Нет, азиатчину из Китая никакими модернизациями не выбить. Власти творят, что хотят, а простой люд ловчит, как может. Вот один пример. Спустившись с Хуаншань - красивейшей горы Китая, когда-то вдохновлявшей его лучших живописцев, а теперь превращенной в грандиозный туристический аттракцион, - я предложил своим русским спутникам посетить одну деревню по соседству, сохранившуюся аж с XII века. Нашли шефа с микроавтобусом, сговорились о цене, поехали. Метров через триста останавливаемся у невзрачного казенного здания. Оказывается, иностранцы должны получить от местных органов пропуск в ту деревню за полсотни юаней (6 долларов), да еще купить за такую же сумму входной билет. Сразу нам об этом водитель не сказал, ведь мы могли сгоряча и отказаться от поездки, верно? Теперь уж поздно возмущаться. В компании водителя и одного из соотечественников иду в контору. Нужная нам комната заперта на ключ, в соседнем помещении сидят два человека без формы, вида благодушного. Один читает газету, другой курит и смотрит в окно, посередине на столе включенный компьютер. Нам предлагают обождать: может, человек, ведающий приемом иностранцев, еще вернется. Со злости произношу для этой парочки тираду о том, что на местах надо бы лучше выполнять указания партии и правительства насчет "открытых дверей" и не препятствовать иностранным друзьям знакомиться с памятниками великой китайской культуры. В ответ ноль реакции. Только тот, кто читал газету, аккуратно сложил ее и стал смотреть на меня без особенного выражения на лице. Мой московский товарищ, не понимающий по-китайски, но немного смущенный моим пафосом, разглядывает секретные материалы на экране компьютера. Обстановку разряжает водитель: оказывается, в километре от нужной нам деревни есть еще одно древнее селение с "резными теремами". Пройтись по нему можно без всякого пропуска.

Деревня та вправду оказалась старинной и почти не тронутой современной жизнью. Впрочем, что здесь, в бедном гористом районе захолустной провинции Аньхой, может быть нового - за пределами туристических маршрутов? Деревня называется просто Лу - по фамилии местного уроженца, богатого купца и высокопоставленного чиновника, который жил здесь почти два века тому назад (он относился, между прочим, к 33-му колену в своем роду - таковы дистанции китайских генеалогий). Его усадьбу односельчане и прозвали "резными теремами". Она состоит из семи жилых комплексов, где жили - каждая в отдельном дворике - все пять жен того сановного богача и его родители. Самый роскошный комплекс именуется "Залом искренности помыслов", названия других тоже имеют отношение к мыслительному процессу: "Зал полноты дум", "Зал свершения дум"... Видно, общение со слабым полом очень подвигало хозяина на размышления.

Многого от этой импровизированной экскурсии мы, конечно, не ожидали. Загладить бы конфуз с первоначальным планом, и ладно. Но то, что обещало быть заурядным эпизодом в калейдоскопе нашего путешествия, взволновало меня не меньше, чем записные красоты горы Хуаншань. Почему? Некоторые причины лежат на поверхности, к примеру - неподражаемый "аромат древности", густо сочившийся из всей обстановки старинной усадьбы и так мило сливавшийся с обыденностью деревенского быта: истертые, исцарапанные несколькими поколениями столы, комоды и простенькие бамбуковые стульчики; щербатые, с въевшейся в них белой пылью и оттого словно поседевшие от времени двери и балки; высокие, вишневого цвета, украшенные нынче портретами Мао Цзэдуна или высшего генералитета алтари; в таинственном сумраке заалтарного пространства - столбики каллиграфических надписей, чей глубокий смысл уже неотделим от чисто вещественного присутствия знаков. Все на удивление реально в своей неказистости, все как бы приобщает к какой-то чужой, но внутренне цельной, прочно сложенной и потому не чуждой жизни. Жизни, буднично текущей среди этой антикварной рухляди: во внутренних двориках усадеб потомки сановника-миллионщика плетут корзинки, улыбаясь праздным посетителям, а по траве, пробивающейся меж каменных плит пола, бегают бесхвостые куры. В центре двора крыши домов образуют прямоугольный проем для света, воздуха и сбора дождевой воды. Его называют "небесным колодцем". Да, да: китайский дом в самой своей глубине открыт несотворенным, бескрайним и пустым небесам - истинному прообразу естественности. Справа от алтаря - старинный и все еще действующий колодец в земле, прикрытый массивным камнем. Мужчины из нашей группы безуспешно пытаются поднять крышку колодца. Сопровождающая нас хрупкая девушка делает это без видимого усилия - вот что значит навык. За высокой стеной усадьбы - часто встречающаяся в этих местах "водная улица": кособокие домики выстроились вдоль речушки, служащей транспортной артерией и водопроводом. Через речку перекинута пара узких деревянных мостиков, вдали встают зеленые горы.

