Священные горы Сычуани. Китайский гений

Горы задают весь строй китайской жизни. Они определяют не только физико-географическое и административное районирования Китая, но и его духовную топографию. Для русских горы - экзотическая, заманчивая и почти недоступная (именно недоступность ее делает заманчивой) окраина: Крым, Кавказ, Памир, Алтай... Для китайцев же горы - настоящий фокус их природной и духовной среды. В Китае горы вносят небесную высоту прямо в гущу земного бытия. Их кудрявые склоны и ломаные гребни, похожие на спины извивающихся драконов, струящиеся по ним потоки вод, выдыхаемые ими туманы и хлопья облаков со всей наглядностью обнаруживают игру жизненных сил природы. Их узкие ущелья и таинственные пещеры кажутся воротами в иной и лучший мир - блаженную обитель небожителей. Их багрово-золотистые утесы, сосцы сталактитов в пещерах, сочащиеся молоком Матери-Земли, словно напоены чистейшей энергией мироздания.

Китайцы называют свои священные горы просто "знаменитыми", "славными" ( мин шань), что ближе к истине: для них горы являются в полном смысле частью цивилизации и ценнейшим достоянием государства. Высота их редко превышает 3 тыс. метров, так что, в отличие от Памира и даже Кавказа, они могут быть полностью обжиты человеком. Эти горы со всей наглядностью указывают человеку его предназначение: посвятить себя подвигу духовного самовозвышения и неустанно идти вверх, к Небу. Но по той же причине само Небо в Китае недалеко отстояло от человеческих трудов, обозначая, скорее, саму возможность и путь человеческого совершенствования. Как гласит китайская пословица, "когда осуществится путь человека, путь Неба осуществится сам собой"...

Примечательно, что самое понятие "святой" или "блаженный" человек в китайском иероглифическом письме состоит из знаков "человек" и "гора". Так что, в китайском понимании, человек совершенно естественным образом сходится с горой: то и другое воплощает квинтэссенцию мировой энергии. И пусть человек выглядит ничтожным перед громадами гор (каковым он и изображен на китайских пейзажах). Все же он несказанно велик в своей сопричастности (и при том - сознательной!) к мировому танцу вещей. Поистине, нет ничего более великого, и даже позволительно будет сказать - более божественного в человеке, чем его самоумаление.

В окрестностях Чэнду находятся сразу две "знаменитых" горы. Одна из них, Цинчэншань, соседствует с городком Дуцзянъянь, о котором упоминалось выше. Другая гора, Эмэйшань, расположена в полутора сотнях километрах к югу от Чэнду, недалеко от Большого Будды. Цинчэншань невысока - не выше полутора километров над уровнем моря. Эмэйшань намного больше и выше своей именитой северной соседки: высота ее главной туристической вершины - Золотого Пика - равна 3077 м.

Цинчэншань - колыбель китайского даосизма. С незапамятной древности она входило в число священных гор, которые считались местом, где небеса встречаются с землей и где, стало быть, надлежит приносить жертвы высшим силам мироздания. А в середине II в. в одной из пещер на ее склоне жил праведный муж по имени Чжан Лин (или Чжан Даолин), который создал многочисленную общину своих последователей и основал культы обожествленного даосского патриарха Лао-цзы, триады трех верховных богов и прочих персонажей даосского пантеона. Священная топография горы воспроизводит в цифрах структуру универсума: знатоками каталогизированы ее 36 пиков, 8 больших и 72 малые пещеры и, в общей сложности, 108 видов. Подобно чиновнику-инженеру Ли Бину, Чжан Лин победил местного демона и тоже сделал это с помощью принадлежности ученого мужа: пригвоздил злодея к камню своей волшебной писчей кистью. Изгнание бесов есть, конечно, дело государственной важности. Чжан Лин взял себе титул "Небесного наставника" и установил в округе собственные порядки. До сих пор во многих крестьянских домах Сычуани можно видеть лубок с изображением Небесного наставника, который едет верхом на "полынном тигре" и держит в руке "тростниковый меч" (полынь и тростник в Китае наделяли свойством изгонять злых духов). А созданная им община стала "даосской церковью", занявшейся общением с потусторонним миром и умиротворением демонов в государственном масштабе.

Гору Эмэйшань облюбовали буддисты, которые долго жили здесь вместе с даосами. Соседство поклонников Дао и поклонников Будды далеко не всегда было мирным, чем объясняется возникновение здесь целого ряда знаменитых на весь Китай школ боевых искусств - буддийских и даосских. Постепенно буддисты взяли верх. Даосские монастыри на горе почти исчезли, а вот буддийских храмов и кумирен два-три столетия назад здесь насчитывалось около 170. Сегодня их осталось менее трех десятков, в большинстве своем - почти пустынных.

