Президентские выборы на Тайване, о которых я писал месяц тому назад, получили неожиданное и весьма тревожное продолжение. В самый канун голосования на действующего президента Чэнь Шуйбяня было совершено покушение: неизвестный дважды выстрелил в президента, когда тот ехал в открытом джипе, приветствуя толпу своих сторонников. Одна из пуль только слегка задела президента, почти не причинив ему вреда. Стрелявший бесследно исчез.

Состоявшиеся на следующий день выборы принесли победу Чэнь Шуйбяню с мизерным перевесом менее чем в 30 тысяч голосов (0,2% избирателей). Между тем, согласно опросам, альянс двух оппозиционных партий - Гоминьдана и Первой народной партии - чуть опережал правящую Народно-прогрессивную партию и мог всерьез рассчитывать на победу. Естественно, оппозиция не захотела смириться с поражением. У президентского дворца начались грандиозные митинги ее сторонников, собиравшие до 500 тысяч человек. Сначала президентскую администрацию обвинили в фальсификации выборов, и та согласилась пересчитать голоса заново (о том, как именно это надо делать, договоренности до сих пор не достигнуто). Потом оппозиционные партии потребовали вообще аннулировать результаты выборов и назначить независимую комиссию для расследования обстоятельств покушения. Атмосфера быстро накалилась: кое-кто из протестующих объявил голодовку, группы демонстрантов стали вступать в стычки с полицией. Министру внутренних дел пришлось подать в отставку... В этом яростном противостоянии уже перебито так много горшков, что тайваньское общество оказалось в состоянии глубокого и, по-видимому, неисцелимого в обозримом будущем раскола, а у властей заметно поубавилось авторитета.

Формальные поводы для нынешнего противостояния едва ли могут объяснить беспрецедентный для Тайваня накал политических страстей. А все дело в том, что последние выборы вскрыли какой-то болезненный нарыв, давно зревший в тайваньском обществе. Эти выборы с неожиданной резкостью поставили тайваньцев перед проблемой выбора своей идентичности: является ли Тайвань частью Китая или он - отдельная политико-культурная единица? В самом Китае по этому вопросу двух мнений быть не может. Как раз несколько дней тому назад велорикша, везший меня по улицам китайского городка Эмэй, что в провинции Сычуань, растолковывал мне, что он - сычуанец и одновременно китаец, а жители Тайваня - тоже одновременно тайваньцы и китайцы, и никакого противоречия тут нет. Эти рассуждения напомнили мне популярный анекдот советских времен: если отец - грузин, а мать - украинка, то кем будет их сын? Конечно же, русским. На самом Тайване китайцами еще считает себя почти половина населения, но доля таких людей мало-помалу сокращается. Отсюда и успехи Чэнь Шуйбяня, сделавшего ставку на "национальную независимость". Однако далеко не ясно, на каком культурном фундаменте строить эту независимость, ведь почти все жители острова - выходцы из Китая, которые и по языку, и по жизненному укладу практически не отличаются от континентальных китайцев.

Теперь сформулируем проблему, которую поставили перед тайваньцами их демократические выборы. Речь идет о характерном для нашего времени кризисе культурной идентичности. Повсюду в современном мире общественное сознание разрывается между идентичностью традиционного нормативно-интегрирующего типа и идентичностью по сути своей маргинальной и экспериментальной, игровой, порой откровенно маскарадной (социологи часто называют это явление "неотрибализмом"). Конфликт между этими двумя видами идентичности особенно болезненно проявляется в постимперском геополитическом пространстве - на территории СНГ или того же Китая, - поскольку глобализация резко обостряет чувство локального, даже экзотического. В глобальной цивилизации культурное своеобразие, стилистически маркированный знак становится главным предметом общественного потребления и, соответственно, важнейшим политическим ресурсом, "символическим капиталом" власти.

В обществе, где все благое есть зрелище, а всякое зрелище есть благо, дилетантизм и китч затмевают мастерство, а модные сапоги, как того хотел Писарев, котируются выше классики. Наднациональная общность соотносима с традицией имперского абсолютизма: она зиждется на практике личного совершенствования, самопреодоления и утверждает себя в категориях нормативной словесности и этики. Локальная общность воплощает как бы нисходящее движение символизма культуры к стихии повседневности в ее безграничном разнообразии и утверждает культурное своеобразие как таковое. Речь идет, конечно, о параллельных тенденциях, которые при всей их видимой несовместимости имеют общую предпосылку: стремление индивидов обрести устойчивую социальную идентичность. Местечковый патриотизм предстает силой общественного освобождения лишь до тех пор, пока противопоставляет себя имперскому "миру". Современная действительность дает более чем достаточно примеров, когда фрагменты бывшей империи, обретя самостоятельность, усердно воспроизводят имперский абсолютизм с еще большей агрессивностью и в анекдотически малом масштабе, достойном пера Гоголя. Скажем больше: маргинализация идентичности заведомо не может достичь цели, которую перед собою ставит. Не удивительно, что она так часто срывается в сектантский тоталитаризм и настоящий террор.

"Имперская" идентичность превращает человека в раба абстрактных норм. Общность "неотрибалистская" превращает человека в нарциссически-асоциального созерцателя. Выход из этой коллизии столь же ясен, сколь и трудноосуществим: современное общество должно быть готово и способно принять свою идентичность как травму - не как данность, но как поиск и неопределенность. В этом и заключается истинный смысл демократии, которая вовсе не сводится к общественным нормам, процедурам и институтам - богоустановленным или природным, - но, напротив, является принципом неопределенности, оставляющим человеку свободу самоопределения. Важно понять, что современная информационная цивилизация побуждает человека вернуться к самим истокам своего опыта, к дорефлективному состоянию (именно: со-стоянию) сообщительности с миром, когда человеческий дух открыт не просто "окружающей действительности", но самой открытости бытия. В полной неопределенности такой открытости сокрыта высшая определенность. Когда-то это состояние называли "сокровищем сердца", имея в виду, что здесь "свое" уже неотделимо от "чужого" и что подлинное сокровище - жизнь вселенская и все же каждому родная.

Так появляется возможность обоснования фундаментальной этики как мироотношения, устанавливающего безусловный приоритет "другого". Это этика свободы и ответственности, требующих строжайшей, истинно подвижнической дисциплины. Свобода имеет свою цену: она требует осознать хрупкость своего существования и неизбежность творческого самосозидания. Либералы сильно ошибаются, когда требуют обеспечить человеческую свободу посредством учреждения "правового поля" личности. Свобода - самое невероятное обетование, которое внушает наибольшую уверенность, потому что нет ничего возможнее невозможного. Оттого же только демократия - самый шаткий, вечно подверженный "кризису легитимации" политический строй - может дать человеку безусловное моральное основание в этой жизни. Всякий другой общественный уклад - не совсем человечен или вовсе бесчеловечен.

Можно сказать, что тайваньцы завоевали свою "трудную свободу" демократии. Это завоевание не сулит расслабляющей успокоенности и не предохраняет от срывов в ту или иную разновидность догматически предписанной идентичности. Но дело сделано, и, как говорил современный классик, процесс пошел. России еще предстоит подойти к этому рубежу. Лучше выйти к нему с ясным сознанием того, что ждет нас за ним.