"Свое дело": И.С. Аксаков в 1861 – 1865 гг.

1860-е для Аксакова – период наибольшей творческой активности, то время, когда он не только становится известен широкой публике, приобретает в ее глазах ту репутацию, которая останется с ним до конца дней, но и становится «самим собой», находит себя. Впрочем, всякое «нахождение себя» до некоторой степени условно – обстоятельства делают нас, и мы опознаем себя среди них.

С конца 1860-х возможности для публичного заявления своей позиции будут крайне стеснены – двенадцать лет Аксаков не будет иметь своего издания, публикации в других местах будут ограничены, да и в большинстве случаев не вполне приемлемы для него, привыкшего высказываться свободно и быстро, отзываясь на текущие вопросы, стремящегося действовать не столько отдельным выступлением, сколько совокупностью текстов – создавая не замкнутое изложение своих взглядов, а обрисовывая их через массу отдельных реплик, статей, комментариев, посредством собственных и чужих текстов. Собственно, на протяжении своей жизни он был редактором газеты 11 лет, если исключить недолгий опыт «Паруса» и попытку взять под свое начало «Молву»: четыре с небольшим года – «День», неполных два года (с большими разрывами) – «Москва» (и «Москвич») и пять лет – «Русь». Если в качестве критерия использовать продолжительность тех или иных занятий, то Аксакова можно было бы скорее назвать банкиром – во всяком случае, руководящие должности в Московском обществе взаимного кредита он занимал 17 лет, причем целое десятилетие был его председателем; чиновником ему довелось быть восемь лет – с 1843 по 1851 г., при этом чиновником деятельным, отдававшимся службе с рвением и увлеченностью, избыточным для достижения успехов на этом поприще.

Но «своим делом» для него с начала 1860-х и до самой кончины окажется публицистика – вопрос будет стоять лишь о том, как, каким образом это «свое дело» осуществлять, какое место найти ему в существующих условиях. Но вопрос о том, что является его «делом» – и кем является сам Аксаков – будет для него определен окончательно. В 1878 г., готовясь к произнесению скандально известной речи по поводу Берлинского конгресса, он напишет свояченице, Екатерине Федоровне Тютчевой: «Я большую часть жизни был <…> публицистом, продолжаю быть им и в звании председателя Московского слав<янского> комитета, пишу и читаю свои передовые статьи в форме речей. Это дело для меня не есть что-то исключительное, новое, но самое привычное, такое, без которого мне и обойтись трудно, - дело моей профессии, и издавай я газету, я бы, вероятно, не произносил и речей» (Бадалян, 2013: 369, письмо от 3-6-7.VI.1878).

Хранитель наследства

Начиналась, однако, история главного аксаковского издания – «Дня» – в ситуации, далекой от «выбора своего призвания»: оно было в первую очередь актом памяти и вынужденным поступком. Похоронив брата, Аксаков обнаружил себя в ситуации, когда никакого прямого дела перед ним не стояло – славянофильский кружок почти распался, оставшиеся в живых его участники не только за последние годы сильно разошлись во взглядах (в первую очередь на крестьянский вопрос – о чем речь ниже), но и оказались каждый вовлечен в разнообразную практическую деятельность – последний совместный проект, издание «Русской Беседы», завершался – последний номер символически выражал это, открываясь поминками по Хомякову и завершаясь некрологом Конст. Аксакову. Кошелев еще имел смутные планы продолжения издания как непериодического, выпуская время от времени сборники, однако им не суждено было осуществиться – в том числе и по той причине, что отношения с большинством прежних сотрудников и соучастников его издания оказались к этому времени весьма «прохладными»: если Аксакова нередко критиковали за диктаторские редакторские замашки, то он умел собой заменять отсутствующее многообразие авторов, к тому же имея способность формулировать свою программу – пусть и далеко не всегда отчетливо, но ярко. Редакторские же таланты Кошелева были невелики – далекий от терпимости, он в то же время не умел ни увлекать, ни убеждать, да и не имел желания и способности к регулярному редакторству – в результате последующая его деятельность в этом направлении свелась к публикации заграничных брошюр собственного сочинения, читаемых весьма немногими, да к финансированию «Беседы» (1871 – 1872) и газеты «Земство» (1880 – 1882), вполне бесцветных изданий.

Шенрок, оценивая перемены, происшедшие во взглядах Аксакова в 1861 г., пишет: «Произошло, в силу чувства семейной любви, окончательное обращение И<вана> С<ергееви>ча в славянофила» (Шенрок, 1904, № 12: 286), – и эта формулировка имеет серьезную долю истины. Он не «обратился в славянофила», но изменилось его положение – ранее, будучи одним из младших членов кружка, он стремился отстаивать самостоятельность своих взглядов, полемизировал с тезисами, выдвигавшимися братом или Хомяковым, чувствовал себя свободнее, поскольку учение формулировалось и защищалось другими: он был славянофилом вовне, но внутри кружка – который не секта и не партия, члены которой присягают уставу – не смущался акцентировать разногласия. Теперь, когда Хомяков и Константин умерли, он стал наследником их учения – его предстояло сохранить и донести до других, объяснить вовне. Дистанция смерти изменила и само значение сказанного – брату Григорию в начале года, вскоре после похорон, Аксаков писал из Москвы: «Я еще не приступал к разбору бумаг Константина, но на днях начнется и это дело. Надобно признаться, что это занятие очень тяжело. Так свежи следы жизни на них, так сильно говорят эти заметки, эти неоконченные фразы, эти вопросительные знаки и nota bene о внезапно прерванной деятельности, так живо наконец самое сознание, что некому ни отвечать на вопросы, ни восполнить полувысказанную мысль. Очень прискорбно чувство собственной недостаточности» (Шенрок, 1904, № 12: 286).

Он стал душеприказчиком интеллектуального наследия своего брата – и, вместе с Самариным, попечителем над трудами Хомякова: необходимо осознать особенность этой духовной и душевной ситуации, где главным было сохранить, не нарушить и не повредить то, что оказалось в попечении – собственное, авторское отходило на второй план, стушевывалось: Аксаков не настолько ценил и доверял собственной мысли, чтобы предпочесть ее мыслям дорогих покойников. Он вынужден был действовать самостоятельно – но смысл этой деятельности находился им в обережении унаследованного [1].

Созданное им за это время оказалось, пожалуй, решающим по значимости в интеллектуальной истории славянофильства – не столько в разработке отдельных положений славянофильского учения, сколько в самом внесении славянофильства в публичное пространство, обеспечение ему долговременного присутствия в нем (и, отметим между прочим, в непредвиденном результате – что к 1880-м годам «славянофильство» приобрело устойчивое, расширительное значение, позволяя говорить Пыпину или, затем, Милюкову о «славянофильстве» применительно к их времени). Предшествующие издания славянофилов имели весьма ограниченное влияние и известность, не образуя интеллектуального направления – т.е. точки объединения, способной включать все новых участников в той мере, в которой они разделяли базовые интеллектуальные установки. Аксакову не удалось стать лидером подобного направления, придать ему реальность как относительно структурированному целому, по целому ряду причин – в первую очередь потому, что само славянофильство оставалось для него в первую очередь общностью лично знакомых людей, принадлежащих к одному социальному кругу, с общей культурой и бытовыми привычками – но сделать славянофильство фактором общественной жизни, трансформировать славянофильское учение из взглядов небольшого кружка в мировоззренческую позицию, открытую широкому кругу участников – это преобразование является преимущественно его заслугой (впрочем, успеху сильно содействовала ситуация 1860-х, когда, если воспользоваться гораздо более поздним выражение, «время славянофильствовало», но «ситуация» - лишь пространство, создающее возможность для действия, действие же было предпринято Аксаковым.

В оценке, какой должна быть славянофильская деятельность теперь, в новых условиях, он столкнулся с непониманием самых близких к нему членов кружка. Ю.Ф. Самарин рассудительно писал из Самары 22.VI.1861, получив известие о разрешении, выданном на издание газеты: «Радоваться ли, поздравлять ли тебя с успехом? Право, не знаю, многое говорит pro, многое contra, но, взвесив все доводы и все убеждения, я прихожу к тому, что издание газеты как-то несвойственно нашему литературному назначению и не гармонирует с ним. Во-первых, для газеты более чем для всякого другого издания нужен успех, нужно если не сочувствие, то озлобление, по крайней мере, какое-нибудь участие публики. Мы не только не можем на него рассчитывать, а, напротив, положительно знаем, что его не будет. Во-вторых, как ты справедливо замечаешь, газета не может служить органом для постановки, определения и развития начал; ее задача: освещать современность с точки зрения начал уже известных или признанных. Наши же почти неизвестны и решительно не признаны. Отношение нашей мысли к современным, в воздухе носящимся понятиям, таково, что во всех вопросах мы должны начинать с азбуки. Иначе – не то что не согласятся с нами, а просто не поймут нас» (Самарин, 1997: 206 – 207). Напротив, Аксаков сразу же ориентировался на издание газеты – в частном письме к министру народного просвещения Е.П. Ковалевскому (адресуясь так с целью предварительно выяснить возможности), он спрашивал о дозволении издавать журнал и газету (Цимбаев, 1978: 69 – 70), а гр. А.Д. Блудовой писал, опасаясь, что в праве издавать газету ему откажут: «Конечно, я бы желал издавать, кроме периодического сборника, и газету; говорят: нельзя одному лицу издавать два журнала, – но ведь можно издавать газету в виде еженедельного прибавления к журналу, как теперь Катков при “Русском Вестнике” издает “Современную Летопись”» (Аксаков, 1896: 182 – 183, письмо от 7.II.1861). Когда Ковалевский известил его о невозможности одновременного получения разрешения на издание газеты и журнала, то Аксаков незамедлительно предпочел подать просьбу о дозволении первой – и, извещая о благополучном итоге прошения, писал Ю.Ф. Самарину: в газете «не должны находить место статьи чисто отвлеченного, догматического содержания, напр., философские, богословские и т.д. (это не журнал, а газета)», утверждая:

«<…> пора догматизирования и теоретизирования кончилась, и не потому, чтоб она все свое совершила, а потому, что жизнь не стала ждать ее результатов, потому что она оказалась бессильною перед жизнью, оставаясь упорно в сфере отвлеченных начал» (Мотин, 2012: 53, письмо от 17.V.1861) [2].