У каждой горы - своя красота. Очарование Цинчэншань с древности определяли термином ю, что может означать "сокровенное", "уединенное", "отдаленное в глубине" или даже таинственный сумрак леса. Цинчэншань невелика, ее можно обойти за день. Поэтому и красоты ее больше связаны с ближним и средним планами - с незримой, но влекущей к себе глубиной лесной чащи. Красоту же Эмэйшань принято называть "превосходной" или "изумительной": гора эта особенно знаменита роскошными панорамными видами с необыкновенно глубокими пропастями и цепями прихотливо изгибающихся хребтов, окруженных вереницами облаков. Обе горы привлекают огромные толпы туристов. Их подножия облеплены комфортабельными гостиницами, отремонтированы или ремонтируются пешеходные дорожки, ведущие к вершине, вдоль дорожек выстроились приюты и закусочные. В некоторых местах построены даже канатные дороги, очень облегчившие подъем, но изрядно подпортившие пейзаж и к тому же лишившие путников возможности уподобиться паломникам былых времен. Впрочем, китайцы, предпочитающие веселье аскетическому подвигу, с удовольствием пользуются этим удобством, к чему, возможно, весьма располагает их менталитет. Поездка на фуникулере напомнила мне путешествие по "небесным мостам" в китайских и японских городах: то же ощущение открытости небу и свободного полета, тот же возвышенный, наполняющий душу восторгом "взгляд из поднебесья".

Красота горы познается, конечно, человеком. В феномене "знаменитых гор" Китая природа и человек сплетены в гармоническом единстве, живут наравне друг с другом. Гора с ее достопримечательностями и сопутствующими им преданиями несет на своем могучем стане коллективную память общества. А храмы и кумирни имеют вид легких, изящных павильонов, которые не заслоняют пейзаж, но, скорее, соучаствуют в игре музыкальных созвучий природы. Скиты и пещеры отшельников уже и буквально растворяют человеческое бытие в физической массе горы. Но чаще всего человеческое присутствие накладывается на гору в виде разного рода надписей, в изобилии украшающих архитектурные постройки, большие камни и отвесные склоны. Эти надписи не только своим смыслом, но и формой, и даже цветом иероглифов задают определенное настроение и, подобно камертону, определяют особенный "тембр" окрестного пейзажа.

Заброшенных и разрушенных зданий нигде не видно. Китайской культуре вообще чужда эстетика руин, подчеркивающая противостояние цивилизации и природы, а культуру делающая "предметом созерцания". Китайцы относятся к своей среде обитания чисто практически и не склонны превращать предметы обихода в музейные экспонаты, изъятые из повседневной жизни. Их здания хрупки и часто перестраиваются. В глухой деревне вас могут запросто уложить спать в доме пятисотлетней давности, набитом старинными вещицами. Когда же здание приходило в ветхость, китайцы предпочитали снести его и построить новое. Современный человек знаком с этой чертой китайского мировоззрения по склонности китайцев делать яркие, блестящие, но недолговечные вещицы - в сущности, те же игрушки, безделицы - и в особенности по страсти китайцев к подделкам. Доходит до абсурда: все уверены, что лучшие сорта китайской водки, продаваемые в магазинах, - подделка, и при том никто не знает, где же достать настоящий продукт. Вся штука в том, что отличить поддельную водку от настоящей невозможно!

Одним словом, китайцы, за исключением разве что интеллигентов с западным образованием, не горюют об исчезновении древностей - ведь их всегда можно заменить новоделом! Все равно Китай не знает идеи "единственно верного" образа, как и "единственно истинного" слова. Для китайцев все видимое - и взором, и умом - только "тень" и "след" реальности, но бесплотная тень - долговечнее физического предмета. В этом смысле нет ничего достовернее иллюзии. Вспоминается двор в храме Конфуция на его родине: перед тремя древними кипарисами стоит каменная плита с надписью: "деревья, собственноручно посаженные Учителем". На самом деле кипарисы, посаженные древним мудрецом, давным-давно приказали долго жить. На их месте растут уже другие деревья, но, кто знает, может быть, они выглядят точь-в-точь как те, которые когда-то посадил сам Учитель Кун?

Этот мир, может быть, иллюзия. Но "утонченность" нашего восприятия в том и состоит, чтобы поверить, что он выглядит совсем как настоящий. Ибо сказано:

Когда истинное становится ложным,

ложное становится истинным...

