"Университет больше каждого из нас..."

"Русский журнал": В трудные годы, в начале 90-х, да и позже, у вас, наверное, как и у многих были разные возможности, если не уйти из университета, то соединить его с с какой-то другой работой, в другом месте? Почему все же вы не поддались этим искушениям? Как удалось устоять?

Анна Журавлева: Мысль уйти из университета не могла мне и в страшном сне привидеться. Я его люблю всем сердцем, его любили и в моей семье. Дело в том, что Московский университет - это не просто учебное заведение, хорошее - по мнению одних, плохое - по мнению других. Это - явление российской культуры, пронизывающее разные стороны жизни нашего образованного общества, объединяющее разные поколения - "отцов и детей", - и разные социальные слои этого образованного общества: богатых людей и тех, кто продает свой труд, основанный на знаниях, когда-то полученных в университете, людей разных политических убеждений, по крайней мере консерваторов и тех, кто надеется на эволюционные перемены, которые должно принести, в частности, распространение просвещения, на улучшение жизни России в целом.

Конечно, наш университет - это и учебное заведение, которое в одни эпохи блещет первостепенными учеными и лекторами, в другие - нет, не блещет... Но все равно он, так сказать, больше каждого из нас. А крупные ученые и блестящие ораторы появятся, когда их потребует история. Вот и сказалось важное слово - история.

Я принадлежу к тем, кто безусловно признает существование истории. В данном случае имеется в виду не наука "история", а само это явление. Есть нечто, что связывает нас и далеких предков. Помните - у Чехова? "Прошлое... связано с настоящим непрерывною цепью событий, вытекавших одно из другого. И ему казалось, что он только что видел оба конца этой цепи: дотронулся до одного конца, как дрогнул другой".

Замечу только, что история вовсе не обязательно предполагает идею прогресса, поступательного движения, "безначального и бесконечного", как говаривал Аполлон Григорьев, критикуя релятивизм гегельянства.

Вот вы деликатно сформулировали: "трудное начало 90-х", кругом говорят гораздо резче. Но я это "начало" в университете вспоминаю совершенно иначе. После 1991 года просто захлестнуло чувство освобождения - от "единственно верной", от "ум, честь и совесть нашей эпохи" - помните, может быть, в стихах Некрасова, доперестроечных, самиздатских:

власть
ум
честь
совесть
наша власть
наш ум
наша честь
наша совесть
это власть
это ум
это честь
это совесть
эта наша власть
это наш ум
это наша честь
и это наша совесть
ох этой нашей эпохи

Только не подумайте, что мы, оставшиеся беспартийными на "идеологическом" факультете в советское время, как-то изменили свое отношение к партийным коллегам. Чего не было, того не было. Разные люди пошли в КПСС по разным причинам: одни по убеждениям, другие, быть может, по соображениям выстраивания карьеры. Знаю даже и очень уважаю человека, который вступил в КПСС в эпоху "перестройки и ускорения", когда это заведомо ничего не сулило, потому и пошел; иные же просто не могли устоять перед давлением, а оно одно время было очень активным. Мне было легче потому, что я из незапамятно старой семьи духовенства, со спокойной, неагрессивной верой. Самая мной любимая из моих книг, "А.Н.Островский - комедиограф" (1979), совсем не случайно посвящена памяти Дмитрия Ивановича и Екатерины Ивановны Журавлевых - мамы и ее брата, заменившего мне отца от самого моего рождения. Это были люди, у которых вера была светлая, активно добрая, как и у Островского, открывающего своим читателям возможность жить, а не погибать в мире. А чего стоило уговорить издательство разрешить это посвящение - отдельная тема!

Так вот, уклоняясь от вступления в партию, я нажимала на свои несовершенства, потом, к сожалению, стало возможно говорить о нездоровье мамы с дядей, а потом вдруг, по слухам, наверху решили не брать в партию тех, кто формировался в эпоху "оттепели".

И вот всего этого не стало! И это на факультете для меня было самым важным, радостным - куда уж от этого уходить!

Впрочем, серьезное было одно, да и значительно позже: заведование кафедрой в очень престижном, реформаторском вузе. Но, повторю, с университетом расстаться мне было невозможно.

С деньгами, конечно, было очень плохо, и подрабатывать я пыталась: два раза читала на подготовительных курсах историю русской литературы XIX века. Признаться, тоже за небольшие деньги. Но, главное, мне показалось, я не слишком полезна "подготовишкам": в школе не работала, частных уроков не давала. Думаю, ребятам многое было непонятно.

Потом у меня были какие-то литературные гонорары, вполне ничтожные. И вот тут я не могу не рассказать, как я попыталась быть законопослушной и во что это желание выливается для простого, обыкновенного "физического лица". А вот во что. Я отстояла на ногах очередь с первого до второго этажа к инспектору, чтобы получить бланк, заполнение которого потребовало бы обходить еще разные места для подтверждения того-сего. И вот тогда я взбунтовалась и навеки стала сторонницей единого 13-процентного налога, справедлив он или нет. Пошла домой, говоря себе - пусть ловят... Но я очень бы просила все власти хорошо представить себе, чем обернется задуманная "справедливость" для обычного гражданина в его повседневной реальности.