Аксаков верно понимал, что время кружков и изданий, на них ориентированных, обсуждающих вопросы, значимые в узком кругу, прошло – более того, много времени было уже потеряно, в самый «горячий» период 2-й пол. 50-х (когда относительной неудачей закончились попытки Аксакова качественно изменить «Русскую Беседу», превратив ее в полноценный, регулярный толстый журнал). Не идти за «жизнью» значило бы обречь славянофильство на неизбежную маргинализацию – дабы предотвратить это, следовало создать направленческое издание, отзывающееся на «все живые вопросы современности», говоря языком того времени.

В результате ему удается добиться ситуации, когда славянофильская проблематика обсуждается на равных, не как историческая, не как прошлое и не точка зрения немногих. Аксаков превратил славянофильство в явление общественной жизни России 1860-х годов – без него славянофильское направление обречено было бы оказаться достоянием немногих оставшихся в живых членов славянофильского кружка, объединенных общей памятью, но отнюдь не общей программой. Фактически он присвоил себе право говорить от имени «славянофилов» - при том, что к тому времени единства кружка давно не существовало (да и в начале 50-х оно было достаточно условно – ему способствовал абстрактный способ обсуждения проблем, поскольку возможности принять непосредственное участие в их решении в то время не предвиделось).

Наибольшие расхождения пролегли между славянофилами по крестьянскому вопросу: если до манифеста 19 февраля 1861 г. они несколько сдерживались неопределенностью окончательного решения, то с момента издания манифеста вышли на поверхность. Критическое отношение к реформе – тогда еще в виде проекта редакционных комиссий – было заявлено Конст. Аксаковым, статью которого, написанную в виде письма к кн. Черкасскому, Аксаков опубликовал за границей. Само освобождение от крепостного права Аксаков принял с энтузиазмом – Ю.Ф. Самарину он писал сразу после прочтения манифеста в Успенском соборе:

«Что я пережил и перечувствовал в это утро – рассказывать тебе нечего: ты сам перейдешь, если уже не перешел сквозь все эти ощущения, захватывающие дыхание радостию и грустью, колеблющие душу до самого дна. Вся душа, все нравственное существо человека расколыхается, как море. В такие исторические минуты вся историческая жизнь народа, прошедшая и будущая, веков минувших и веков грядущих, прожитое тысячелетие и раздвигающаяся в бесконечную даль новая чреда лет, одним словом, вся историческая жизнь чувствуется как кровный организм, и это чувство отъемлется в каждое частное отдельное существование. <…>

Все-таки великое дело сделано, крепостное право отныне не существует, и я от всей души поздравляю и обнимаю тебя с тем, что ты принял такое деятельное, любви и самопожертвования преисполненное участие в деле освобождения. Как этот день отодвинул в прошлое все, что еще так недавно было нашей ежедневностью: целый период литературный, целый отдел литературы схоронен и получит значение исторического свидетельства, не более! У меня самого есть неоконченная повесть, где герой – крепостной крестьянин, поэма, которой так и суждено остаться неоконченною. А новых типов, новых героев еще не создала действительность» (Бычков, 1994: 247, 250 – 251, письмо от 6-8.III.1861).

Среди славянофилов (кроме Ив. Киреевского) не было расхождения в принципиальной поддержке крестьянской реформы, но зато глубоки были различия в отношении того, каким должно быть освобождение. В том же письме Аксаков делился с Самариным своими сомнениями: «О деревнях еще не имеем сведений. Беспорядков теперь никаких не будет. Но народ, обманутый в своих ожиданиях, печально вздохнет, и этот вздох грустный всего народа больно отзовется и в твоем, и в моем сердце, и в сердцах каждого, любящего народ» (Бычков, 1994: 250). Священнику М.Ф. Раевскому в Вену 19.III.1861 он писал: «Дело поистине громадное, необъятное, великое и святое, но важно тут собственно произнесенное слово, уничтожение крепостного права как права и заявление принципа о нераздельности крестьян с землею. Самый же манифест написан уродливо, на каком-то татарском языке; положение в высшей степени запутано, многосложно. Ни крестьяне, ни помещики не удовлетворены. Крестьяне говорят: “Тут что-нибудь не так: будет настоящая воля, а то – что это за воля: иди на барщину!”» (Аксаков, 1896: 48) [3]. К концу апреля – в мае Аксаков начинает критиковать принятое решение крестьянского вопроса куда решительнее. Самарину он пишет: «Как можно было ожидать, что народ так легко отречется от начала, выработанного в нем до степени ясного сознания всею его исторической жизнью, отречься от надежды, лелеянной 250 лет… Ты сам писал и говорил об историческом праве народа на землю слишком хорошо и убедительно, чтобы доказывать тебе всю историческую и нравственную законность народного требования, который теперь усмирять приходится пушками! <…> Теперь именно требуется народная санкция, а ее он (народ) не дает и был бы совершенной дрянью, если бы дал. Ты в письме к Черкасскому пишешь сам, что твои крестьяне верят и даже непременно пойдут по струнке, протянутой Положением, но в душе и про себя не согласны, не довольны. Безделица! Неудовольствие, про себя затаенное 23 миллионами народа, непременно даст себя знать и найдет выход… Как же было не считаться заранее с требованиями народа, которое для нас не сюрприз и которое мы предвидели» (цит. по: Дудзинская, 1994: 25 – 26). Если письма Аксакова полны недовольством происходящим с точки зрения народа, не принимающего новый порядок, то Кошелев со своей стороны жалуется на тяжелое положение помещиков: «Крестьяне, узнавши всю непроизводительность нынешней барщины для помещика и всю ее необременительность для них, не будут выходить на оброк. Они убеждены, что нынешнее Положение есть мера переходная, и что настоящая воля еще выйдет. Я боюсь, что они не будут выходить на оброк, дабы тем не изъявить своего согласия на нынешнее Положение» (Аксаков, Кошелев, 1922: 62, письмо от 25.V.1861). Если Кошелев надеялся на выход в виде обязательного перевода на оброк, то Аксаков полагал выходом переход к государственному выкупу, где правительство становилось бы между крестьянами и помещиком, разом разводя их и освобождая от взаимных отношений, принимая на себя обязательства перед помещиками (через инфляционистскую политику), а с крестьян собирая плату через возвышение общего налогового бремени. Собственно, это был возврат к проектам, осаждавшимся на ранних стадиях решения крестьянского вопроса и отвергнутых по их несостоятельности (см.: Христофоров, 2011), чем объясняется резкий ответ Самарина на одно из первых критических писем Аксакова:

«Судить о крестьянском вопросе так легкомысленно, так ребячески ветрено, как ты, позволительно разве студенту-первокурснику. Я не имею времени разбирать его по пунктам, иначе не оставил бы в нем камня на камне, а ограничусь немногими словами. Не постигаю, как ты до сих пор не убедился, что первое и самое существенное условие всякой практической деятельности заключается в умении держаться твердо своих убеждений, как бы радикальны они не были, и в то же время понимать, что осуществление их возможно только путем целого ряда сделок с существующим порядком вещей. <…>

Мы виноваты в том, что не установили обязательного выкупа, то есть не предоставили крестьянам земли в собственность и не разорвали сразу обязательных отношений к помещикам. Это проповедуется во имя требований, надежд, ожиданий народа, во имя истории и т.д. Позвольте вас попросить хоть один раз на пять минут остановить ваше внимание на этой мысли и разрешить следующие вопросы.

Можно ли отдать крестьянам землю в полную собственность без всяких обязательных повинностей, не вознаградив помещиков за землю и за повинности? Я думаю, никто не скажет, что можно и должно, по крайней мере, я бы не взял этого на свою душу. Если система обязательного выкупа предполагает обязательное вознаграждение, то откуда взять нужные на это средства, если не с тех же освобождаемых крестьян? Крестьяне обыкновенно на это отвечают: «Да где нам знать откуда, чай у царя денег довольно!» Но ведь вам, грамотеям, принимающим на себя рассуждать об общественных вопросах, нельзя этим отделаться; вам нельзя не знать, что безденежье и невозможность расплачиваться жалованьем за дворянскую службу вынудили прикрепление крестьян, и что теперь казна пуста. Если нельзя иначе вознаградить помещиков, как за счет освобождаемых крестьян, то не значит ли это сделать их должниками казны на более или менее продолжительный срок за ту землю, которая им достанется в собственность? За сим возникают новые вопросы: может ли казна или банк получить с крестьян их долг рабочими днями или барщиною? Если нет, то обязательный выкуп влечет за собой немедленный, обязательный и повсеместный перевод всех помещичьих крестьян с барщины на оброк! Как вы думаете, возможно ли это дело? Например, в Киевском генерал-губернаторстве, в Малороссии, где нет ни единой оброчной души, в заволжских губерниях, где едва 1000 крестьян отбывает повинность деньгами? Обязательный и немедленный перевод всех крестьян с барщины на оброк! Подумайте об этом.

Далее, если нет другого исхода и если нужно, приступая к операции, от громадности которой невольно кружится голова, сколько-нибудь подумать о ее последствиях и предупредить государственное банкротство (или, может быть, банкротство не по вашей части, и вы предоставляете другим заботиться о такой грязной мелочи?); то не очевидно ли, что нужно, по крайней мере, понизить, спустить обязательный оброк до самого крайнего mimimuma, который бы был общедоступен? Но ведь оброк и размер его обусловливается количеством земли, отводимой в собственность, следовательно: установить обязательный выкуп – значит, по переводе с языка газетчиков на язык людей, знающих арифметику, подвергнуть крестьян обязательному уменьшению существующих средних наделов на две трети. Это вы предлагаете или, лучше, вы этого не предлагаете, потому что вы приняли благоразумное правило не договаривать и не додумывать, а это вытекает прямо и неизбежно из ваших возгласов о праве крестьян на землю, о кровной их привязанности к земле и т.п.