И переход от вещи к знаку, от "бытия" к "меновой стоимости", вокруг чего сломали столько копий европейские интеллектуалы, дается китайцу совершенно без труда - как действие "Одного Превращения" мира, претворяющего все сущее в его собственную тень и к тому же оправдывающего собой всю культуру.

Для осмотра "знаменитых гор" существуют установленные маршруты, прочерченные мощеными (теперь цементными) тропинками с каменными ступенями. Непременное условие: не осматривать горы в спешке. В конце концов, они требуют от своих посетителей хотя бы небольшого усилия стать лучше и чище. Нужно провести на горе по крайней мере сутки, чтобы полюбоваться всеми красками дня, сродниться с неземной красотой горного пейзажа, напитаться ароматным воздухом горных лесов, увидеть над собой бездонное небо и вслушаться в тишину горной ночи, переброситься несколькими фразами с добродушными монахами горной обители, а при случае - пообщаться с попрошайничающими обезьянами, коих великое множество на Эмэйшань..

Но так получилось, что в ворота Цинчэншань мы вошли уже к концу дня, и нам пришлось торопиться. Первыми на дороге нам попалась группа строительных рабочих, каждый из которых нес за спиной двухпудовую плиту от пешеходной дорожки. Таким способом в китайских горах до сих пор подносят строительные материалы. Эти же рабочие могут поднимать в гору и кирпичи на бамбуковом коромысле - работа, требующая необыкновенной выносливости и безупречного чувства темпа и равновесия, а потому считающаяся в Китае разновидностью гунфу. Поистине, духовное достижение в Китае никогда не отходит от прозы ежедневного труда...

Путь на вершину Цинчэншань проложен с выдумкой. Миновав постоялые дворы, выходишь к живописному пруду, окаймленному густыми зарослями. Пруд надо пересечь на старой, едва ползущей барже. На противоположном берегу пруда - станция канатной дороги. Люлька подъемника неспешно несет меня почти на самую вершину горы поверх низкорослых елей, наполовину высохших ручьев и известковых скал. А наверху нас встречает группа парней в одинаковых коричневых робах. Парни неистово кричат и подпрыгивают, хлопая руками по плечам. Не сразу понимаешь, что это предлагают свои услуги носильщики примитивных паланкинов: две бамбуковые жерди, к которым прибит кусок материи, напоминающий мешок. Некоторые из нашей группы изъявляют желание опробовать новое средство передвижения. Плату носильщики требуют невысокую: им пора возвращаться домой, и мы их последние клиенты.

Носильщики паланкинов - особая категория обслуживающего персонала. У них есть свой слэнг, свой фольклор и свои технические секреты. Клиента, чем-либо их обидевшего, они могут снести так, что у него надолго пропадет охота прокатиться на чужих плечах. Работают они артелями, покупая раз в году лицензию и выплачивая деньги за уборку мусора. Наши артельшики с особенным уважением отзывались о Чан Кайши, который посещал Цинчэншань во время последней мировой войны и собственноручно написал панегирик местным рыцарям паланкина. Кажется, еще немного - и паланкинисты даосской горы начнут поклоняться бывшему китайскому президенту как своему божественному патрону. Между прочим, так рождаются в Китае народные культы.

Отказавшись от паланкина, чтобы не сковывать себе свободу передвижения, я иду по гребню горы к главному даосскому монастырю, который называется Шанцингун - Дворец Высшей Чистоты. Табличка с названием монастыря, висящая в его воротах, начертана все тем же Чан Кайши. Двор монастыря вымощен булыжниками, сквозь которые пробивается густая трава, что придает монастырю романтически "древний" вид. У входа судачит о чем-то группа монахов в черных кафтанах и высоких шапках. Насельники дружелюбно оглядывают чужеземцев и без долгих разговоров соглашаются отвести нас к настоятелю монастыря. В комнате настоятеля, кажется, тоже идет небольшое совещание, которое с нашим приходом тут же прекращается. Одетый в темно-синий халат настоятель сидит за большим письменным столом, над которым видна только его голова с волосами, уложенными по даосскому обычаю в пучок. Он охотно рассказывает про подвиги Чжан Лина и визиты высокопоставленных особ во вверенный ему монастырь, снимается на память с посетителями и надписывает только что купленную мной книгу о горе Цинчэншань, сознательно или бессознательно отдавая дань временам великой дружбы своей страны с "советским старшим братом": "Желаю другу-исследователю даосизма из Советского Союза вечного присутствия духа Дао".