Очень скоро приходишь к пониманию, что очарование "резных теремов" проистекает из совершенно особого статуса их, как принято говорить, предметной среды: это не музей, где вам предъявлены вырванные из жизни предметы, но и не житейская рутина, где вещами только пользуются, даже не замечая их. Музей предполагает отношения субъекта и объекта; он утверждает чистое созерцание. Использование вещей в режиме, как говорил Хайдеггер, Zuhandenheit, "подручного средства", замуровывает человека в безразличии технологического отношения к миру. Чистая музейность воспитывает бездеятельную созерцательность. Чистый техницизм, не оставляя человеку пространства рефлексии, погружает его в помраченно-животное состояние: ничто не отупляет так, как комфорт. Атмосфера же "старого дома" восстанавливает единство созерцания и деятельности; она сопрягает единичное с единым и выявляет неизбывность преходящего. Не оттого ли у строителя этого дома на уме были некие совершенные "помыслы" и "думы" - самодостаточные, как само бытие, мысли, которые нельзя "рассмотреть", ибо в них можно только погрузиться и плыть, как плывут по жизни? Авторитетный живописец начала XVII века Дун Цичан в своих "Рассуждениях об антикварных вещах" высказывает эту идею самовосполняющейся целостности вещей:

Все люди едины в том, что находят опору в вещах, а все вещи служат опорой друг для друга. Пища поддерживается посудой, посуда поддерживается столом, стол поддерживается циновкой, циновка поддерживается землей, ну а чем поддерживается земля? Поразмысли об этом и поймешь, что все сущее поддерживается сообщительностью между человеком и Небом. Весь Поднебесный мир - одна антикварная вещь.

Поразительна эта слитность метафоры и буквальности в последнем предложении. Разве мир не есть в самом деле одна бесконечно древняя вещь? Вещь бесконечно изменчивая и разнообразная. Нужно уметь вместить в себя это разнообразие:

Надобно поселиться в уединенном домике, чтобы там были и покой девственного леса, и свежесть ветерка, и чистый блеск луны. Пусть будут подметены садовые дорожки, куриться благовония и журчать родник, а хозяин будет беседовать при луне с высокоучеными и возвышенными духом мужами об искусствах и Пути, неспешно насыщаясь закусками среди цветов, бамбуков и кипарисов. Тогда на отдельном столике, покрытом узорчатым шелком, можно выставить предметы своей коллекции и наслаждаться ими. Радость встречи с древними людьми способна смягчить ожесточившееся сердце и укрепить ослабевший дух.

Смысл среды - в сосредоточении духа, который ищет равновесия, никогда не будучи себе равным, извечно ускользая. Сообщительность, взаимная поддержка возникают там, где есть разрыв, а где разрыв, несхождение, хотя бы бесконечно малые, там есть святое, Das Heilige1. Последнее не обязательно совпадает с религией, ибо религия утверждает связь человека с божественным, а святое пребывает там, где открывается недостижимое, где обрыв и пропасть. Обряд не гарантирует присутствия святого, о чем, кстати сказать, можно догадаться по нередкому среди православных священников как бы равнодушно-деловитому отношению к церковным "службам", так смущавшему и восхищавшему в свое время Розанова (я склонен относить такую манеру на счет глубинной искренности русского человека).