Наше Положение ни к черту не годится, потому что оно не удовлетворяет крестьян, ну а за обязательное сокращение наделов, небось, они бы вам в ноги поклонились? <…> После этого, я надеюсь, что ты присмиреешь. Дружески и крепко тебя обнимаю. Юрий Самарин» (Самарин, 1997: 201 – 202, письмо от 7.V.1861).

Аксаков, и правда, несколько «присмирнел», соглашаясь, что у правительства хватит сил навязать действующее Положение, и крестьяне согласятся на него, но согласятся «как соглашаются на постыдный мир, на тяжелые условия торжествующего неприятеля» (цит. по: Дудзинская, 1994: 26) [4].

Крестьянский вопрос был наиболее важным, но лишь одним из принципиальных расхождений в славянофильском лагере, где число сторон сильно превышало две: другим острым вопросом стал статус дворянства и в целом обсуждение сословных прав в Российской империи – где радикальным возмутителем спокойствия стал Аксаков, выступив с проектом упразднения дворянских прав, т.е. с проектом радикального перехода к гражданскому равенству: здесь в числе его оппонентов оказалось большинство славянофилов, а спор с Кошелевым – по требованию последнего – пошел публично, в полемических статьях Аксакова и письмах в редакцию Кошелева (поддерживаемого кн. В.А. Черкасским).

Собственно, эта ситуация демонстрировала, что единства по современным вопросам в славянофильском направлении не существовало – каждый актуальный вопрос вызывал веер оценок, как правило, более близких друг к другу, чем к представителям других направлений, но далеких от единства – а нередко единство было единством «языка обсуждения». Но в публичном пространстве был представлен образ «славянофильства» как целостного направления, обращенного к современным вопросам – благодаря фактическому преобладанию аксаковского издания (и тому, что другие славянофилы предпочитали все-таки не афишировать разногласия, стремясь изменить, скорректировать позицию Аксакова путем убеждения, не доходя до публичной полемики и, во всяком случае, стремясь в ней придерживаться компромиссного тона – тем самым, задающим публичным образ и основным лицом, формирующим славянофильскую публичную повестку, оказывался Аксаков). Как отмечалось, зачастую Аксаков представлял свою собственную позицию в качестве «славянофильской», отождествляя свои взгляды со взглядами направления, хотя «День» не был органом «кружка», но его личным изданием (и таковыми оставались и другие руководимые им издания).

Впрочем, не стоит и преувеличивать степень приватизации Аксаковым славянофильства. Если растождествление Аксакова со «славянофильством as is» имело свою ценность в дискуссиях ближайших после его кончины десятилетий, разграничивая взгляды, которые были присущи лично Аксакову, от того, что можно считать общей «славянофильской» позицией – которую можно реконструировать к моменту расцвета кружка, во 2-й пол. 1840-х – 1-й пол. 1850-х – то для 1860-х речь следует вести о том, что самой общей «славянофильской» позиции не стало. Вместо нее Кошелев, Ю.Ф. и Д.Ф. Самарины, Вас. Елагин, Аксаков, Дмитриев-Мамонов использовали свои интерпретации славянофильства, в весьма различной степени определяя и то, что считали концептуальным ядром учения, и то, каково отношение этого учения к текущему моменту. Для одних речь шла о славянофильстве как об отжившем, закончившемся явлении – сыгравшем свою роль и заслуживающим справедливой оценки (в которой, на их взгляд, ему отказывало преобладающее направление общественной мысли), для других ставился вопрос о применении славянофильской доктрины к современным событиям – с достаточно разнообразным отношением к вопросу о допустимости, исходя из понимания современности, пересматривать основные положения славянофильства.

Погодин будет в 1861 г. находить Аксакова рабски приверженным славянофильскому учению, Чижов выскажет аналогичный упрек в 1866 г., а спустя еще девять лет Конст. Леонтьев найдет в Аксакове «фарисейские» черты, что в разговоре об ученичестве – и способности ученика (т.е. Леонтьева) пойти дальше учителя – возвращает к упреку в начетничестве («книжники и фарисеи»), непонимании учителя, остановившегося в своем развитии и держащемся за предание, понять (или, может быть, точнее: принять) своего продолжателя. Однако Кошелев, например, в то же время будет считать (осуждая), что Аксаков далеко ушел от положений первоначального славянофильства, а с 1880-х тезис о вырождении славянофильства (включая в ряд «эпигонов» и самого Аксакова) будет выражен Вл. Соловьевым, от которого перейдет в общее достояние либеральной историографии (отражаясь, напр., в статьях П. Милюкова).

Предсказуемым образом, оба подхода имеют свои основания – Аксаков не только всячески демонстрировал преемственность, преданность взглядам Хомякова и Конст. Аксакова, но и, изменяя учение, старался не акцентировать изменение: подчеркивались черты преемственности, а не отличия, причем, надобно отметить, добросовестным образом: он стремился сохранить верность взглядам «основоположников», применяя их к современности – и тем самым был вынужден давать ответы на вопросы, отсутствовавшие ранее, он давал свою интерпретацию и, полагая ее верной, не проводил отчетливого разграничения между интерпретацией и интерпретируемым.

Примером такого рода отчетливого вмешательства и одновременно добросовестности поведения интерпретатора служит ситуация, возникшая в ходе подготовки первого тома собрания сочинений А.С. Хомякова: при разборе рукописей Аксаков обнаружил статью покойного «Об общественном воспитании в России», написанную, по предположению П.И. Бартенева, около 1858 г. и переданную кн. П.А. Вяземскому, на тот момент занимавшему пост товарища министра народного просвещения (Хомяков, 1900, I: 351, прим.). Ее содержание смутило Аксакова, поскольку утверждало «не только право», но и «прямую обязанность» на вмешательство государства в воспитание: «государство обязано отстранять от воспитания все, что противно его собственным началам. Такова разумная причина, из которой истекает необходимость прямого действия правительственного на общественное образование. <…> положительное вмешательство правительства в дело общественного образования так же законно, как и отрицательное его влияние; а все то, что составляет право правительства, составляет в то же время часть его обязанности. Итак, в число прямых обязанностей правительства <…> входят: устранение всего, что противно внутренним и нравственным законам, лежащим в основе самого общества, и удовлетворение тех потребностей, которых само общество еще не может удовлетворить вообще» (Хомяков, 1900, I: 352, 353). В сентябре 1861 г. он писал Самарину, советуясь, следует ли печатать статью, а «если печатать, то с выпусками или без выпусков», приводя заранее аргумент в пользу ограничительного варианта, поскольку «статья эта, кажется, никогда не назначалась для печати; чуть ли она не была написана по желанию Блудовых» и поясняя: «Нужно ли говорить, как опасен такой совет в настоящую минуту, когда правительство положительно неспособно к разумному вмешательству, а между тем вмешивается самым уродливым, самым безобразным образом, и когда зло настоящей минуты заключается именно в неуместном вмешательстве государства?» (цит. по: Цимбаев, 1978: 172 – 173). В итоге некоторые фрагменты статьи были опубликованы Аксаковым в №1 «Дня», а именно те, которые содержали утверждение за наукой «свободы мнения и сомнения» - в полном же виде статья была опубликована только в 1900 г., в 3-м издании Полного собрания сочинений А.С. Хомякова, подготовленном П.И. Бартеневым (Хомяков, 1900, I: 351 – 374). Подчеркнем, что в этой ситуации хорошо отразились основные черты позиции Аксакова по отношению к наследию Хомякова и брата – во-первых, глубокое стремление сохранить верность их принципам, во-вторых, неизбежная – при актуализирующем прочтении – интерпретация в плане, близком к собственным установкам, в-третьих, в случае «неудобного» материала – добросовестность, когда соображения «момента» и «удобства» сами по себе не рассматриваются в качестве достаточных: лишь то обстоятельство, что записка не предназначалась самим Хомяковым к печати и, следовательно, автор не принимал в расчет возможное восприятие широкой публикой, позволяло опубликовать текст фрагментарно.

Отношение Аксакова к учению Хомякова и брата оказывается опасно близко к религиозному – так, в письмах 1861 г., в момент подготовки первых томов собраний сочинений того и другого, он неоднократно употребляет обороты вроде следующего: «Полное собрание статей Хомякова вполне заменяет догматическое изложение его учения, о недостатке которого мы горевали» (Аксаков, 1915b: 9, письмо Н.А. Елагину от 12.VI.1861 [5]), а то, что это не является лишь особенностью словоупотребления, подтверждает резкое, вырвавшееся в частном письме, но от этого не менее ценное утверждение Аксакова: «<…> нельзя креститься в Христианскую веру (а славянофильство есть не что иное, как высшая христианская проповедь), не отдувшись, не отплевавшись от сатаны» (Аксаков, Страхов, 2007: 25, письмо к Н.Н. Страхову от 6.VI.1863).

Редактор-издатель «Дня»

В первых московских письмах Аксакова преобладает потерянность, потребность определиться с тем, как действовать дальше – но основная позиция занята сразу, он осознает себя «хранителем» наследия – в первую очередь брата, но затем в этот перечень прочно войдет и Хомяков, образовав устойчивую диаду – тем, кто ответственен за целостность их мысли, за то, чтобы труд их был не напрасным. Брату Григорию он писал в это время:

«Призванный обстоятельствами и постоянно призываемый всеми оставшимися друзьями заменить Константина, я должен на каждом шагу испытывать, кроме скорби, обидное чувство личной моей несостоятельности, еще сильнее проявляющейся. Между тем приходится поневоле служить им всем хотя внешним центром. Я не только не буду отказываться от общества вообще, но всеми силами буду стараться поддерживать связь и влияние на общество, а через это поддерживать память и влияние Хомякова и Константина» (Шенрок, 1904, № 12: 286).