Во дворе монастыря мы снова фотографируемся вместе со всеми монахами и устремляемся вниз: день уже на исходе. Полтора часа спуска по крутому склону ущелья - и мы выходим к одному из самых почитаемых даосами мест: пещере, где основоположник даосизма Чжан Лин "обрел Дао". Вид у нее такой же "древний", слегка запущенный, как и у Дворца Высшей Чистоты, а идти к ней нужно через старинный храм, лестницы с выбитыми ступеньками и короткие переходы-туннели с низкими сводами. Вход в пещеру преграждает невысокий забор, за ним - алтарь со статуями даосских богов. От пещеры открывается прекрасный вид на горное ущелье, уже утопающее в вечерних сумерках. Вот она, красота "сокровенно-глубокого"!..

Воспользовавшись темнотой, носильщики паланкинов повышают свою таксу и, добившись желаемого, как ни в чем не бывало бегут вниз по уже почти невидимой дорожке. Идущие самостоятельно облегчают свою участь светом карманных фонариков, купленных в придорожной лавке. Еще два часа томительного спуска - и наше путешествие окончено. Напоследок носильщики еще раз требуют дополнительной платы и, как ни странно, добиваются своего. Может быть, и они смутно чувствуют, что на Цинчэншани стоит побывать за любую цену.

Восхождение на Эмэйшань начинается от большого буддийского монастыря Баогосы - Храма благодарения государства. Справа от входа в храм висит старинный - XVI века - колокол, весь испещренный иероглифической вязью. Если пожертвовать немного денег и трижды ударить в колокол подвешенным к нему бревном, то можно рассчитывать на значительное облегчение бремени своих грехов. Сидящий рядом монах занят своим делом: безостановочно читает сутры, ударяя в деревянную колотушку. Левое крыло монастыря занято сувенирными лавками. А в дальнем павильоне за клубами благовонного дыма идет буддийский молебен. Процессия монахов и мирян обходит павильон и двор перед ним, протяжно распевая священную мантру, прославляющую будду Амитабу:

На-мо о-ми-тофо, на-мо о-ми-то-фо...

Монотонное пение молящихся навевает легкий транс. Плакат, висящий у входа в павильон, разъясняет, что непрерывное "поминание Будды" гарантирует отличное здоровье и успех в любом бизнесе.

Путь на вершину горы составляет добрых тридцать километров, и одолеть его за день невозможно. А времени нет. Поэтому мы едем в нашем микроавтобусе до небольшого плато перед вершиной, а оттуда на фуникулере попадаем прямо на Золотой Пик. Главная достопримечательность здесь - расстилающаяся под вами бескрайняя пелена облаков. Пейзаж, до недавних пор слывший изысканно-редкостным, а нынче знакомый каждому пассажиру самолета. Правда, есть в нем и кое-что уникальное: говорят, что в этом облачном океане время от время появляется лучезарный образ Будды. На Золотом Пике теперь тоже есть сувенирные лавки и гостиница, а на возвышении стоит старинный буддийский храм. Немногочисленные уже паломники ставят буддам купленные в местной лавке огромные, с метр высотой, курительные свечи. У стены храма молодой монашек невозмутимо пишет на заказ каллиграфические надписи. Все вокруг не то от близости к небесам, не то от усталости ходят медленно и говорят тихо; в воздухе разлит благостный покой.

Обедаем в ресторанчике при местной гостинице и покидаем Золотой Пик. Теперь нас ожидает двадцатикилометровый спуск по пешеходной тропе. Наконец-то мы можем насладиться фантастической красотой эмейшаньских пейзажей, от которых поет и ликует душа. (Настроение, впрочем, могут подпортить все те же назойливые носильщики паланкинов, которые, даже если вы отказываетесь от их услуг, долго идут за вами по пятам, словно волки, преследующие усталого путника, дожидаясь, когда вы капитулируете.) Дорожка вьется по узкой горной гряде, с обеих сторон почти вплотную к ней подступают отвесные пропасти, в которых порой мелькнет среди зарослей уединенный храм или сверкнет на солнце серебристый ручей.

Все же поразительна эта любовь китайцев к стоянию над бездной. Она запечатлена и в древних даосских книгах, и на старинных китайских картинах, но с наибольшей резкостью обнаруживает себя в обычае строить даосские храмы на крутом, нередко совершенно отвесном склоне горы, так что узкий дощатый настил перед алтарем даосского божества в буквальном смысле положен над пропастью. Что означает эта любовь даосов к "стоянию над бездной"? Она есть, несомненно, симптом некоей обостренной чувствительности и даже, можно сказать, просветленности духа. Нужно в самом деле необычайно расширить поле своего сознания, чтобы соотносить себя с целым миром и ощущать воочию, что мы, как сказал поэт:

Летим, сияющею бездной со всех сторон окружены...

