принцип, извлекают на свет таящийся за внешним хаосом порядок. Цель Гаспарова - подсчитав частоту структурных элементов текста, определить степень предсказуемости и тем реконструировать объективную основу читательского восприятия текста. Таковы статьи "Композиция "Поэтики" Горация" (1963 - среди прочего одна из первых попыток порождающей поэтики); "Cюжетосложение греческой трагедии" (1979), "Строение эпиникия" (1983), "Неполнота и симметрия в "Истории" Геродота" (1989), "Топика и композиция гимнов Горация" (1080) (все вошли в "Избранные труды", т. I). "Точное" античное литературоведение смыкается в стремлении к воспроизводимому, "объективному", результату со стиховедением. На русском материале та же задача решалась в статьях "Три типа русской элегии" (1989) и "Художественный мир писателя (1988); но на русском материале Гаспаров предпочитает детальные до микроскопичности анализы отдельных стихотворений (от простых, как "Чудная картина..." А.А.Фета, до сложнейших, как "Поэма воздуха" М.И.Цветаевой; все - в "Избранных трудах", т. 2).

Идеал точности и объективности в гуманитарной науке сближал Гаспарова с тартуско-московской семиотической школой, к которой Гаспаров "примыкал", но чувствовал себя при этом аутсайдером (об этом его указанная выше статья "Взгляд из угла": в противоположном углу не нашлось никого, чтобы хотя бы переглянуться "из двух углов").

Гаспаров неоднократно говорит об отсутствии у себя религиозного чувства. Между тем филологический труд Гаспарова легче всего описывается в терминах служения и подвижничества. Как "монументалист" он выступил в "Истории всемирной литературы" (т. I, М., 1983), где им написаны все разделы о греческой и римской литературах с III в. до н.э. по III в. н.э. и начале средневековой латинской литературы. Сорок лет Гаспаров сотрудничает с издательством "Большая Российская Энциклопедия" по всем направлениям филологической науки, не только пишет собственные статьи, но и прочитывает полностью литературоведческие издания. Гаспаров - член редколлегий серии "Лит. памятники", журналов "ИАН ОЛЯ", "Вестник древней истории", "Arbor mundi", "Новое лит. обозрение", "Elementa"(США), "Rossica Romana" (Италия). Десятилетиями Гаспаров оказывал помощь библиотекам, составляя аннотации, рецензировал и редактировал бесчисленные сборники.

Такую преданность просвещению Гаспаров называет жизнью без "биографии", потому что "биография" - удел людей творческого склада. Одна из "метатем" Гаспарова, обозначаемая впрямую разве только в немногих публицистических статьях и "манифестах" - соотношение науки и творчества. Гаспаров настойчиво противопоставляет как заведомо разные человеческие склады творческого человека и человека-исследователя. Этот последний, по Гаспарову, и человеком-то должен быть в минимальной степени, скорее - прозрачным стеклом, посредником без своей воли и вкусов, от вмешательства которых в исследование - один вред и порча. Гаспаров легко говорит об отсутствии у себя творческих способностей, умения генерировать идеи, но, похоже, толкует таковые как соблазн и искушение. О чем бы ни зашла речь - о способах читать текст ("первочтение" и "перечтение"), о проблеме перевода или комментария - фундаментальная в ценностной системе Гаспарова оппозиция себя проявит. (Если Гаспаров назвал свою рецензию "Лирика науки", можно сказать не глядя, что она отрицательная.) Но, кажется, Гаспаров не преуспел именно в том, к чему стремился наиболее сознательным образом - убрать себя. Самый "объективный" гуманитарий сказывается в своих трудах и, глядя хоть в Овидия, хоть в Авсония, пишет свой внутренний портрет. Гаспаров-просветитель, систематизатор, и Гаспаров-исследователь представляется культурным героем, вносящим двунадесятью подвигами порядок в докультурный хаос. Но таким он рисует и Овидия: "Отношение античного поэта к миру всегда было упорядочивающим, проясняющим. Это было не потому, что античный человек не чувствовал романтического хаоса стихий вокруг себя и хаоса страстей внутри себя. Напротив, они были гораздо ближе к нему и поэтому не пленяли его, а пугали: между ним и ними еще не было многих оград, воздвигнутых позднейшей цивилизацией, и поэтому искусство должно было не только заигрывать с хаосом, сколько усмирять его" ("Овидий в изгнании" // Избранные статьи..., с. 452). И античная риторика, которой посвящены многие работы Гаспарова, описывается им словно собственный метод, только не творческий, а исследовательский.