Ю.Ф. Самарину 12.I.1861 г.: «Мне нужно с тобою видеться и поговорить, но не о себе и не об эмансипации, а о тех обязанностях, которые наложила на нас связь с умершими, о наследстве, ими оставленном, об общественном положении славянофильства, о том, разойтись ли нам или теснее соединиться, загасить ли последние лучины, довольствуясь тем, что ветер по сторонам разнес несколько искр, или раздуть их и поддерживать по возможности пламя, создавать ли новый орган литературный, или отказаться от деятельности литературной in corpore» (Мотин, 2012: 25). По приезду Самарина в Москву в беседах с ним Аксаков укрепился в своих планах и, как говорилось ранее, сначала неофициально писал министру народного просвещения Е.П. Ковалевскому о разрешении газеты и журнала, а поставленный перед выбором, подал просьбу об издании газеты. При этом он использовал поддержку со стороны Министерства иностранных дел, его Азиатского департамента, со времен «Паруса» и «Русской Беседы» заинтересованного в использовании славянофильских изданий для влияния на славянские народы – существующий «славянский отдел» в «Санкт-Петербургских ведомостях» совершенно не удовлетворял этим целям по своей невлиятельности. В результате официальное разрешение было получено – хотя и не без проблем: Ковалевский пытался получить его непосредственно у Александра II, через личный доклад, на котором император решил, что «запрещение «Паруса» не считать препятствием к дозволению новой газеты», однако III-е Отделение (в лице кн. В.А. Долгорукова и А.Е. Тимашева) воспротивилось подобному решению, настаивая на соблюдении установленной процедуры: вопрос был перенесен в Совет Министров, который 15.V.1861 принял решение в пользу Аксакова (Цимбаев, 1978: 71). Если перед лицом правительства Аксаков всячески подчеркивал славянский аспект своего издания, предлагая как вариант названия «Славянский вестник» и утверждая, что «как бы там ни думало обо мне правительство, но я убежден, что наша славянофильская деятельность полезна интересам России вообще, а в частности и нашей политике. «Беседа» без сомнения поддерживает в славянах любовь к России, веру в нее, мешает им поддаваться чуждому влиянию, а следовательно, этим самым достигает целей, предположенных и самим правительством» (Мотин, 2012: 27), то в частных письмах утверждал: «для меня несравненно важнее отдел русский» (Аксаков, Соханская, 1897, № 4: 550, письмо от 18.VI.1861) [6].

По получении разрешения Аксаков сосредоточился на подборе сотрудников издания, в первую очередь желая наладить получение корреспонденции с мест – стремясь обратить внимание и привести в известность внутреннюю жизнь России. Н.М. Павлову уже 26.V.1861 г. он писал: «независимо от статей разного содержания, будьте, пока Вы живете в деревне, также моим корреспондентом; дело в том, что мне хочется особенно налечь на корреспонденцию из провинции и поднять эту часть, сильно опошленную и пренебреженную в наших газетах. Я хочу, чтоб корреспонденция из какой-нибудь Тулы или Калуги была бы интереснее для русского всякой корреспонденции из Англии или даже из Славянских земель; я хочу такой корреспонденции, от которой бы несло местным черноземным духом или там каким-либо другим. Теперь в провинциях жить интереснее, чем в столицах, теперь пробудилась жизнь повсеместно, везде движение, хотя бы оно и было движением разложения. Теперь жизнь – в дезорганизации, в разложении, разрушении старого порядка. <...> Но среди развалин существующего порядка, среди хлама и пыли созревает в тишине почти незаметно другая, новая зиждущая сила, к которой славянофильство непосредственно примыкает» (Мотин, 2012: 58). Н.А. Елагина, служившего мировым посредником, Аксаков просил: «обратите особенное внимание теперь – на юридические понятия народа, вообще на его commun loy, столь мало нам известный, и без познания которого, однако же, невозможны никакие истинные, дельные преобразования в нашем судебном и гражданском законодательстве» (Аксаков, 1915b: 10, письмо от 12.VI.1861). О том же он просил, например, и Л.Н. Толстого, убеждая последнего: «Предмет Ваших занятий представляет Вам обильный материал для писем. Только записывайте все случаи, все столкновения, все толки Ваши с крестьянами в качестве мирового, – и это уже будет в высшей степени важно. Мы вполне невежи, например, относительно юридического понимания народного, относительно его communeau. Я убежден, что в народе русском лежат начала для нового права (jur-novum) [7] – совершенно противоположного началам римского права, началам формальной, внешней правды. Все бы это соследить было бы важно, а кому лучше соследить, как не мировому посреднику? – Если Вы, любезный Лев Николаевич, согласны со мной, то настройте (если только возможно) в этом же духе и Ваших товарищей-посредников» (Мотин, 2012: 65). Желаемое положение вещей в газете виделось ему следующим образом:

«Мне хотелось бы, чтобы в моей газете отражалась, как в зеркале, вся внутренняя областная жизнь, вся пробудившаяся в ней деятельность общественная, умственная, экономическая. Мне хотелось бы корреспонденцию из губерний поднять на первое место в газете, сделать так, чтоб письма из Тульской губернии были для нас, русских, интереснее писем из Лондона иль Нью-Йорка. В настоящую минуту провинция представляет в тысячу раз более интереса, чем столицы, и это понятно. Пока развитие наше совершалось в области отвлеченной, без приложения к жизни, не захватывая быта земли, – она, естественно, заключалась в среде столичной, в среде людей отвлеченно-просвещенных, оторванных от почвы, в оранжерее умников, книжников, литераторов. Но когда дело коснулось всей земли, быта народного, когда наступила та социальная революция, которую мы теперь переживаем, наши столичные интересы мигом побледнели, жители столиц остались как раки на мели, чувствуют или должны почувствовать всю свою несостоятельность, всю свою отчужденность от дела, когда наступило серьезное дело, когда из области фраз оно перешло в область жизни. Мне даже кажется, что они, особенно петербургские доктринеры и глашатаи истин, должны закашлять, получить флюс и ревматизм от свежего воздуха, который пахнул или имеет пахнуть на мир снизу. Это сравнение употреблял, кажется, Тютчев, говоря о правительстве, но я, признаться, считаю его вернее применимым к Щедриным петербургским (и частию московским, – разумеется, в свою пользу я делаю исключение!) литераторам» (Мотин, 2012: 64 – 65, письмо к гр. Л.Н. Толстому от 15.VI.1861).

Вскоре Аксакову предстоит убедиться на практике, что «опошленное и пренебреженное состояние» местных корреспонденций, которое он ставил в вину существующим изданиям, по крайней мере не целиком объяснялось таким образом – сотрудников в провинции он приобретет совсем немного, корреспонденции будут редки и не будут вызывать особенного интереса не только у публики, но и нередко у самого редактора.

Выход газеты первоначально планировался с 15 сентября или с 1 октября (Мотин, 2012: 58, письмо к Н.М. Павлову от 26.V.1861), однако первый номер в результате вышел только 15 октября. Начало издания принесло Аксакову успех – число подписчиков стало быстро расти, газета активно обсуждалась и в обществе, и в других изданиях (отозвались на выход «Дня» практически все основные печатные органы, причем в большинстве из них отклики были довольно сочувственные – исключением было «Время» братьев Достоевских, воспринимавшее аксаковскую газеты как идейно достаточно близкое издание, от которого, следовательно, тем важнее было размежеваться: Аксаков отвечал в данном случае взаимностью [8]). Хотя «политическое обозрение» как отдел издания было Аксакову воспрещено [9] – но он с самого начала восполнил его своими передовыми статьями, которые и стали главным украшением номеров, привлекая к газете внимание читателей. В конце января 1863 г., когда цензура раз за разом отказывалась пропускать подготовленные им статьи о ситуации в Польше, Аксаков писал гр. А.Д. Блудовой в Петербург: «Без передовых статей газета моя не может идти, потому что ¾ публики только ради их и подписываются на газету <…>» (Аксаков, 2001: 343, письмо от 30.I.1863).

Цензурные проблемы начались у газеты еще до ее выхода в свет, чего и следовало ожидать после отношения, направленного Главным управлением цензуры Московскому цензурному комитету 25.V.1861, где извещалось о дозволении «г. Аксакову издавать означенную газету, без политического отдела, с тем, чтобы московскому цензурному комитету иметь особенное, в цензурном отношении, наблюдение за этим изданием» (цит. по: Цимбаев, 1978: 71). Написанное Аксаковым объявление (на языке того времени: «программа») об издании «Дня» было отвергнуто цензурой, о чем он рассказывал в письме к Н.М. Павлову: «Программу мою, пространную и серьезную, содержащую в себе полное profession de foi, программу, признанную умеренною всеми благоразумными людьми и даже цензорами, не пропустили цензора ни в Москве, ни в Петербурге, ни сам министр, говоря: будь это не ваше, а другого, так можно бы. Это тупоумное отношение цензуры ко мне мало обещает утешительного в будущем. Кончилось тем, что я должен был ограничиться простым извещением о выходе в свет новой газеты, предпослав только несколько строк, объясняющих такую краткость. Это извещение напечатано в “Моск<овских> Ведомостях”, которые Вы, верно, получаете, и появится во всех петербургских газетах. Скромнее и тише нельзя было явиться в свет. Но мне другое было нужно. Мне нужно было кликнуть клич по России, создать себе с самого начала сочувственную среду, выкинуть знамя, чтобы потом собрались под него все рассеянные по России, сочувствующие мне и моему направлению. <...> Этого не удалось» (Мотин, 2012: 85, письмо от 3-4.IX.1861). В опубликованном объявлении Аксакову, вместо изложения своих принципов, пришлось ограничиться следующей формулировкой:

«Издатель и редактор газеты “День” смеет думать, что имя его уже само по себе указывает на характер и направление нового литературного предприятия» [10].

