Tug-of-War - "буксир войны". Английское название безобидной игры, которую в России именуют перетягиванием каната. Игра эта, как мне кажется, довольно точно выражает суть общественного состояния, традиционно преобладающего в России. Но сначала для контраста предлагаю взглянуть на Восток.

Мы видим, что приверженность консенсусу, культурным нормам и иерархии при фактически (а нередко и формально) авторитарном правлении не помешали восточным обществам усвоить современный капитализм с его глобальным размахом и "состоянием постмодерна". Главной причиной этого, помимо чисто экономических факторов, послужило, вероятно, отсутствие в восточной мысли оппозиции между бытием и обменом и, как следствие, ее прирожденная склонность к восприятию реальности в ее виртуальном, обменно-обманном измерении. Тут не обходится, конечно, без сползаний к тоталитарщине, призывов превратить ту же китайскую нацию в "миллиардную армию синих муравьев" (синих - по цвету френчей партийных кадров, именуемых у нас маоцзэдуновками). Сколько-нибудь заметного отклика на этот призыв в широких китайских массах не наблюдается. А принадлежит он, кстати сказать, провинциальному преподавателю английского языка. Ура-патриотические фантазии более всего привлекательны как раз для недоучек по части зарубежья, несостоявшихся флагманов глобализации.

Вот факт - еще малопонятный, но легко подтверждаемый эмпирическим наблюдением: по-настоящему подцепить народ на тоталитарный крючок не получается. Ну не выносит народная жизнь и ее здравый смысл предписанного сверху единомыслия. А в случае с Китаем пределы тоталитаризму увидеть еще легче: они очерчены заветом смирения, умением жить в согласии с естественным разнообразием жизни и, следовательно, жизни без насилия. Воистину живет тот, кто умеет дать жить другим и, следовательно, держать в узде своеволие. Что не означает ущемлять себя, а прямо наоборот: превозмогший эгоистические желания открывает себя творческой мощи бытия. Простой человек, не считающий себя умнее жизни, не такой дурак, чтобы отказываться от своей будущности ради ходьбы строем в "армии синих муравьев".

Умиротворяющее самоотречение на Востоке - не прекраснодушный идеал, не морализаторская казуистика, а вполне конкретная и повседневная действительность. Помню, как в первый свой приезд в Японию был поражен полным отсутствием вокруг детского плача и способности японок часами стоять в переполненном вагоне поезда, не выказывая ни малейших признаков раздражения. А из первых китайских впечатлений более всего памятно мне то, что местные студенты могли просидеть целый вечер в гостях у старшего по возрасту и положению хозяина, не прикоснувшись к поставленным на стол фруктам. Только случайно я обнаружил, что нужно проявить какую-то сверхординарную любезность, например начать чистить мандарин для гостя самому, чтобы угощение было с надлежащей благодарностью принято. Это восточное почтение к иерархии принимало порой курьезные, достойные пера Гоголя формы. К примеру, студент в гостях у профессора мог пригубить чай, но не брал в рот хмельного. Магистрант имел право отхлебнуть пива, докторант - вина, а профессор без лишних церемоний опрокидывал стопку водки. О том, как вели себя в подобной ситуации европейские студенты, рассказывать, думаю, нет необходимости: люди раскованные, без комплексов...

Эти "китайские чаепития", конечно, мелочь, но о житейской мудрости, в них отображающейся, нельзя не задуматься. Видится тут такая глубина и самоконтроля, и внутреннего бдения, какой и в самой цивилизованной Европе не встретишь. Притом что психологически люди всюду сделаны вроде бы из одного теста. Спрашиваю на днях знакомую тайку, как ей работается с ее начальником сингапурцем. Она в ответ: "Эгоистичный очень - все сингапурцы такие". Потом подумала и добавила со вздохом: "Да и мы, тайваньцы, не лучше...". Умиляет меня в этом ответе извиняющийся тон: мол, не обессудьте, слабы-с... Знает человек, как нужно жить, и сожалеет о своих недостатках. И не понять, то ли искренне говорит, то ли вследствие своей китайской церемонности (по-нашему - лицемерия). В реальной же жизни тайваньцы, как и японцы, в ожидании поезда метро выстраиваются на платформе в очередь в указанных местах. Зато в Китае каждый лезет в вагон, отталкивая других. Мне говорят: такое началось с Культурной революции. Оно и понятно: чем больше напирают на коллективизм, тем больше каждый думает только о себе. Впрочем, есть и более общая причина, о которой скажу лучше словами гонконгского социолога Сунь Лунцзи:

"С самого рождения китаец вовлечен в сеть межличностных отношений, которая определяет и организовывает его существование, контролирует его сознание. Когда китайский индивид не находится под контролем сознания окружающих, он становится самым эгоистичным из людей".

