У-е-кIа-лIэ: das ist wunderbar

Проснулся поутру: за окном блаженно орут вороны, чирикают воробьи и время от времени прорывается пение и щебетание не то соловьев, не то каких-то певчих дроздов либо неведомых мне славок. Я не орнитолог.

А потом одолжил у приятеля мудреный магнитофон. Прицепил почти шпионский узконаправленный микрофон-петлю под лацкан, японское изделие разместилось во внутреннем кармане пиджака, как кого интересного услышал - хлопаешь по лацкану либо что-либо в него бормочешь. Устройство активируется. И пошел подслушивать, что щебечут и каркают москвичи и гости столицы.

За этим делом я вспотел. Естественно, по причине подслушивания, но и потому, что погода случилась жаркая. Наверно, в пиджаке я выглядел среди вольготно одетых людей как очевидный агент из Х-Files.

В общем, чувствовал я себя идиотом. Еще большим идиотом я себя почувствовал, когда слушал и расшифровывал записанное.

Привожу без монтажа, в том порядке, который случился в день моей магнитофонной прогулки.

Выхожу из дома во двор, сияет полуденное солнце. Посреди двора на лавке сидит пьяный мужчина из соседнего подъезда и истошно орет: "Сука, ты мне всю жизнь испортила!!! Милиция!!! Сука, всю жизнь ты мне испортила!!! Милиция!!! Милиция!!! Жизнь мне всю испортила, сука!!! Милиция". Потом делает короткую паузу и вопит: "Баста!!!" И замолкает. В первый раз слышу, чтобы муж, поскандалив с женой, прилюдно и так громко звал на помощь милицию. Обычно бывает наоборот. И почему он свой крик о спасении закончил чужеродным в контексте итальянизмом?

Вышел из станции метро "Беговая" весь запаренный, решил выпить пива. Стою в тени, отхлебываю. Рядом - толстый носатый дедушка с бакенбардами и его полноватый внук лет шести. Дедушка пьет пиво, как и я. Внук - пьет квас.

Дедушка говорит с армянским акцентом: "Мой дед и бабушка один раз сильно поругались, мне это мама рассказывала. Девять месяцев после этого не разговаривали. А потом моя мама родилась".

Внук: "Папа с мамой тоже вчера поругались. Сегодня с утра не разговаривали. У меня что, через девять месяцев тоже сестра или братик родится?" - "Ну, не знаю... Может, помирятся. А я вот с твоей бабушкой никогда не ругался. А твой папа - родился. Так что по-разному бывает. А ругаться вообще нехорошо, особенно при детях".

Мудрый дедушка. Допив пиво, он куда-то пошел со своим внуком. А я, тоже допивши пиво, снова спустился в метро и поехал в центр.

В вагоне рядом два парня. Один говорит другому: "Блин, у нас в Красногорске совсем не так, как тут, в Москве". Загадочно, чем нравы и жизнь в Красногорске, хоть и формально отдельном городе, но по сути московском районе, могут так сильно отличаться от того, что в Москве? В Красногорске я бывал только проездом, так что не знаю.

Выхожу на "Кропоткинской", обнаруживаю, что у меня закончились сигареты. Захожу в магазинчик, передо мной в очереди стоят три женщины лет сорока. Крашеные блондинки, по-праздничному и аляповато одетые. Придирчиво покупают шампанское: "А вот это лучше или хуже? А оно полусладкое, точно не полусухое? А вот это? Может, лучше давайте вот это возьмем?" Продавщица терпеливо объясняет.

В магазинчике, слава богу, прохладно, работает кондиционер. Дамы продолжают становящееся бесконечным обсуждение полусладкого шампанского. И вдруг одна говорит: "Ленки, а может ну его к черту, это шампанское? Давайте лучше водки возьмем". Подруги с ней соглашаются, но тут они почему-то все равно покупают шампанское. Две бутылки "Корнета", полусладкое. Правильно, по жаре уж лучше даже полусладкое шампанское, чем водка. Но интересно, они что, все три Ленки, то есть Парки?