Быт - это бытие, усеченное до его начала, не имеющего окончания. Древность быта есть предчувствие жизни, нарождающейся здесь и сейчас, вечнопреемство духа в качественной определенности момента, континуум уникальностей и, следовательно, сознание, прохватывающее (слово О.Генисаретского) бесконечную цепь жизненных моментов, каковое и есть не что иное, как духовная просветленность. Только постигнув это, начинаешь понимать глубинную причину того состояния радостной взволнованности, которое накатило на меня в деревне Лу и с тех пор пробуждалось во мне всякий раз, когда мы снова попадали в какое-нибудь старинное местечко. Речь идет об опыте возобновления вечносущего - ну чем не повод для радости? И это чувство святости жизни высвечивает прикровенные устои китайского быта. Вдруг осознаешь, что просторная пустота внутреннего двора и высоких залов делает возможной человеческую деятельность во всем ее многообразии, и чем больше такой жизненной пустоты интерьера, тем больше свободы дается внутренним превращениям духа. Напротив, пространство вне домов сведено к узким улочкам, по которым едва пройдет человек с поклажей, а уж телегам и всадникам в них вовсе хода нет. Любопытная инверсия внешнего и внутреннего пространства, внушающая, что вселенная на самом деле схватывается человеческим сердцем.

Наполняющее вас в старом китайском доме ощущение живой, ритмической преемственности, "взаимной поддержки" вещей имеет вполне объективную подоплеку: китайский дом как бы собран из стандартных модулей или, по-китайски, "промежутков" ( цзянь), имеющих точные физические параметры. Причем их число всегда было нечетным, что придавало всей постройке больше динамизма. По мере разрастания семьи к усадьбе просто добавляли новые модули, так что китайский дом был почти буквально телесной оболочкой рода. Даже планировкой своей он напоминал человеческую фигуру. Впрочем, никакая статика неспособна выразить подлинный принцип устроения китайского дома, каковой есть "утонченная истина" вещей: вещь становится собой, когда претерпевает превращение, ее природа - это предел ее существования, способность быть "такой, какой она еще не была". И в этом смысле вещи - верные друзья человека (даосский мудрец у Чжуан-цзы "друг Неба и Земли").

Святость жизни, конечно, не предмет, а событие, событийность полюсов, встреча, как в пространстве "небесного колодца", человеческой искусности и первозданного зияния небес. Тело цело в этой "взаимной поддержке" свойств жизни. Пустое и наполненное, густое и разряженное, свет и тень, верх и них, массивное и воздушное вовлечены в китайском доме в бесконечно утончающуюся игру оппозиций, где одно всякий раз по-новому отражается в другом в едином потоке жизненных метаморфоз. Этот почти волшебный эффект планировки и обстановки своих жилищ китайцы смаковали с особенным удовольствием. В своих садах благодаря подвижности пространственных границ, взаимной обратимости интерьера и экстерьера, умелому расположению предметов и экранированию они добивались впечатления необыкновенной сжатости, насыщенности пространства, воспитывая в зрителе чувство иллюзорности любой точки зрения и стремление усвоить всеоъемлющую, прямо-таки вселенскую перспективу. Это пространство мечты очень сложно? Скорее оно сложено в себя.

В "резных теремах" сановника Лу главная роль в этом "погружении в полноту думы" или складывания опыта отводилась дверям с их мастерски сделанными резными панелями, изображающими разные назидательные сюжеты (головы многих персонажей, впрочем, варварски отбиты - след Культурной революции). Волнующая рябь декоративной резьбы, покрытой темно-красным - цвет самой жизни - лаком, и есть лучший образ преемства-в-разрыве просветленно-святого быта: не присутствие и не отсутствие, знак всеобщего различия, ни от чего не отличного. В китайском быту такие двери называли "ветровыми окнами", поскольку они обеспечивали циркуляцию воздуха в доме (сообщительность - превыше всего), а в зимнюю пору, когда их заклеивали бумагой, удерживали тепло в комнате. В такое время, когда на бумагу падал тусклый свет изнутри, происходящее в комнате казалось внешнему наблюдателю чем-то вроде представлением театра теней, столь любимого китайцами в старину.