Великое достижение культурной истории китайцев состоит в том, что они сумели преобразить нормативность древнего ритуала в нравственно ценную вежливость. Вещь очень эффективная в общении, ибо позволяет регулировать дистанцию в отношениях между людьми, не задевая их самолюбия. Нельзя сказать, что это неизвестно в Европе, - взять хотя бы Францию с ее культом "любезности", делающей французов почти всегда приятными в общении людьми. Но уникальный гений Китая проявился в том, что китайцы научились жить по пределу общения, каковой есть чистая, лишь символически выражаемая сообщительность сердец, настолько же внятная каждому, насколько для всех непонятная. Нечто подобное имел в виду Н.Луман, когда писал о "метакоммуникации" как первичном условии власти, предстающей неистощимым терпением, "ожиданием ожидания", предвосхищением неведомого, но неотвратимого события. Сообщительность никогда не дана, но всегда надвигается с неотвратимостью спелой грозы. Ее всеобщность есть смычка несоизмеримого, смешение света и тьмы, какое-то марево народной жизни, где известное сливается с неведомым и сама жизнь уже неотделима от смерти.

России каким-то образом было уготовлено споткнуться об это первичное условие человеческой общественности и, кажется, всеми возможными способами испытывать его на прочность и действенность. В этом, пожалуй, и заключаются ее "великий урок человечеству" и не менее великий соблазн. Словно темный провал зияет в последней глубине ее бытия. Судьба монетизации льгот показала, что еще и сегодня правительство и народ в России существуют как будто в параллельных мирах. Простой человек если и интересуется, то все равно не придает никакого значения тому, какие законы принимает власть. Но он убежден, что бесплатный проезд в автобусе и всякие мелкие привилегии ему, что бы ни говорили наверху, безусловно полагаются, и это свое святое право он будет отстаивать традиционным русским способом - "явочным порядком" и чаще всего молчком.

Многообразны проявления и последствия этого векового раскола в русской душе. Но самым роковым образом сказалась она в умственных привычках и общественной позиции образованного слоя, получившего вследствие его своеобразия особое прозвание интеллигенции. Не перестаешь удивляться его странностям: призванное по своему характеру и положению укреплять и скреплять собою государство и общество, оно на деле противопоставляло себя и тому, и другому. Даже здоровый протест против "хрустальных дворцов" рационально высчитанного счастья оно обращало в разрушительный нигилизм. "Человек из подполья" - самая русская тема у Достоевского, равно как и его alter ego со стороны скрытной, деспотически-лукавой власти: Великий инквизитор. Недаром Победоносцев возражал против опубликования рассказа об этом персонаже, опасаясь, как бы читатели не перепутали Севилью с Петербургом.

Помянул Достоевского - и вспомнил, как в начале 90-х мне пришлось по просьбе знакомого американского филолога познакомиться с судьбой одного второстепенного петербургского литератора 60-х годов 19-го века. Горского, чья жена была одно время в близких отношениях с Достоевским и, возможно, послужила прототипом Сони Мармеладовой. Этот Горский, автор нескольких "прогрессивных" повестей о столичной жизни, вечно жаловался на несправедливости, "бездушие большого города" и притеснения властей, но после известного покушения Каракозова подал доклад на высочайшее имя, в котором объяснял, что крамолу в России нужно искать в редакциях журналов. Мысль банальная и к тому времени даже много раз осмеянная. Но власть в чисто русском стиле ответила бессмысленной жестокостью: кто-то из высших чинов усмотрел в докладе оскорбление императорского достоинства, Горского посадили в каземат, а потом сослали в Пензу, где несчастный в конце концов сошел с ума и объявил себя Христом.