Пересекаю Пречистенку, приближаюсь к Бородатому Мужику, памятнику Фридриху Энгельсу. Рядом стоит экскурсионный автобус, возле него стая пожилых немецких туристов. Двое из них, супружеская чета в одинаковых панамках и одинаковых спортивных костюмах, зачарованно смотрят на Энгельса. Седенькая фрау восторженно произносит: "Das ist wunderbar!"

Непонятно, что такого чудесного в этой совершенно никакого вида статуе, изображающей усредненного мужчину с бородой и в сюртуке, - собственно, только по надписи на постаменте и можно узнать, что это именно Энгельс, а не кто-то другой, например князь Петр Кропоткин? Разве в Москве нет ничего более чудесного? Или эта фрау по какой-то причине является поклонницей Энгельса, либо, может, он ее прапрадедушка? Или у нее удивительный талант восхищаться любым, самым несуразным элементом мироздания, она наделена чудесным даром чувствовать полноту жизни, то, что греческие богословы называли плеромой?

Иду по Остоженке, навстречу два бомжа довольно приличного вида, один у меня просит закурить. Тут мимо проезжает троллейбус с огромной цветастой рекламой "Катарских авиалиний" - что-то по поводу "пятизвездочной авиакомпании". Рекламировать на общедоступном городском транспорте услуги чуть ли не самой дорогой в мире авиакомпании - это само по себе занимательно. По некоторой абсурдности напоминает рекламу советских времен: "Летайте самолетами Аэрофлота". С той разницей, что никакими другими самолетами тогда советские граждане пользоваться и не могли, а летать самолетами Air Qatar могут, конечно, обитатели московской "золотой мили", но никак не обычные прохожие с Остоженки. И такую рекламу я не видел на автобусах и трамваях ни одного города ни одной страны, где бывал, даже в Швейцарии.

Один бомж говорит другому: "А катарские - это что, вроде кашля и насморка?" Тот отвечает: "А ... его знает".

И в самом деле - зачем интересоваться чем-то, что к твоей жизни не имеет совершенно никакого отношения?

Медицинская тематика почему-то продолжается. Рядом со мной идет женщина с дочкой раннего школьного возраста. Девочка спрашивает: "Мам, а что такое герпес, это как гербера?" - "Нет". - "А что это?" - "Это когда, например, на губе болячка выскакивает". - "Как у Аньки часто бывает?" - "Да..."

Я в ее возрасте тоже не знал, что такое герпес, в те времена такая болячка называлась лихорадкой, но уж про цветок герберу тогда, думаю, в Советском Союзе никто, кроме профессиональных ботаников, не слыхивал. Вот видите, как все-таки к лучшему меняется жизнь!

А потом я оказываюсь в Столешниковом переулке. Там-то "Катарские авиалинии", возможно, и стоило бы рекламировать. У витрины бутика Vuitton на углу Дмитровки стоит парочка молодых японских туристов. Сперва он фотографирует ее на фоне витрины со зверски дорогими саквояжами и баулами, следом - она его. Заметив меня, на ломаном английском и при помощи жестов просят сфотографировать их вместе. Радостно восклицают: "Юиттону! Юиттону!" Будто какое-то невероятное диво дивное увидели. Что их так пробило?

У них в Японии нет магазина Vuitton? Наверняка есть: если где-то этим товаром и торговать, так в Японии. Или они поражены, что Vuitton имеется в диковатой России? Впрочем, японцы, как известно, склонны фотографировать что ни попадя. В Париже я видел японцев, фотографировавших бутик Hermes (в Москве он тоже есть, в том же Столешниковом). А в аэропорту Шереметьево, за паспортным контролем, пассажиры транзитного рейса Токио-Лондон снимали стену магазина беспошлинной торговли с нарисованными на ней церковными куполами. Видимо, в подтверждение того, что они побывали в России.

Иду дальше, в сторону Цветного бульвара, навстречу - Саша Петлюра в белой соломенной шляпе. Здороваемся. "Ты это что в пиджаке-то по жаре?" - "Да так, погоду не рассчитал, когда из дому выходил. А у тебя как дела?"

