Три книги от Сергея Костырко

Дворницкие имени Фета

В «Бездумном былом» Сергея Гандлевского ход неожиданный и точный (не знаю, насколько осознанный) – предельно сузить свой угол зрения, ограничившись рассказом о себе и своей судьбе, чтобы максимально раздвинуть рамки обзора для читателя; Гандлевский сел писать автобиографию – написал портрет своего поэтического поколения, своего времени. Здесь все зависело от точности используемых слов. А Гандлевский точен. Даже как бы не «по-поэтически» педантичен. Но это, разумеется, как понимать словосочетание «проза поэта» - как текст расслаблено-ассоциативный, ведомый исключительно эмоциональным напором и перебором разного рода поэтических волнительностей, или как подчинение той дисциплине слова, которой следует Гандлевский- поэт, позволяющий себе публикацию двух-трех стихотворений в год (чтоб было понятно, о чем я, прилагаю образчик его поэтического творчества – восемь как бы даже «прозаических» строк вместо восьми «поэтических» строф).

Проза его «беглых мемуаров» больше документальная, нежели «исповедальная» - неожиданно скупая после «Трепанации черепа» и «НРЗБ», как бы даже суховатая. Так сказать, черно-белое кино. Автор не позволяет себе почти неизбежных и даже как бы естественных в подобной ситуации сокрушенно-умиленных интонаций «А помнишь, как было?! Эх!!!», не позволяет панибратства с собой былым, сохраняет дистанцию с собой тогдашним. И именно в этом – уважение и к себе, и к прожитому (нажитому) автором и его поколением.

В конце 70-х Евгений Евтушенко «обронил», как, наверно, казалось ему, «мо»: «фетята». Это он так о поэтах поколения 70-х. Евгений Александрович, очевидно, полагал, что русская поэтическая традиция, давшая Фета, - традиция второго ряда, и, соответственно, пожурил молодых за то, что ориентируются они не на образ по-настоящему большого русского поэта. То есть «фетята» должны здесь читаться как «Понятно, что до «Пушкина-Некрасова-Маяковского» вам далеко, но могли бы, на худой конец, продолжить меня, Евтушенко, раз уж посчастливилось вам быть моими современниками». Ну да, не было у «семидесятников» той «поэтической школы» - не было электричеством заряженных залов Политехнического и стадионов, завороженных «поэтическими» раскатами голоса поэта-трибуна, вместо этого – дворницкие и каптерки сторожей, сосредоточенное чтение разных там Анненских и Шестовых. Не пришлось им чокаться на приемах с Кеннеди, жать руку Фиделю Кастро - сумрачным ноябрьским вечерком выбирали они (Гандлевский, Сопровский, Цветков и подобные им) место поглуше в лабиринтах старомосковских дворов, вытаскивали из портфеля плавленые сырки, полбуханки черного, откупоривали бутылку. Поэзия их возможно и имела в качестве одного из первоначальных толчков прошитую стихами атмосферу уходящих шестидесятых, но пропекалась она другой - на порядок более жесткой и реальной - жизнью и, извините, другой культурой. Нет-нет, я далек от того, чтобы делать Евтушенко брендом «шестидесятников» - в истории литературы то десятилетие будет мечено не только (отнюдь не) творчеством Евтушенко; а вот поэтический путь Гандлевского (или Сопровского, Величанского и некоторых других персонажей этой книги) уже стал одним из знаков русский поэзии, как минимум, семидесятых-восьмидесятых.

Сергей Гандлевский. Бездумное былое. М., "Corpus", "Астрель", 2012, 160 стр.

Поэтический дебют известного поэта

«Смотреть на бегемота» - книга, которая впервые (для меня, и, возможно, не только для меня) представляющая творчество Олега Дозморова как состоявшееся явление современной поэзии. Это при том, что имя уже достаточно известное - Дозморов автор трех поэтических сборников и нескольких публикаций в журналах, участник многих поэтических фестивалей. Но увидеть масштаб его дарования мешали, как мне кажется, характер этих небольших сборников, напоминающих скорее книжное издание развернутой поэтической подборки; а также излишняя лаконичность журнальных его публикаций. И еще мешал сопутствовавший Дозморову имидж «младшего литературного друга» и соратника Бориса Рыжего. Он как будто находился в тени знаменитого друга. Вот с этого и начну. Дозморов – не Рыжий. Рыжий был поэтическим вулканом, выдавшим за сверхкраткую поэтическую жизнь потоки раскаленной стихотворной лавы. Дозморов же - поэт «тихий», поэт «сосредоточенный». Это поэт, вытамливающий свой стих до плотности и прозрачности янтарного камешка. У Дозморова ориентация на антологическое стихотворение. Новая книга его тоже не очень большая, на ста страницах достаточно вольготно, отнюдь не в подбор, разместившая написанное за пятнадцать лет. Но по мере чтения книга эта все увеличивается и увеличивается в объеме. В ней, на самом деле, очень много стихотворений. И энергетический запас слова в дозморовских стихах не позволяет разбежаться по строчке. Каждое стихотворение - отдельное. Разумеется, они создают свой собственный контекст – свой текст: «Стихи Дозморова», но это уже относится больше к строю его поэзии, а отнюдь не значит, что стихи продолжают, развивают, поддерживают друг друга.