В этой ситуации Аксаков писал кн. Е.А. Черкасской, одновременно стремясь побудить ее мужа к сотрудничеству в газете: «и мое предприятие представляется мне самым отчаянным риском, самым дерзким va-banque.

Нет кругом сочувственной среды, нет сотрудников, нет помощников; о самых интересных, важных вопросах говорить нельзя уже и потому, что вопросы в обществе достигли такой зрелости, что об них надо говорить много, прямо, обсуждать их со всех сторон, а не огра­ничиваться, как прежде, поверхностным выражением сочувствия или отрицания» (Трубецкая, 1904: 340, письмо от 19.IX.1861).

Дальнейшее существование «Дня» превратится в непрерывное сражение с цензурой. Еще до выхода первого номера, готовя его к изданию, Аксаков описывает свои мытарства: «Вообразите, что каждую статью читают сначала порознь: Гиляров, Петров и Щербинин. Потом она же, статья, рассматривается ими на конференции, состоящей из этих трех господ. Обыкновенно цензор Петров, недовольный снисходительностью Гилярова и Щербинина, требует, чтобы эту же статью рассмотреть вновь в полном составе Цензурного комитета. Узнавши об этом, я сам отправляюсь в Цензурный комитет и там, у дверей комитета, усаживаюсь и жду. Двери беспрестанно растворяются, члены выходят в приемную и конфузятся, видя меня и зная, что не уйдут от объяснений со мною. Это действует, и несколько статей, забракованных на конференции, пропущены таким образом» (Аксаков, 1896: 190, письмо от 4.X.1861), а 22.X.1861 добавлял в повествование новых красок: «Если цензура будет постоянно отнимать у меня столько времени, сколько теперь, то сил моих положительно не хватит. Я, чтобы вознаградить потерянное время, должен сидеть каждый день до 4 часов ночи. Надо и писать статьи, и читать все присылаемое, и вести обширную корреспонденцию, и держать корректуры, и следить за газетами и журналами, и наконец видеться кое с кем, чтобы знать настроения умов и проч. Напр., вчера я сидел до 4 часов ночи и написал статью передовую для 3-го №. <…>. Нынче утром в 10 часов везу к Гилярову на Пятницкую улицу: он очень, очень доволен, но пропустить сам собою не может. Еду от него к другому цензору, Петрову, на Остоженку; так как меня цензурует и председатель, то оба цензора без него ничего не смеют подписать; еду на Сивцев Вражек – председателя дома нет. Гиляров объявил, что поедет к Щербинину вечером говорить в пользу моей статьи: у него конференции по вечерам, и просил меня туда приехать вечером. Отрываюсь вечером от работы, еду к Щербинину: опять дома нет, какой-то его зять приехал; цензора, говорят, были, да не застали. Я оттуда опять к Гилярову на Пятницкую: и его дома нет! Возвращаюсь, посылаю к нему человека, требую статью назад и завтра утром еду к Щербинину: но он не решит дело без конференции вечерней, а вечером завтра Петров, для безопасности, потребует переноса дела в Цензурный комитет, во вторник. Если статья не пройдет, то ведь надо напечатать другую, но ее следует написать. А написать не так легко тому, кто пишет с некоторым участием внутренним. И когда писать? Нет возможности писать на каждый № по две-три передовых статьи в запас. Но если статью эту не пропустят, то я пришлю ее Вам, чтоб Вы испросили хоть высочайшее повеление на напечатание. Долго ли это будет продолжаться?» (Аксаков, 1896: 198 – 199).

Вскоре, впрочем, об этом порядке вещей Аксаков будет вспоминать с сожалением – с назначением нового министра народного просвещения, А.В. Головнина, не только московским цензорам было настоятельно рекомендовано усилить бдительность контроля за «Днем», но и утвердилась в качестве едва не постоянной практика пересылка статей на рассмотрение в Петербург, поскольку московская цензура опасалась брать на себя ответственность за их пропуск. Конфликт обострился в связи с публикацией цикла статей, излагающих аксаковскую концепцию «народа», «общества» и «государства»: если при публикации первых частей цикла особых трений не возникало, поскольку вопросы рассматривались отвлеченно, то по мере того как Аксаков подходил все ближе к обсуждению текущего положения вещей, обращаясь к интерпретации русской истории, статьи попали под пристальное внимание не только цензурного ведомства, но и привлекли внимание самого императора (см.: Бадалян, 2011; Тесля, 2012). Результатом целой серии столкновений стала приостановка «Дня» в июне 1862 – ближайшей причиной которой явился отказ Аксакова назвать имя автора статьи о положении православного духовенства в Виленской губернии (подписанной «К-ъ», их автором был профессор местной семинарии Еленевский, писавший в «Дне» также под псевдонимом «Белорусс»). Требование исходило от самого императора, а попытки Аксакова объясниться, используя имеющиеся связи в Петербурге, и защитить издание, оказались безуспешны. Объясняя причины своей неуступчивости и объясняя суть своей редакторской позиции в целом, Аксаков писал Н.С. Соханской 9.VII.1862:

«Было бы смешно величать мой отказ объявить имя – доблестью, – хотя, конечно, это честный гражданский поступок. Но ведь не в первый раз мне иметь дело с Петербургом; я служил и у графа Панина, и у графа Льва Алекс<еевича> Перовского, и убедился в истине, что благоразумие (петербургское) или (петербургский практицизм) есть мать всех пороков. – И как близоруки в своих практических расчетах эти г.г. практики! Знаете, нет ничего на свете выгоднее прямого и честного пути: его следует избирать даже из расчета. Сделай я хоть малейшую уступочку, требуемую петербургским благоразумием, крохотную низость, я бы потерял всю выгоду моего положения в общественном мнении, утратив все симпатии, которыми пользуется мое имя (благодаря моему отцу и брату), лишился бы авторитета и т. п., и никакие другие выгоды (хотя бы и упрочение «Дня») не выкупили бы этих пожертвований. Конечно, я действую не по этому расчету, но я хочу только доказать, что и с практической точки зрения путь прямой есть самый выгодный путь. – Вы пишете, что я на хорошем счету при Дворе. Очень рад за Двор, что может быть у него на хорошем счету человек, который не потешил его в жизни ни разу, не только уступкой, не только лестью, но даже и законною, т. е. подобавшею ему похвалой; который не принимал никогда в соображение – расположение или нерасположение Двора (и никогда не примет), и, уважая Верховную Власть, в той форме, которую излюбил Русский народ, вообще терпеть не может той среды, которую называют “Двором”. Я знаю, что письма читаются: приглашаю прочесть эти строки со вниманием Князя Василия Алексеевича Долгорукова или графа В. И. Адлерберга. – Я очень благодарен “Двору” за его внимание ко "Дню", но, признаюсь, был бы очень рад, если б он не обращал на меня никакого внимания. Я не имею притязаний действовать на Двор, но хочу действовать на общество. Я бы очень желал, чтобы Двор могущественнейшей державы в мире не занимался бы, как общество какого-нибудь губернского города, новоприезжим жителем, мелкими частностями журнальной и общественной деятельности какого-нибудь И. С. Аксакова, одного из 70 миллионов подданных Империи! Отеческая заботливость о моем исправлении, о воспитании моего характера, о диапазоне (diapason) моего голоса – меня больше раздражает, чем умиляет, – раздражает собственно потому, что такое отношение к литературе и журналистике ненормально, уродливо, обидно» (Аксаков, Соханская, 1897, № 6: 500 – 501).

Приостановка издания была объявлена 19 июня 1862 г., одновременно с извещением о приостановке на 8 месяцев издания журналов «Современник» и «Русское Слово» - из-за чего произошла первоначально путаница: официальное сообщение объединяло эти три издания вместе, как если бы речь шла об общем решении, после чего последовало разъяснение, что приостановка «Дня» является отдельной мерой, связанной с «воспрещением надворному советнику Аксакову продолжать издание газеты "День"». После такого уточнения начались попытки предложить другую кандидатуру на роль издателя – такая позиция была связана с нежеланием влиятельных правительственных и придворных лиц закрывать «День» как издание, считающееся полезным (в первую очередь в плане славянской политики). Аксаков предложил кандидатуру Чижова, которая была отвергнута Головниным, причем сама форма отказа стала причиной небольшого скандала [11].

Вместо отвергнутого Чижова, Аксаков предложил кандидатуру Самарина (в качестве других возможных редакторов-издателей называя В.А. Елагина и А.Н. Аксакова) – представившуюся приемлемой, однако это не решило проблемы сразу. Рассказывая о положении дел Н.С. Соханской, гостившей в это время при дворе по приглашению императрицы, Аксаков писал: «"День" не выходит потому, что Цензурный Комитет требует или Самарина на лицо, или же какого-нибудь от него уведомления, что он принял редакцию. Самарин служит в Самаре; письма от него в Москву ходят дней девять! Я телеграфировал ему; но должно быть его нет в городе, потому что не получено ответа» (Аксаков, Соханская, 1897, № 6: 501, письмо от 9.VII.1862). Спустя девять дней Аксаков информировал того же корреспондента, что Самарин «прислал прошение в Ценз<урный> Комитет, где просил позволения остаться в Самаре и считаться редактором. Прошение отправляется от Комитета к министру» (Аксаков, Соханская, 1897, № 6: 511, письмо от 18.VII.1862) [12]. Самарину пришлось ехать в Петербург, добиваясь утверждения в звании редактора-издателя «Дня» (см. письма И.С. Аксакова к М.Ф. Раевскому от 31.VII и 19.VIII.1862: Аксаков, 1896: 75, 77), не оставляя своей должности в Самарском губернском по крестьянским делам присутствии – форма была соблюдена, и с 1.IX.1862 «День» возобновился под его номинальной редакцией. Оценивая ситуацию, Самарин, соглашаясь с недовольством Черкасского аксаковской газетой, писал: «Всего этого я не могу ни исправить, ни восполнить, те более что мое участие в этом случае будет чисто номинальное; но я стоял на очереди, нужно было мое имя. Иначе лавочка бы закрылась, а фирму необходимо было отстоять во что бы то ни стало. Надолго ли мы себя обезопасили – это другой вопрос. Я думаю, что буря только отсрочена» (Самарин, 1997: 211, письмо от 27.VIII.1862). О причинах столь неожиданного изменения решения Самарин сообщал следующее: «Я ехал туда <т.е. в Петербург> с твердым намерением отказаться от редакторства, так как из переписки моей с Головниным я убедился, что участь издания решена, что они приговорили его к смерти и только выжидают благоприятного предлога, чтобы покончить с ним без скандала. Вместо этого я вернулся ответственным редактором, с правом жить в Самаре и возложить все объяснения и переговоры с цензурою на моих сотрудников, не исключая и Аксакова. Причина этой неожиданной для меня перемены дирекции заключается в желаниях, неоднократно изъявленных свыше, чтоб “День” не прекращался и чтоб я принял на себя редакцию. То же самое было повторено в Москве. В этом случае более всего помогли письма из-за границы Ламанского и Балабина (венского), которые оба, не сговариваясь, как скоро прослышали об опасности, угрожающей “Дню”, накинулись на Головнина с запросом: ради чего он принимает на себя выполнение программы польско-католической пропаганды и уничтожает единственный орган, поддерживающий наше умственное общение с западным славянством. Это не преувеличение и не дружеская услуга. Из многих читанных мною писем, от самых разношерстных личностей и из рассказов Раевского (он теперь в Петербурге) я убедился, что за границею “День” имеет действительно огромное значение [13]» (Самарин, 1997: 211).