Петлюра начинает чудовищно ругаться матом - воспроизводить не стану. Суть такова. Проживает он в доме на Петровке, до недавнего времени чудом не превращенном во что-нибудь шикарное, на первом этаже. А в подвале хранит свою изумительную коллекцию старинной одежды. Но недавно этаж над ним купил какой-то банкир и начал строить там квартиру: "Так он, сука, трубы обрубил и мне все залил - в подвале воды было по колено. Ну, пошел разбираться. А мне его охранник по черепу засветил так, что я с копыт долой. Пошел в травмпункт - сотрясение мозга. Я - в милицию, жаловаться. А там мне говорят - на тебя на самого жалоба, что ты охранника избил, и вали отсюда, если еще не хочешь. Суки, менты позорные!"

Вполне понимаю Сашу Петлюру в его возмущении. Хотя, недурно его зная, представляю, что в гневе он может быть страшен. Как разъяренный кот. И тупой мускулистый охранник мог, не исключаю, субтильного Петлюру стукнуть просто от страха. Но милиционеры все равно, конечно, сволочи.

Выразив Петлюре соболезнования, иду дальше. Останавливаюсь на одном из своих самых любимых мест - у кафе "Аннушка", из витрины которого уже много лет звучит сладостная рекламная текстовка про каких-то особенных жареных кур, которых там готовят. Я, признаться, никогда не пробовал, но послушать очень приятно.

Возле "Аннушки" два адыгейца говорят на своем невероятном языке. Что это именно адыгейцы, я знаю по двум причинам. Во-первых, у нас на Тимирязевском рынке в ларьке адыгейка торгует очень вкусным адыгейским гъагинским сыром, и иногда она общается с компатриотами на родном языке. А во-вторых, у меня есть книга "Государственные и титульные языки России" со статьей про адыгейский язык (адыгабзэ). Не стану вдаваться в повергающие лингвистов в изумление чудеса, свойственные адыгабзэ. Приведу только несколько примеров. "Пшъашъэ-м тхылъ къыщэфыгъ" значит "девушка книгу купила". А "кIэлэегъаджэр еджапIэм къэкIуагъэп, сыда пIомэ ар сымэджэщым чIглъ" - "учитель не пришел в школу, потому что он лежит в больнице". А "у-е-кIуа-лIэ" - это просто "ты подходишь".

Адыгейцы у "Аннушки" клекочут как горные орлы. О чем - понятия не имею, явно не про учителя, хотя слово "пшъашъэ", по-моему, на магнитофонной записи проскальзывает. И вдруг переходят на русский. "А, брось, Мансур, ты - сисадмин?!" - "А что я, Гриши, что ли, хуже?" И правда, почему адыг не может быть хорошим сисадмином? Если он справляется с невероятностями фонетики, морфологии и грамматики адыгабзэ, то совершенно точно способен выучить любой компьютерный язык, разобраться с самой каверзной программой и обеспечить наилучшее функционирование какой угодно системы.

Подхожу к памятнику Юрию Никулину. В бронзовом автомобиле рядом с бронзовым подобием великого актера и вообще хорошего человека сидит хорошенькая маленькая девочка с черными косичками, переплетенными большими розовыми бантами; рядом - ее мама, беременная следующим ребенком, тоже жгучая брюнетка, наряженная очень празднично: в белый пиджак с огромными черными лацканами, вышитую стразами лимонную блузку и бежевую юбку с оранжевыми и малиновыми цветами. Их фотографирует, как понимаю, бабушка: в изумрудной шелковой кофте с блестяшками, в юбке до пола с павлиньими разводами. Седеющие черные волосы покрыты пунцовой косынкой с люрексом.

Москва летом хоть и одета ярко, но эта семья сияет, как тропические рыбки.

Цыгане из цирка, что ли? И тут я слышу, что мать говорит дочке: "Ale, Krzysia, chodz do babci". - "Chodz, chodz, moja slodka!" Девочка бежит к бабушке, а ее мама говорит своей: "No to co, a ta Moskwa wspaniala jest, naprawde?"