Ситуацию с появлением этой книги можно, наверно, было бы сравнить с явлением когда-то для широкой публики Тютчева. Нет-нет, я их не сравниваю, я не к тому, что Дозморов – Тютчев сегодня. У Дозморова свой собственный голос, у него дыхание сегодняшней речи, сегодняшней поэзии. Свои образные ряды, свои мотивы. Но, говоря о его стихах, невозможно не вспомнить классическую традицию русской поэзии, потому что Дозморов оттуда. Или, точнее, - туда. Причем традиций давних, так сказать, исконных, и он имеет право на отсылку к «Книге Иова» в названии своей книги. Традиционна для мировой поэзии, скажем, вот эта завороженность темами времени и пространства человека, быта, в котором – бытие, но написать об этом так, как это сделал Дозморов, может только наш современник: «… / Таджики сортируют русский мусор / спокойно и торжественно, и я / завидую им почему-то – люди. / Забыть бы русский, жить что твой таджик, / уехать далеко, где мы таджики. // Нет словарей, энциклопедий, книг, / не нужно грамоты, правописанья. / Из всех-то слов остались «я», « «ты», «он», / «сыр», / «телефон», /»лепешки», / «кукуруза». / Простая жизнь: найти себе работу / и место, чтоб раздеться и уснуть….».

Естественная для дарования Дозморова ориентация на традицию не делает его копиистом – интонация его, поэтический жест; горечь в его стихах, ирония, отчаяние и стоицизм - все из сегодня, более того – из сегодняшних, личных, как я понимаю, обстоятельств жизни автора. У Дозморова нет «подхваченных мотивов» - все мотивы его, дозморовские, с которыми у него сугубо личные отношения, даже вот с таким вечным для нашей поэзии мотивом:

Заката отсветы красивы
Меж облетающих осин.
Вот – дети страшных лет России
Идут в ближайший магазин.
А после – вон из магазина,
Пути не помня своего.
И слышно у подъезда: «Зина,
Открой!» и снова ничего.

…Прошу прощения за некоторую, возможно, излишнюю эмоциональность моего отзыва, мешающую литературно-критической конкретике; в оправдание скажу, что, во-первых, рецензенту естественно подпадать под обаяние рецензируемого текста, ну а во-вторых, не вижу нужды повторять здесь сделанное Владимиром Гандельсманом в его емком и содержательном предисловии к книге Дозморова.

Олег Дозморов. Смотреть на бегемота. М.. «Воймега», 2012, 104 стр.

Читать или не читать

Пропустить книгу, в названии которой обещание научить “искусству рассуждать о книгах, которых вы не читали”, я никак не мог; если честно - каждый критик втайне мечтает быть писателем, а не читателем; в оправдание скажу, что для профессионального литобозревателя непрерывное чтение - каторга далеко не всегда сладкая, потому как читаешь по большей части не то, что хочется или необходимо тебе, а то, что подтаскивает лента книгоиздательского конвейера.

Книга эта принадлежит перу Пьера Байяра, известного французского литературоведа и университетского профессора, автора двух десятков книг, посвященных, естественно, литературе. Но за эпатажным названием следуют вполне серьезные размышления о психологии восприятия книги, о понятии образа книги в массовом сознании, в обиходе специалистов, в индивидуальном восприятии. Именно образа – а не самой книги – от которого, увы, часто зависит ее, книги судьба.

Всех книг, о которых мы хоть что-то знаем, мы, естественно, не прочитали, да это и невозможно, и, тем не менее, мы как-то ориентируемся в этом безбрежном пространстве. Как? С помощью каких способов? И что такое “реальность книги”? Книга, внимательно от начала до конца прочитанная двумя разными людьми, представляет собой две разные книги, ибо читались они, то есть оживлялись (“экранизировались”) в сознании этих читателей разным жизненным опытом, темпераментом, интеллектуальным уровнем и т. д. Более того, перечитывая через годы хорошо знакомый нам вроде текст, мы вдруг обнаруживаем, что читаем во многом новую для нас книгу. Не говоря уже о тех книгах, которые мы бегло просматриваем (а куда, скажем, деваться преподавателю литературы, замечает автор). Один из самых сложных и опасных здесь вопросов это взаимоотношения писателя со своим текстом и взаимоотношения с этим же текстом читателя. И ситуация, в которой читатель читает совсем про другое, нежели имел в виду писатель, не такая уж редкая. И - продолжим мысль писателя - абсолютное совпадение писательского намерения и читательского восприятия в известном смысле является приговором писателю, ибо означает банальность, “общеупотребительность” его мысли и языка. Вот в этой принципиальной непознаваемости художественного текста беда и одновременно сила настоящего литературного произведения.

Ну а что касается названия и советов, как выглядеть осведомленным и разбирающимся в литературе, не читая книг, о которых рассуждаешь, то с помощью книги Байяра можно, конечно, при желании составить некоторое как бы руководство для этого, однако овладение предложенными автором навыками потребует гораздо больше сил и времени, нежели тупое чтение книг от начала до конца.

Пьер Байяр. Искусство рассуждать о книгах, которых вы не читали. Перевод с французского и послесловие Алины Поповой. М., “Текст”, 2012, 189 стр., 3000 экз.

       
Print version Распечатать