В споре о науке и творчестве Гаспаров вслед за Ярхо понимает научность не как форму познания, а как форму изложения. Правда, Гаспаров не усматривает в науке ничего, кроме изложения и упорядочивания, как будто "порядок" - это некая заранее известная и "не-творческая" вещь. В отталкивании от интуиции, эмоции, неточной речи, мистических прозрений, чувств, наитий мерещится какое-то задание, давно полученное Гаспаровым от неведомого нам высшего авторитета и целую жизнь исполняемое как обет. И труд, доведенный до таких неимоверных размеров, начинает казаться жреческим служением какому-то неведомому или всеми прочими уже забытому божеству.

В 1990-х гг. общий интерес к поэзии начала ХХ в. вызывает спрос на гаспаровские знания в этой области (статья и 46 заметок в антологии "Русская поэзия серебряного века", М., 1993, биография и публикация стихов В.А.Меркурьевой, работа над большим комментарием к Мандельштаму). Из новых тенденций, набирающих силу в последнее десятилетие, можно отметить также включение в круг переводимых не античных поэтов (Ариосто, Петрарка, Цельтис, Мильтон, Донн, Кан, Фор, Верхарн, Кавафис, Сеферис, Йейтс, Паунд), в т.ч. экспериментальные "конспективные переводы" лирики Э.Верхарна, А.Ренье, К.Кавафиса. Нарушение запрета на "биографию" - публикация "Записей и выписок" ("Новое лит. обозрение"), которые при всей не-личности каждой записи как целое исповедальны. Сочетание широкого просветительства с микроскопическим анализом, интерес к нетронутым наукой областям, вкус к филологическим раритетам, маргинальным, забытым и "трудными" писателям, позволяет mutatis mutandis применить словосочетание "академический авангардизм" к самому его автору.

Примечания:

1 Вот в точности его слова из письма ко мне от 9 декабря 2001г.: "Я здесь наслаждаюсь одиночеством: три дня в неделю работаю один, лишь ненадолго выползая в библиотеку, и четыре дня понемногу разговариваю с Роненом. Результаты поразительные: за два месяца (день в день) я написал 7,5 листов комментария к Мандельштаму и для отдыха перевел 3, 5 листа стиховедческих статей одного знакомого и сделал довольно много подготовительной механической работы по стиховедению. Конечно, отчасти это стахановская липа: как Стаханов бил рекорды, потому, что подсобную работу при нем выполняли подсобники, так и я управлялся только потому, что по Мандельштаму у меня были подготовительные материалы, а переводимые статьи были легкие. Однако с уверенностью могу сказать, что в Москве я и при таких заготовках не выдал бы в месяц больше двух листов. Вместо того, чтобы радоваться, я загрустил. Я давно привык объяснять, что в Москве работать труднее, потому что четверть душевных сил приходится держать в резерве на случай внезапных научных и ненаучных отвлечений. А тут вдруг оказалось, что я недоиспользовал себя не на четверть, а на две трети! За такую ненаучную организацию труда я бы осудил себя очень строго. И что же будет дальше? Таких привольных условий, как сейчас, у меня больше не будет; я привык себе говорить, что я уже постепенно теряю научную форму и лучших условий, чем в Москве, и не заслуживаю; а теперь что же, получается, что я схожу с дорожки досрочно?"

2 О.Мандельштам. Стихи, проза / Вступит. статья. С. 3 - 20; подгот. текста, комментарий. С.607 - 710. М.: АСТ:Фолио, 2000. То же в издании: О.Мандельштам. Стихи, проза / Вступит. статья. С. 5 - 28; подгот. текста, комментарий. С. 723 - 854. М.: Риполл-Классик, 2001.

3 Метр и смысл: Об одном из механизмов культурной памяти. М.: Изд. центр РГГУ, 1999. 297 с. Статьи о лингвистике стиха (совм. с Т.В.Скулачевой). М.: ЯСК, 2004. 283 с.

4 Гейм Г. Вечный день, Umbra vitae, Небесная трагедия / Перев. (с. 7-228), "От переводчика" (с. 392-393) М.Л.Гаспарова. М.: Наука, 2002.

5 Экспериментальные переводы. СПб.: Гиперион, 2003. 350 с.

6 Рассказы Геродота о греко-персидских войнах и о многом другом. М.: Согласие, 2000. 224 с. Путешествие по культурной карте древней Греции. М.: Фортуна, 2004. 117 с.