А так я живу себе и в ус не дую: "серых" зарплат в конвертах у нас не водится, плачу с зарплаты и с любого случающегося гонорара свою "плоскую шкалу", и хорошо мне. Налогоплательщик, пребывающий в правовом поле...

РЖ: Вот уже некоторое время происходит "пересмотр" русской классики и ее места в культуре. Что вы можете сказать по этому поводу?

А.Ж.: Вообще-то я уже столько наговорила и написала во всех случаях, когда мне представлялась такая возможность, - устно, печатно, в служебных бумагах, - что повторяться страшно, да и не хочется. Получится вот именно что "по поводу", и думается, это как-то частично продолжает мой ответ на предыдущий вопрос. Оставлю в стороне все наскоки на классику со стороны "творцов". Из чего бы они кроили свои кафтаны, если бы не бедные русские классики? Замечу при этом, что, разумеется, я вовсе не против и спора, и всякой литературной игры - в общем, любой формы диалога с предшественниками, да это и всегда так было. Не надо при этом только причитать, что "их здесь не стояло", и тьфу на них!

Но ведь и в литературоведении такое не редкость: раз с кнутом никого нет, просто пусть все будет как не разрешали, а теперь можно, поменяем знаки, будет быстро и обновленно!

Место в культуре. Всякая культура имеет набор так называемых прецедентных текстов. Я считаю, что для российской такими текстами стала классика золотого века - девятнадцатого. Однако этот индивидуальный набор большой культурной общности не исключает того, что все мы включены и в другой контекст - контекст христианской цивилизации, а и она ведь, мягко говоря, не без опоры на античность. Мировая культура в этом смысле вроде матрешки... Ну а вернувшись к моему предмету - девятнадцатому веку, могу сказать следующее. Конечно, вот в былые времена один мой ныне покойный коллега жаловался: "Не знаю, как актуализировать Щедрина". Всякое бывало... Ну а мне вот именно на этих лекциях моих иногда приходила мысль: "Господи, да как бы под белы руки не вывели!" И не потому, что я какие-то намеки делала, - да на русскую классику только лгать не надо, и ее никаким марксизмом не доедешь, она все скажет про человека, в том числе и про тебя сегодняшнего.

И в общем-то опять все упирается в вопрос: признаешь ты историю как явление или нет? Я признаю. "См. выше".

И вот тут я подброшу кукушонка, может быть, и в чужое гнездо, да больше как-то некуда...

Когда университет в преддверии своего юбилея решил начать серию учебников и пособий "Московский университет школе", написать учебник по литературе XIX века поручили нашей кафедре. Надо сказать, почти никто участвовать в этом не согласился, и тогда это было велено сделать самым молодым на тогдашнее время членам кафедры, моим бывшим ученикам, а ныне коллегам Г.В.Зыковой и М.С.Макееву, о чем я узнала, вернувшись из отпуска, и, можно сказать, пришлось "продолжить спецсеминар" с новой задачей. Мы обсудили общую концепцию, после чего попросили участвовать А.А.Пауткина, написавшего "Пролог" (древнерусская литература и литература XVIII в.), чтобы школьники не думали, будто все началось с Грибоедова. Написать о Лескове мы пригласили тоже близкую к семинару И.В.Мотеюнайте, автора интересных работ об этом писателе, а разделы о литературе 1880-х гг. и о Чехове нам дал В.Б.Катаев (из своей книги о Чехове в серии "Перечитывая классику").

Писать было трудно и страшно. Благородный страх состоял в том, чтоб сделать получше. Неблагородный, потому что знала, что еще ни один автор учебника не избежал уничижительных нападок, особенно со стороны других авторов учебников.

Ну и не ошиблась. Сперва мы получали и интересные похвалы от детей и даже студентов, от нескольких авторитетных учителей.

Первая разгромная рецензия (в описании нашего текста, кстати, содержащая, мягко говоря, неточности и даже намеки на возможные наши преступления) появилась в приложении к газете "Завтра" - "Литературном дне" - и принадлежала автору серии учебников, изданных "Дрофой". Удивительно, что с "Днем" оказалось солидарно "НЛО" в своей анонимной рецензии (не объясняется ли эта анонимность, кстати, тем, что практически такой же, как в "НЛО", текст рецензии был напечатан в "Учительской газете"). Звонящие доброжелатели возмущались, что мы не ловим за руку на прямом вранье. Но я выбрала позицию А.М.Пескова, который в аналогичной ситуации сказал: "Можно один раз наступить в кучу, но топтаться в ней - увольте!"

Вместе с тем мы благодарны коллегам, которые указали на некоторые неточности или с чем-то не согласились концептуально. Все это мы обдумаем.

А теперь - бомба!

Все - вражеские наветы, но - о ужас! - действительно есть место, совершенно бредовое примечание, где спутаны имена, даты, события. Конечно, я принимаю на себя за это полную вину и прошу прощения у читателей.