Формальное редакторство Самарина продолжалось до 1.I.1863, но уже 1.X.1862, т.е. спустя всего месяц после возобновления «Дня», Аксаков обратился на Высочайшее Имя с прошением о разрешении ему издавать «День» под собственной редакцией. Осторожный (но хорошо знающий Аксакова) Самарин писал ему в ответ на это известие: «Любезный друг, мне кажется, что ты чересчур спешишь и затеваешь дело неподобающее. Рано просить о восстановлении себя в правах редактора. Тебе откажут. За предлогом не погонятся, а если б он понадобился, то он под рукою: ты не можешь просить о передаче тебе издания, которое сделалось моим.

Сверх того, признаюсь тебе, я не одобряю твоего намерения писать прямо Государю. Во-первых, из этого ничего не выйдет. Дело пойдет все-таки обыкновенным порядком и созреет к разрешению в форме министерского доклада. Ведь это только в сельских обществах еще воображают, что просьбы на Высочайшее имя так-таки и летят прямо в руки к Государю и разрешаются moto proprio. Во-вторых, к чему напрашиваться на интимные, прямые отношения, когда никто нас к тому не приглашает. Я предчувствую, что я понапрасну мараю бумагу и что дело уж сделано; но ты увидишь, что успеха не выйдет. Как бы не вышло хуже теперешнего» (Нольде, 2003: 516, письмо от 7.X.1862). Опасения рассудительного Самарина на сей раз оказались напрасными – поддержка со стороны Азиатского департамента и женской половины двора привели к утверждению поданной просьбы, подведя итог под самым крупным конфликтом в истории газеты [14].

В определенном смысле стороны достигли «взаимопонимания»: с одной стороны, первоначальная попытка «приручить» Аксакова, сделать управляемым со стороны «петербургских славянофилов», по его выражению, скоро закончилась неудачей. – Близость с гр. А.Д. Блудовой, помощью которой он активно пользовался в первые месяцы издания для того, чтобы преодолевать цензурные препятствия, закончилась довольно решительным объясняем, когда Аксаков писал:

«Ваш путь идет в сторону, а я с своей дороги не сворачиваю и не сворочу. Позвольте мне считать себя лучшим судьею в том: верен или неверен я славянофильским принципам. Я вам всегда говорил, когда вы ручались за меня en haut lieu, что вы берете на себя слишком большую ответственность, что я не отступлю от своих убеждений ради деликатности; извольте меня знать и разуметь таким, каким я есть, а сделать из меня Hofpoët’a или Hofpublicist’а вам не удастся. Я пишу вовсе не для того, чтобы им нравилось, - а нравится им, что я пишу, тем лучше для них. Что Евграфу Петровичу [15] не нравится моя статья, это в порядке вещей, так и быть должно: а разве мне его управление министерством и все, сочиненное им для университетов, нравится? Нисколько. – Это меня ни малейшим образом не смущает. – Что не нравится вашему батюшке [16] – это мне прискорбно, но это я приписываю неясности статьи или какому-нибудь недоразумению: он читал или вернее слушал статью уже преубежденный. Что Федор Ивановичу [17] не нравится – это меня просто удивляет: для него не должно было бы быть даже и недоразумения! Он может называть статью неосторожной, не дипломатической, наконец неловко выраженной, но я никак не предполагал (впрочем, я его мало знаю), чтоб он был против идеи самой статьи. – Что Делянову [18] не нравится? В порядке вещей! Что Княжевичу [19] не нравится? В порядке вещей! Что Урусову [20] не нравится? Я бы усомнился в правде своей статьи, если бы она ему понравилась. Что Долгорукову [21] не нравится? Слава Богу!

Нет, я ничьей благосклонности и сочувствия не заискивал, и думать о том кому-либо, меня знающему – стыдно; но признаюсь вам, меня напротив того тяготят благосклонность и сочувствие лиц, которым не следует мне сочувствовать» (Аксаков, 1896: 201, 204, письмо от 20.XI.1861).

Это не привело к разрыву, но обозначило границы возможного влияния – в свою очередь и для Аксакова существовал предел в конфликте, в том числе связанный с тем, что он не ощущал за собой поддержки в обществе и в том, что осталось от славянофильского кружка, а в условиях предварительной цензуры конфликт мог быть использован только в той мере, в которой вызывал реакцию в тесном общественном кругу двух столиц [22] - Соханская, обрисовывая возможности, существующие на тот момент, писала: «Если бы у нас возможно была прямая, открытая честная оппозиция, тогда другое дело; а теперь – вы можете только цеплять, и что ж из этого? Вы зацепите раз, другой – а в третий и зацепить не доведется. По крайней мере, дайте прислушаться к вашему голосу, не гремите разом. «Парус» вам спустили на двух номерах, и что же если и «День» ваш померкнет? Прошуметь и ничего не сделать, разве в этом добро и сила вашего дела?» (Аксаков, Соханская, 1897, № 4: 557, Н.С. Соханская к И.С. Аксакову, 19-21.VIII.1861).

Важность для Аксакова представляла и финансовая сторона дела, поскольку собственными средствами он не располагал, доходы семейства были крайне ограничены, складываясь из поступлений с имения и с продажи сочинений Сергея Тимофеевича, а за предшествующее десятилетие накопились значительные долги. Средства на начало издания (500 руб.) пришлось одалживать у Кошелева – понятно, что Аксаков был весьма чувствителен не только к идейной компоненте, но и к тому, как добиться хотя бы безубыточности издания, поскольку «из доходов общих <семейных> не беру себе ни копейки, живя то жалованьем на службе, то трудами» (Аксаков, 1896: 120, письмо А.Ф. Тютчевой от 19.VI.1865). В письме к М.А. Максимовичу, побуждая того к участию в газете, Аксаков писал: «Сотрудников нет; сам я уже не тот, но покуда жив, должен по силам своим трудиться и ратовать за общее земское дело. Это для меня во всяком случае риск: начинаю с 500 рублями (да и те заняты), а чтобы покрыть издержки годового издания, нужно не менее 2.000 подписчиков» (Аксаков, 1908: 359, письмо от 19.VI.1861), а Н.С. Соханской объяснял сложность своего положения, называя задуманную газету «дерзким делом»: «Дерзко оно еще и потому, что оно рискованно: успех материальный мне необходим, а рассчитывать на него едва ли я могу» (Аксаков, Соханская, 1897, № 4: 564, письмо от 20.IX.1861).

Собственно, этим отношением Аксаков отличался от большинства других членов славянофильского кружка – он был если не вполне профессиональным журналистом, то во всяком случае не имел возможности отбросить эту составляющую своей деятельности, вести издание ради принципов, заведомо в убыток (как Кошелев, издавая «Русскую Беседу» или в дальнейшем свои заграничные брошюры). В.А. Елагин мог позволить себе рассуждения такого, например, порядка, обращая их к Аксакову: «сколько нас – это не важно в сущности, и не может быть сочтено и взвешено статистически, и ведь не статистически спасается народ, а солью земли», - увещевая не гнаться за подписчиками и предостерегая от увлечений «современной российской болтовней» (цит. по: Цимбаев, 1978: 95, письмо к И.С. Аксакову от 24.IX.1862), но для его корреспондента вопрос «сколько нас» имел первостепенную значимость, поскольку газета по крайней мере не должна была приносить убытков – по невозможности их покрывать.

Отсюда, из разных оптик, и отношение к аксаковским передовым статьям, на тон которых сетовало большинство членов кружка. Ю.Ф. Самарин, принявший на себя (номинально) звание редактора «Дня» с 1.IX.1862 г. (об этом эпизоде в истории издания см. ниже) писал кн. В.А. Черкасскому: «Я вполне сознаю все его <т.е. “Дня”> недостатки: напряженный, утомительный лиризм передовых статей, отсутствие переходных звеньев от общих начал к практическим вопросам, совершенную несостоятельность всех попыток одним скачком перейти в область частных применений из области безотчетных верований и неопределенных чаяний, наконец – преднамеренную и ненужную задорность тона. Всего этого я не могу ни исправить, ни восполнить <…>» (Самарин, 1997: 211, письмо от 27.VIII.1862). В письмах Кошелева полно недовольства на легкомыслие статей Аксакова, касающихся самых разных предметов, аналогичные отклики легко найти в переписке других славянофилов. Проблема была ровно в одном: то издание, которое устроило бы их, потеряло и ту относительно небольшую аудиторию [23], которую сумел завоевать Аксаков, стремящийся поддерживать баланс между сохранением внимания публики и проведением своих взглядов.