Удивительна в этой истории легкость, с которой русский публицист - в своем роде вполне типичный - переходит от фрондирующего брюзжания к верноподданническим излияниям и доносу на коллег, а в тюрьме и ссылке разрывается между отчаянием и манией величия. И видится здесь не только страдательный момент. В длительной перспективе бессильная, но потому именно болезненно-одержимая своими мутными идеалами интеллигенция сыграла роль не столько мученика, сколько режиссера роковой тяжбы русской истории - вечного перетягивания каната между властью и обществом-мiром. Методы с обеих сторон применялись асимметричные: власть тянула на себя рывками, мiр отвечал пассивным, но изматывающим соперника противодействием. Власть насильничает, громоздит законы, не предназначающиеся к исполнению, издает сверхнормативные акты и вообще действует в режиме чрезвычайщины и аврала (недаром в советское время все, что было причастно к реальной власти, обросло приставкой "спец"). Но всякое закручивание гаек было только на руку подполью. Как шла на пользу ему и любая уступка власти, ведь в России, по горькому замечанию В.Шульгина, "восстают не потому, что власть плоха, а потому, что она слаба".

Интеллигентское подполье процветает и сегодня, благо, современные средства печати и коммуникации делают его присутствие намного более заметным. Это современный человек из подполья захламляет интернет своими невежественными и хамскими откликами на серьезные публикации, норовя ужалить автора побольнее. Во мраке своего нарциссического подполья он распаляет себя самыми фантастическими, заведомо нереальными проектами - так удобнее встать в позу обиженного и непонятого.

Ну а власть в своей замкнутости и слепоте, в своем закоренелом самовластии предстает на самом деле продолжением интеллигентского подполья и тоже разбивается на разные "мафии", эти бюрократические параллели интеллигентской кружковщины. До сих пор в России нет единых и ясных критериев компетентности и эффективности работы государственных служащих, до сих пор, за редким исключением, на административные должности люди подбираются не по деловым качествам, а "по усмотрению" начальства. Навести здесь элементарный порядок совсем не трудно, но, видно, власть имущим этого не нужно.

И все-таки откуда, из какого подполья души выходит наружу эта нигилистическая сила в русском человеке, которую в старину называли окаянством? Оттого, что в школе учили "срывать всяческие маски"? Или в сталинские времена науськивали студентов на их учителей? От чтения "прогрессивной" публицистики, напичканной площадной руганью? Но ведь и эти явления лишь симптом какого-то глубоко запрятанного надлома в человеке, непроглядного мрака в его душе. Мучительная, грустная загадка...

Ясно только, что интеллигентские прожекты ничего в русском (не)устройстве не меняют: дважды в ХХ веке интеллигенции удавалось повалить власть, и каждый раз противостояние власти и общественности принимало в результате еще более изощренные формы. Сегодня разрыв между политикой и жизнью дошел до предела: власти заняты аппаратной возней и верят только в полицейский контроль, оппозиция выродилась в театральные "акции протеста". И каждый новый проект обустройства России еще больше отдаляет одно от другого.

Так, может быть, и не надо бороться с тем, что дано России как ее исконный, неизменный удел, а попробовать его осмыслить и даже, как ни странно это звучит, жить им? Ведь силен на самом деле тот, кто знает свои слабости. Задание, по сути, этическое, и этим определяется природа предлагаемой мной смены самой оптики политического видения. Нужно отказаться от субъектной, неизбежно догматической проективности, распустить хватку сознания и "оставить", "опустошить" себя, что значит: дать жизни жительствовать, предоставить всему быть и, следовательно, жить предвосхищением мира. Вот универсальное основание этики, ибо только мы можем принять ответственность за мир. Никакого эскапизма и благодушной распущенности, напротив - неустанное вглядывание в пределы видимого, усердное бодрствование, трезвение духа. Речь идет о чистой сообщительности как пределе всех сообщений, "разделывании всего деланного" (перефразируя Мориса Бланшо). Это значит: жить событием, которое предваряет все явления, вернуться к фактичности, предшествующей факту.

Нравственно полноценно только невозможное. Не зря великий моралист Конфуций говорил, что человек становится истинно человечным, когда свершит самое трудное в своей жизни. Неисцелимая прерывность в русской душе отмеряет в действительности силу нравственной воли. Она должна не разделять, а соединять людские сердца - поверх барьеров себялюбия, через бесконечность пространства и времени. Русская ситуация исподволь, но властно подталкивает к тому, чтобы превратить "буксир войны" в "буксир мира", брошенный неведомому другому - "другому-как-ближнему". Будет величайшей и, вероятно, последней отпущенной нам историей глупостью упустить эту возможность.