В заключение - одна история. В начале своей научной карьеры один наш блестящий выпускник восклицание "Кирие элейсон!" комментировал так: "Грек, знакомый Гнедича". Ныне автор этого примечания - профессор Оксфорда, РГГУ и, кажется, даже член редколлегии "НЛО", а редактор того издания в своих рецензиях - один из самых строгих гонителей всяческих неточностей. Грех да беда на кого не живет! Со мной эта беда случилась не в начале, а в конце жизни. Боюсь, только это обо мне и запомнят...

РЖ: Нуждается ли филология в оправдании и защите, и если да, то в какой?

А.Ж.: Мы со школьных лет знаем, что "филология" буквально значит "любовь к слову". Слово во всех его функциях, коммуникативной и художественной, продолжает оставаться основой культуры. Значит, предмет филологии, так сказать, неистребим и в оправдании она не нуждается.

Я прекрасно знаю, что сейчас толпы "свободомыслящих" людей отрицают "все, все - скрипку и смычок..." и прямо так и говорят: "Я все отрицаю и отвергаю", как иронизировал один ныне никем не любимый классик (мною тоже), но который, увы, был и сильно повлиял на сознание и способ мышления своих соотечественников. С такими рассуждениями спорить странно, я и не буду. Другое дело, что филология помимо своей специфической задачи, конечно же, может и должна включаться в контекст культурологических исследований, взаимодействовать с другими дисциплинами. Это в духе времени, и сопротивляться этому совершенно нелепо и не нужно.

Если же говорить о "защите" филологии, то она, по-моему, прежде всего в том, чтобы объяснить себе и обществу: кто ее адресат. Если филологи пишут исключительно друг для друга, ни в малейшей мере не адресуясь к кому-либо кроме своего узкого сообщества, то это "игра в бисер" и общество вправе решать, тратить ли на нее деньги.

С моей точки зрения (тут я повторюсь, говорить об этом приходилось, кажется, и в РЖ), литературоведение - посредник между писателем и читателем, между классикой и сегодняшней современностью. Литературоведческие работы должны быть понятны любому непрофессионалу, который читает классическую литературу.

РЖ: Университет и русская классика. Что бы вы могли сказать об этом?

А.Ж.: В 2005 года мы с Г.В.Зыковой в общем докладе на Ломоносовских чтениях представили проект такого исследования. Эта проблема преимущественно изучалась как элемент биографии многих русских писателей. Нам же она представляется более многоаспектной. Она включает в себя само формирование (и переменчивость) понятия "классический канон". С другой стороны, необходимо сказать не только о мире идей, вносимых университетом в литературу, в творчество того или иного автора. Совершенно недостаточно осознано влияние университета на поэтику литературы. Это я чуть-чуть сказала о проблематике проекта - у нас же не лекция и не доклад. Но доклад наш был опубликован через некоторое время в факультетском продолжающемся непериодическом издании "Acta philologica" (в РЖ, кстати, его представила главный редактор издания, декан факультета профессор М.Л.Ремнева). Так что проект понемногу расширяется. И он, как мне кажется, должен быть исследовательским, а не просветительским и не публицистическим. По этой причине сказать, какие еще нас ждут повороты сюжета, невозможно.

РЖ: Еще раз про ЕГЭ...

А.Ж.: Когда вводилось ЕГЭ были прокламированы две цели. Во-первых, это якобы более объективный способ оценить итоги школьной работы и способ выровнять возможности всех выпускников поступить в избранное учебное заведение.

Но знание состоит не только из сведений о фактах, важно, как ученик говорит и как он логически обосновывает свои решения. Тестовый способ лишает возможности оценить это. Это касается обязательных экзаменов - русского языка и математики. ЕГЭ по выбору - я, конечно, могу говорить только о литературе - имеет точно те же недостатки и еще дополнительные. Я знакомилась. Видны усилия расширить "творческое начало", как-то гуманизировать текстовую систему. Но она, литература, все равно не поддается, потому что многие вопросы не предполагают однозначного ответа, которого ждет компьютер. И поэтому чем шире кругозор школьника, чем разнообразнее его представления о литературе, тем больше у него шансов потерпеть неудачу. Второй целью было снизить коррупционность испытаний. Эта цель, безусловно, не достигнута. Достаточно пространный текст, например, сочинения гораздо труднее фальсифицировать, чем "крестики" и "нолики".

Результаты ЕГЭ этого года, мне кажется, бесспорно подтверждают непригодность ЕГЭ как способа борьбы с коррупцией. Я не верю, да и трудно поверить, что московские дети знают хуже русскую литературу, чем дети из национальных автономий Башкирии и Удмуртии. Между тем у москвичей двоек гораздо больше. Между прочим, результаты прежних лет, когда ЕГЭ по русскому языку был еще в стадии эксперимента, давали ту же картину: более низкий балл в школах крупных университетских городов и фантастически радужная картина в небольших республиках. Конечно, так оно было и при традиционной форме экзаменов, но ЕГЭ тут ничего не исправил.

Кстати, я думаю, что московская цифра отражает реальное состояние дел в школах. Не менее четверти ребят довольно рано прекращают учиться, но их по закону обязаны додержать в школе до "полного среднего". Это развращает и учеников, и учителей.

       
Print version Распечатать