В заботах об организации, а затем в хлопотах ежедневного процесса издания газеты Аксаков находил выход не только для своей потребности в общественной деятельности, но и спасение от тяжелой семейной обстановки. Аксаковский дом, еще несколько лет тому назад казавшийся столь прочным, почти исчез – со смертью Сергея Тимофеевича наступило угасание семейства как живого целого, вскоре последовал за отцом Константин, а летом 1861 г. скончалась сестра Ивана, Ольга Сергеевна. М.Ф. Раевскому через два дня после похорон Аксаков писал: «Бедные мои сестры не выходят из траурных одежд. Три года сряду смерти: 1859 г. – отец; 1860 г. – брат, в 1861 г. – сестра! – Маменька очень ослабла...

Тяжело. Болезнь и кончина сестры помешали мне объявить о моей газете, и хоть я не оставлю этого намерения, но трудно, признаюсь, мне теперь отдаваться газете, когда на руках моих вся семья, и все женщины!» (Аксаков, 1896: 63, письмо от 5.VIII.1861). Сестра Вера, самый близкий в это время к Аксакову человек, писала своей кузине, М.Г. Карташевской в Петербург вскоре по началу хлопот об издании сочинений Хомякова и Константина и обсуждению планов об устройстве газеты: «Жалко смотреть на Ивана, он так одинок, не с кем разделить мысли, сообщить, поговорить. Ему бы надобна деятельность. А нам остается только одно, как пишет Авдотья Петровна Елагина: ожидать общего радостного дня свидания, а покуда быть его достойным» (цит. по: Анненкова, 1998: 213, письмо от 15.II.1861). В августе 1861 г. сам Иван напишет Н.С. Соханской схожие строки – демонстрирующие, что это отзвук общих, семейных разговоров и размышлений: «Бедные мои сестры не выходят из траура, а матушка просто изнемогает под грузом горя. В течение двух лет мы потеряли отца, брата и сестру! У меня, слава Богу, остается еще пять сестер, из которых одна замужем, но жизнь семейная, или счастие, почерпавшееся в цельном строе семейной жизни, в конец подорвано и утрачено. Для меня, как для мужчины, которого жизнь преимущественно в интересах общих, которому доступна гражданская деятельность, утрата семейного счастия не так чувствительна, – но для матушки и сестер… Я, разумеется, живу вместе с ними, – но мне негде почерпать бодрости, необходимой для моего дерзкого предприятия» (Аксаков, Соханская, 1897, № 4: 554, письмо от 11.VIII.1861). Издание газеты давало ему выход, ту самую «деятельность», в том числе – заведенными пятницами, приуроченными к моменту выхода очередного номера, на которых собирался круг собеседников, людей, с которыми можно было обсудить занимавшие его вопросы и получить столь потребный живой отклик. Помимо прочего, «пятницы» до некоторой степени поддерживали семейное единство, общность чувств и интересов, столь ценимую Аксаковыми – душой их была Вера Сергеевна, с началом последней болезни которой (она скончалась 24.II.1864) прекратились и вечера. «Маменька», Ольга Семеновна Аксакова, писала М.Ф. Раевскому 8.I.1865: «<…> бедный мой Иван так бьется с своим «Днем» без помощника, без сотрудников совершенно; большая часть уехали в Варшаву. Сердце мое болит, глядя на его непомерные труды, к тому же и средства так ограничены, что не возможны большие расходы – Вера моя своим умом и проницанием много ему помогала советами, а теперь он один: Господь помощник!» (Аксаков, 1896: 2-я паг., 29).

К 1864 г. газета стала видимо «выдыхаться» [24] - державшаяся на одной энергии Аксакова, работавшего без помощников [25], иногда вынужденного писать до 4-5 материалов в один номер, она утратила и интерес новизны, и одновременно своей позицией оттолкнула многих, кто ей первоначально симпатизировал [26]. Так, в отношении к польскому вопросу размежевание прошло настолько глубоко, что позиция Аксакова оказалась одновременно неприемлемой (как слишком «про-правительственная») В.А. Елагину и Ф.И. Чижову, и (как недостаточно жесткая) А.И. Кошелеву и Ю.Ф. Самарину (не говоря уже о кн. В.А. Черкасском, который уже в 1861 г. находил нужным объединиться с М.Н. Катковым и Н.Ф. Павловым ради создания единого консервативно-либерального органа – см.: Мотин, 2012: 107, 152, 160 [27]), для либеральной общественности она была неприемлема в силу подчеркивания роли православия, постоянного внимания к вопросам церкви и религии, полемикой с конституционными настроениями, материализмом и т.п., для консерваторов разного оттенка – по тому, как трактовала крестьянский вопрос, по требованию свободы совести, свободы слова. Помимо прочего, будучи ежемесячным изданием, газета была «мировоззренческим органом», не сообщая о событиях, а преимущественно давая им оценку и помещая в контекст славянофильской мысли [28] – но размытость требований, заявляемых с ее страниц (связанных отнюдь не только и даже не столько с цензурными ограничениями, сколько с принципиальной позицией Аксакова, о необходимости дать «свободу Земле», которая сама отыщет адекватную форму), не позволяли и принять ее позицию как некоторую практическую определенность (упреки такого рода были, пожалуй, самыми распространенными из числа раздававшихся в ее адрес). Это ощущение новой сложности, непригодности ранее считавшихся найденными ответов, затрагивающих едва ли не самые принципы, фиксировал Ю.Ф. Самарин в письме к Аксакову на новый, 1865 г.: «Тому назад лет 10 или 15 как все казалось просто и легко: переехать из Петербурга в Москву, ослабить туго натянутые поводья, дать простор местной жизни, умственной и промышленной, – и мы думали, что жизнь заиграет сама собою. Теперь странно и вспоминать об этих увлечениях нашей молодости. Опыт доказал несостоятельность разрешений, которыми мы так долго довольствовались; все стушевалось и слилось в какую-то бесцветную, дряблую, неосязаемую массу. Когда-то она окрепнет и примет определенный образ?» (Нольде, 2003: 528, письмо от 24.XII/5.I.1864/1865).

В определенном смысле можно сказать, что газета «умерла своей смертью», сыграв свою роль: к 1865 г. Аксаков высказал большую часть того, что он имел сказать из возможного в цензурных рамках, ему удалось не только озвучить свою позицию, но и сделать ее заметной в пространстве публичной дискуссии [29]. Дальше надлежало искать новые формы, что отчетливо осознавал сам редактор – прервав на летние месяцы издание «Дня» [30] и отправившись в путешествие по Волге, откуда, через Крым и Киев, вернулся в Москву, он размышлял над тем, стоит ли продолжать издание – и если да, то как именно. Итогом стало компромиссное решение – в последнем номере газеты, выходившей уже при новом цензурном законодательстве, без предварительной цензуры, он объявлял, что со следующего года «День» начнет выходить шесть раз в год, в виде журнала. Никаких ясных планов на этот счет у самого Аксакова не было – он намеревался в ближайший месяц жениться на Анне Федоровне Тютчевой и провести первые месяцы новой жизни в подмосковном Абрамцево: опубликованное объявление было жестом, свидетельствующим о том, что публицистическую деятельность он в любом случае намерен продолжить – теперь она стала его «делом», его «профессией» и «призванием», а конкретные ее формы должны были определиться уже в дальнейшем.

Исследование выполнено в рамках гранта Президента РФ № МК-2579.2013.6. Тема: «Социальная и политическая философия поздних славянофилов: между либерализмом и консерватизмом».

Список сокращений:

А-*римская цифра* - Аксаков И.С. (1886 – 1887) Сочинения. Т. I – VII. – М.: Тип. М.Г. Волчанинова.

ИРЛИ – Институт русской литературы Российской академии наук («Пушкинский Дом»).

ЛН – Литературное наследство

Библиографический список:

1. Аксаков И.С., Страхов Н.Н. (2007) Переписка / Сост. М.И. Щербакова. – Оттава: Группа славянских исследований при Оттавском университете; М.: Институт мировой литературы им. А. М. Горького РАН.

2. Аксаков И.С. (2001) Письма И.С. Аксакова к А.Д. Блудовой / Вступ. ст. и прим. В.Г. Бухерта // Российский Архив. – Т. XI. – С. 337 – 348.

3. Аксаков И.С., Кошелев А.И. (1922) Из переписки двух славянофилов: А.И. Кошелев и И.С. Аксаков. 1861 – 1878 // Голос минувшего. - № 2 – С. 59 – 90.

4. Аксаков И.С., Ламанский В.И. (1916 – 1917) Переписка двух славянофилов // Русская мысль. – 1916. – № 9. – С. 1–32; 1916. – № 12. – Отд. II. – С. 85–114; 1917. – № 2. – С. 82–89; 1917. – № 3–4. – С. 56–70.

5. Аксаков И.С. (1915b) Письма Ив. С. Аксакова к Н.А. Елагину // Русский Архив. Т. CXXXXVII. Кн. 1, вып. 1. – С. 5 – 13.

6. Аксаков И.С. (1908) Письма И. С. Аксакова к М. А. Максимовичу // Русский Архив. Т. CXXVI, вып. 3. – С. 354–362

7. Аксаков И.С., Соханская Н.С. (1897) Переписка Аксаковых с Н. С. Соханской (Кохановской) // Русское обозрение. – № 2–12.

8. [Аксаков И.С.] (1896) Иван Сергеевич Аксаков в его письмах. Ч. 2: Письма к разным лицам. Т. IV: Письма к М.Ф. Раевскому, к А.Ф. Тютчевой, к графине А.Д. Блудовой, к Н.И. Костомарову, к Н.П. Гилярову-Платонову. 1858 – 86 гг. – СПб.: Издание Императорской публичной библиотеки.