И я горд похвалой, принесенной Москве польскими цыганами, которых неведомо как занесло сюда. Москва, при ее всех странностях, и направду вспанялая, пышная и красивая. Хотя представляю, какую горячую ненависть должны вызывать у наших ксенофобов и державников приезжие лица неславянской национальности, изъясняющиеся на традиционно недружественном польском языке.

И выхожу на станции "Тимирязевская". Навстречу - молодая парочка, выглядящая как эталонные читатели журнала "Афиша", посетители, когда позволит бюджет, заведений и магазинов, рекомендуемых этим изданием. Минуя меня, парень говорит: "ВДВ - это классно!!!" Уже за спиной слышу ответ девушки: "Ты что, ВДВ - не классно, это благое дело!!!"

Изумительно, как и с японцами в случае с "Вюиттоном": что это так их пробило по поводу ВДВ? Праздник десантуры прошел уже давно, да и не похожи эти примодненные ребята на членов касты голубых беретов, круто пьющих за Илью Пророка, начальника громоносного воздушного воинства. Или ВДВ - это совершенно мне неведомая музыкальная формация, марка одежды, компьютерная игра либо клубное снадобье?

Кто его знает.

Захожу в свой двор - с другой стороны. Через полчаса, отстегнув от себя магнитофонную сбрую, отдышавшись и умывшись, иду гулять с собакой. Посреди двора на лавке все сидит мужчина из соседнего подъезда, вокруг него разбросаны пустые пивные и водочные бутылки.

Завидев меня, кричит утомленным голосом: "Эй, сосед, помоги до дома дойти, ни ... ноги не ходят".

Я ему объясняю, что не могу: собаку выгуливаю. А он: "Да помоги, сосед, сил ни хера нет, доведи, посидим, поговорим". Собаке хочется гулять, да и мне совершенно не хочется волочь незнакомого мне соседа к жене, которая ему всю жизнь испортила.

"Ну и сука же ты, сосед! Я больной, мне лекарство надо выпить, сейчас помру... На твоей, бля, совести будет".

Но я не сдаюсь, хотя, гуляя с собакой, чувствую себя плохо. А ну как на самом деле не помог больному человеку? Какой же я тогда член гражданского общества? И вспоминаю случай в Западном Берлине летом 87-го года. Мы ехали с приятельницей, совершеннейшей левачкой и анархисткой, на велосипедах по району Крейцберг, заселенному тогда исключительно интеллектуальной элитой, иммигрантами из Турции, международными панками, польскими нелегалами и местными алкоголиками. На газоне лежал под ласковым солнышком человек. Лиза резко остановилась. Подошла к телу и сказала: "Я в полицию, а ты здесь посторожи". - "Лиза, выпил человек, спит себе". - "А если нет? Если ему плохо? Мы будем виновны в неоказании помощи".

Я остался сторожить спящее сладким сном тело. Через пять минут подъехала машина с надписью Polizei, за ней Лиза. Полицейские понюхали спящего и вежливо его пошевелили, тот произнeс: "Scheise", - улыбнулись, поблагодарили нас и уехали.

Но если соседу правда было плохо?

Возвращаюсь через полчаса - его нет. Уверенности, что он доплелся до дома, не имеется. А вдруг валяется где-нибудь в кустах, свернув себе шею? Совесть дергает больным зубом.

На следующий день я, к счастью, снова вижу его во дворе - с сизой физиономией, и смотрит он волком. Мне показалось, не на меня, а вообще на весь свет.

Записав все вышеприведенное, я себя на самом деле почувствовал идиотом. Потому что москвичи и гости столицы, безусловно, говорят не только о столь незначащих материях и просто чуши, но и об умном, божественном и в высшей степени гражданственном; результаты моих записей ни в коем случае не могут считаться сколько-нибудь адекватным социологическим документом.

Это просто чириканье, свиристение, карканье и клекот, услышанные в Москве в один из летних дней одной из московских птиц.

       
Print version Распечатать