Близость бездны внушает сильнейший и при том совершенно чистый, бессодержательный аффект, который приходит даже прежде, чем мы успеем испугаться. Этот аффект действует тогда, когда мы еще не имеем своего "я", и он проносится сквозь сознание в один неуловимый миг, не оставляя в нем следов, подобно "полету птицы в воздухе" (традиционная китайская метафора духовного прозрения). В нем и посредством него человеческий дух вовлекается во вселенский поток "утонченных соответствий", некое абсолютное событие, "вечно вьющуюся нить Пути" без прошлого и будущего, без формы и идеи, вне памяти и воображения. Благодаря ему мудрый способен безупречно действовать, ни на что не реагируя и даже ничего не сознавая в собственном смысле слова, но лишь наследуя безначальной и бесконечной со-бытийности мира - столь же неисповедимой, сколь и неотвратимой. Весь смысл духовного совершенствования по-китайски сводится к этому усилию прояснения и утончения заложенной в нас несотворенной воли жизни.

Чтобы овладеть такой способностью, требуется наименьшее из всех возможных усилий: нужно суметь все оставить, то есть пред-оставить всему быть таким, каким оно еще не было - и потому не может не быть. Нужно открыть свое сердце не просто миру, но самой открытости бытия - и счастливо избежать всякого противостояния. В древней даосской притче повар-виртуоз разделывает туши быков, даже не прикасаясь к ним ножом, а лишь "давая волю своему духовному желанию" - и тем вовлекаясь вместе с быком в безмерность высшей гармонии. Если убийца, как напоминает русское просторечие, хочет "порешить" свою жертву, то повар-даос умеет, скорее, разрешить жизнь: разделываемая им туша внезапно распадается, "как ком земли рушится на землю". В этом акте всеобщего "само-разрешения", всеобщего рассеивания и само-потери все живое возвращается к первозданной цельности за-мысла жизни.

Главная, и самая короткая, молитва Востока, выраженная с непременной на Востоке учтивостью:

Величайшее, разреши меня...

Герман фон Кайзерлинг, один из самых проницательных западных наблюдателей Востока, заканчивает китайский раздел своего "Путевого дневника философа" следующими словами:

Как странно: Китай произвел на меня большее впечатление, чем любая другая страна, он научил меня неизмеримо многому, я даже проникся симпатией к нему. И все-таки я покидаю его без сожаления. Долго искать причину не нужно: в Китае я остаюсь в узких рамках своей человечности... Китайцы владеют самой универсальной основой жизни, но эта универсальность сведена к чисто человеческому измерению. И если я буду развивать в себе только человеческое, будет расти и моя ограниченность... Китайская культура укореняет разум в рутине человеческого.

Много справедливого в этих словах. Но едва ли бы Кайзерлинг написал их, если бы увидел божественные красоты "знаменитых гор" Китая. Тогда он понял бы, что в человеке под скорлупой "слишком человеческого" и даже в старательно культивируемой им человеческой стильности опыта кроется нечто нечеловечески великое и могучее.

В одной из своих последних книг Ж.-Ф.Лиотар говорит о правде "нечеловеческого", которая одна способна победить бесчеловечность в человеке. Это нечеловеческое есть "неопределенность, из которой рождается и не прекращает рождаться человек. Этот долг нашему детству мы никогда не сможем отплатить..."

Имя даосского патриарха Лао-цзы - человека, который впервые получил божественные почести как раз на горе Цинчэншань, - значит буквально Старый ребенок. Мудрость нечеловеческого в том и состоит, чтобы дать сойтись воедино старости и младенчеству. То и другое сходятся в жизни, которая предвосхищает все жизни. "Кто жизнь свою потеряет, тот жизнь спасет". Лао-цзы называл это "сокровенным преемствованием света": в пульсации живой жизни, во всполохах сознания сокрыто одно Неизбывное.

Уйти, чтобы остаться навсегда, - умереть, чтобы жить вечно. В китайском языке иероглиф шэ странным образом сочетает в себе отказ, отречение от себя и обитание в своей обители.

Но в этом открытии света в себе, как в открытии Царства Небесного, которое "внутри нас есть", не может не быть полагания границы, какого-то абсолютного самоограничения, отделяющего нас от внешнего мира. Кто открыт для всех времен, останется не узнанным современниками. Только ветер на горной вершине принесет о нем весть.

       
Print version Распечатать