Поистине опознание святости жизни заставляет увидеть быт своей собственной тенью, и во внутренней глубине тени прозревается "таковость" существования. Таковость есть преломление пустоты в бесконечное разнообразие форм, оно структурируется по образу двойной спирали, где всякое движение имеет свой антипод. Таковость ускользает от себя, но всегда рядом, всегда уместна. Для китайцев церемонная обходительность непосредственно воплощает бытие. В событии таковости вещи "таковы, какими они не могут быть и не могут не быть" (формула древних даосов), все есть точное подобие себе и теряется без сожаления - просто потому, что никуда не может деться. Содержание жизни как жизни, подобно декоруму, беспредметно: оно привлекает внимание лишь для того, чтобы направить его куда-то вне и за себя. Оно есть именно содержание, совместное поддержание цельно-пустотного "тела" жизни, которое, как и род, иерархично и имеет свою духовную высоту. В неизбежной судьбе всего сущего быть "таким, каким" оно (не) есть, открывается вертикальная, "небесная" ось опыта. Таковость бытия - это неразличимость незапамятной древности и чистой актуальности, нечто безусловно настоятельное в настоящем. Она увлекает за собой всей весомостью мирового все.

В своей интереснейшей книге о Японии Ролан Барт верно угадал самоупраздняющуюся метафизику восточной церемонности как содержания пустоты:

Множество незначительных деталей, которые у нас, вследствие неискоренимого нарциссизма западного человека, не более чем знаки напыщенной самоуверенности, у японцев становятся просто способом пройти или миновать какую-нибудь неожиданность на улице: ибо уверенность и независимость жеста здесь связаны не с самоутверждением, но лишь с графическим способом бытия; спектакль японской улицы, волнующее порождение многовековой эстетики, лишенной какой бы то ни было вульгарности, никогда не подчиняется театральности (истерии) тел, но подчинен раз и навсегда тому письму alla prima, для которого одинаково невозможны и набросок, и сожаление, и маневры, и исправления, ибо сама линия освобождается от стремления пишущего создать о себе выгодное впечатление; она не выражает что-либо, но просто наделяет существованием:

И далее Барт ссылается на чаньскую сентенцию: "Пока идешь, довольствуйся тем, что идешь..." и т.д. Не знаю, как во французском тексте, но в китайском оригинале сказано проще и без "западного нарциссизма": "Иди, как идешь, сиди, как сидишь...". Речь идет, конечно, о символической глубине "таковости", каковая есть абсолютное событие: преломление реальности в обстоятельства и наоборот.

Японцы по своей провинциальной простоте довели жест содержания до кристаллической законченности. В действительности этот жест подразумевает сверхличную рефлексивность, способность смотреть сквозь себя и прозревать первичный импульс движений. Он чреват немыслимым богатством жизни. И вот японцы остались один на один со своей физической Японией. Китайцы же, безотчетно хранящие верность сиятельному мраку допредметной прерывности, развезли свой Китай по всему миру в виде виртуальных, ослепительно-пустых, как фейерверк, чайнатаунов...

Уже в шанхайском аэропорту, покидая Китай, я купил справочник "Древние деревни Китая". В него внесены 172 селения. Заманчивая перспектива: сто семьдесят две двери в бесконечность.

Примечание:

1 Правомерно увидеть здесь аллюзию на известную книгу Рудольфа Отто "Святое" (1917) где с позиций протестантского пиетизма обосновывается наличие особого "чувства святого". Выражение "святость быта" может показаться оксюмороном. Тем лучше: оно помогает осмыслить заново и святость, и быт.