9. Анненкова Е.И. (1998) Аксаковы. – СПб.: Наука.

10. Бадалян Д.А. (2013) Речь И.С. Аксакова о Берлинском Конгрессе и его последующая ссылка в письмах и документах июня – ноября 1878 г. // Цензура в России: история и современность. Сборник научных трудов. Вып. 6. – СПб.: Российская национальная библиотека. – С. 361 – 408.

11. Бадалян Д.А. (2011) Цикл статей И. С. Аксакова об обществе: история цензуры и неопубликованные страницы // Третьи Аксаковские чтения. Материалы межвузовской научной конференции, посвященной 220-летию со дня рождения С. Т. Аксакова. (Ульяновск, 21–24 сентября 2011 года) / Сост. и отв. ред. Л. А. Сапченко. – Ульяновск: Издатель Качалин Александр Васильевич. – С. 103–113.

12. Бычков С. (1994) Начало разногласий в кружке славянофилов. (Письмо И.С. Аксакова Ю.Ф. Самарину) // Славянофильство и современность: сборник статей / Отв. ред. Б.Ф. Егоров, В.А. Котельников, Ю.В. Стенник. – СПб.: Наука, 1994. – С. 243 – 251.

13. Гачева А.Г. (2004) «Нам не дано предугадать, Как слово наше отзовется...» (Достоевский и Тютчев). – М.: ИМЛИ РАН.

14. Дудзинская Е.А. (1994) Славянофилы в пореформенной России. – М.: Институт российской истории РАН.

15. Мотин С.В., ред. (2012) Аксаков Иван Сергеевич. Материалы для летописи жизни и творчества. Выпуск 4 : в 3 частях. 1861–1869: Редактор-издатель газет «День», «Москва» и «Москвич». А. Ф. Аксакова (Тютчева) и И. С. Аксаков. Часть 2: 1861–1862 / Сост. С. В. Мотин, И. И. Мельников, А. А. Мельникова; под ред. С. В. Мотина. – Уфа : УЮИ МВД России

16. Мотин С.В., ред. (2012b) Аксаков Иван Сергеевич. Материалы для летописи жизни и творчества. Выпуск 4 : в 3 частях. 1861–1869: Редактор-издатель газет «День», «Москва» и «Москвич». А. Ф. Аксакова (Тютчева) и И. С. Аксаков. Часть 2: 1862–1866 / Сост. С. В. Мотин, И. И. Мельников, А. А. Мельникова; под ред. С. В. Мотина. – Уфа : УЮИ МВД России

17. Нольде Б.Э. (2003) Юрий Самарин и его время. – М.: Эксмо.

18. Самарин Ю.Ф. (1997) 1840–1876: Ю. Ф. Самарин. Статьи. Воспоминания. Письма / Сост. Т. А. Медовичева. – М.: ТЕРРА.

19. Трубецкая О., кн. (1904) Кн. В. А. Черкасский и его участие в разрешении крестьянского вопроса: Материалы для биографии. Т. I. Кн. 2, ч. 3–4. – М.

20. Тютчев Ф.И. (2007) Россия и Запад / Сост., вступ. ст., перевод и коммент. Б.Н. Тарасова. – М.: Культурная революция; Республика.

21. Хомяков А.С. (1900) Полное собрание сочинений Алексея Степановича Хомякова. Т. I. Изд. 3-е, доп. – М.: Университетская тип.

22. Христофоров И.А. (2011) Судьба реформы: Русское крестьянство в правительственной политике до и после отмены крепостного права (1830 – 1890-е гг.). – М.: Собрание.

23. Цимбаев Н.И. (1978) И.С. Аксаков в общественной жизни пореформенной России. – М.: Изд-во Моск. Ун-та.

24. Шенрок В.И. (1904) С.Т. Аксаков и его семья: Биографический очерк // Журнал министерства народного просвещения. - № 10, 11, 12.

Примечания:

[1] В сентябре 1861 г., незадолго до выхода № 1 «Дня», Аксаков писал Н.С. Соханской о Хомякове и брате: «Знайте, что вся наша школа, или направление наше – создано было ими, что они, по словам человека, расходившегося с ними в существеннейшем вопросе, вопросе веры, именно, Искандера – “составляют поворотную точку в истории Русского просвещения и русского мышления”. У нас у всех убеждения были приняты; в них они выработались сами собою, или, вернее сказать, наши убеждения – при нас, их убеждения были – в них, они были живое воплощение своих убеждений, без противоречия и уступок. В них мысль била живым, неистощимым ключом. Для них не было сомнений. Хомяков был несравненно мудрее, многостороннее моего брата: брат мой вовсе не знал жизни, сохранил младенчество души до самой кончины, но в нем было за то какое-то откровение мысли, дающееся только чистым младенческим душам. Когда вы будете иметь пред собою полное собрание сочинений брата и такое же Хомякова, вам будет интересно сличить характеры этих двух подвижников духа и мысли, которых современники и оценить вполне не могут. Мудрено в немногих словах объяснить вам ту внутреннюю цельность всего их нравственного существа, которая давала такую силу их слову. Эта цельность обусловливалась, между прочим, целомудрием. Вы не жеманная барышня, а потому я скажу вам прямо, ибо это существенная черта жизни этих людей: брат мой, умерший на 43 году своей жизни, умер девственником, в самом строгом и реальном смысле этого слова; Хомяков, бывший в молодости гусарским офицером, принимавший деятельное участие в Турецкой Компании, путешествовавший много, сохранил строжайшую телесную чистоту до самой своей женитьбы, уже на 34 году своей жизни. При состоянии наших общественных нравов, согласитесь, такое явление – совершенно исключительное. Но замечательно, каких жрецов требует себе русская мысль и русское искусство. Вспомните Гоголя и Иванова, этих аскетов-художников; Хомяков и Константин Сергеевич были такими же подвижниками-мыслителями. Разумеется, посеянное ими не умрет (как сказал мой брат, умирая), но среда, которой они давали свет и жизнь, разбилась. Как бы вас там не уверяли некоторые на счет моего значения, не верьте им. Я не имею ни их талантов, ни их искренности, ни их любви, ни их цельности, ни их целомудрия. Моя жизнь вся состояла из порывов, из лирических возношений на недосягаемую высоту и внезапных падений в глубь преисподней. Вот почему я называл свое предприятие <издание “Дня” – А,Т.> дерзким» (Аксаков, Соханская, 1897, № 4: 563 – 564, письмо к Н.С. Соханской от 20.IX.1861).

[2] Ту же мысль Аксаков два месяца спустя доносил в письме к Д.Ф. Самарину: «Литературе не достает органа нашей стороны, недостает путеводного компаса в лабиринте, в хаосе современных явлений. Догматическое изложение, т.е. постановка, определение, развитие начал не составляет задачи газеты; ее задача освещать современность с известной точки зрения» (цит. по: Цимбаев, 1978: 72, письмо от 12.VII.1861).

[3] Ср.: ИРЛИ, ф. 3, оп. 2, ед.хр. 30, л. 50об. – письмо И.С. Аксакова к кн. Д.А. Оболенскому от 20.III.1861.

[4] В последующем разногласия по крестьянскому вопросу выльются на страницы «Дня», где Д.Ф. и Ю.Ф. Самарин (последний под именем Д.Н. Рычкова) будут достаточно резко полемизировать между собой.

[5] Ср. аналогичное суждение о значении собрания статей и заметок Хомякова и Конст. Аксакова в письме к Н.С. Соханской от 18.VI.1861: Аксаков, Соханская, 1897, № 4: 551.

[6] В письме к гр. А.Д. Блудовой, уже после нескольких месяцев продолжающегося издания газеты, Аксаков выскажется еще более определенно: «Пока будет существовать «День», он будет посвящен преимущественно русским нашим внутренним вопросам, перед которыми славянские имеют интерес уже второстепенный, и почетного места – premier Moscou – я не уступлю последним» (Аксаков, 1896: 238, письмо от 5-6.II.1862).

[7] Данная проблематика получит многостороннее развитие в статьях самого Аксакова, так и в публикациях И.Д. Беляева, В.Н. Лешкова, Д.Ф. Самарина – см. интерпретацию статьи последнего в данном аспекте в письме Аксакова гр. А.Д. Блудовой от 24-25.XI.1861: Аксаков, 1896: 213.

[8] Первоначальную оценку Аксаковым «Времени» братьев Достоевских можно найти в письме к Н.С. Соханской от 20.X.1861: «этот журнал славянофильствует отчаяннейшим образом, и при всяком удобном случае нас ругает, говорит, что славянофильство – отживший момент, и хочет создать учение о русской народности – минус вера и нравственный закон!» (Аксаков, Соханская, 1897, № 4: 570). Спустя почти два года, в переписке с Н.Н. Страхова (начавшейся с письма последнего, вызванного попытками оправдаться в статье «Роковой вопрос», приведшей к закрытию «Времени»), Аксаков высказывал по существу те же самые оценки: «Ошибка капи­тальная журнала «Времени» всегда была та, что он думал ухватить субстанцию русской народности вне религии, вне Православия, тол­ковал о почве, не разумея свойств почвы. Историю же цивилизации нельзя понять, устранив от нее действие просветительных духовных начал» (Аксаков, Страхов, 2007: 19, письмо от 16.VI.1863) – и вновь в письме от 6.VII.1863, в ответ на попытки Страхова оправдать журнал, за одно проговаривая то, что ранее оставалось за скобками, служа эмоциональной подпиткой раздражения: «Вы напрасно ссылаетесь на направление «Времени». Хотя оно постоянно кричало о том, что у него есть направление, но никто на это направление не обращал внимания. Оно имело значе­ние как хороший беллетристический журнал, более чистый и чест­ный, чем другие, но претензии его были всем смешны. Там могли быть помещены и помещались и хорошие статьи вроде Ваших, но все это не давало «Времени» никакого цвета, никакой силы. Ему недоставало высших нравственных основ, честности высшего порядка. Оно имело бесстыдство напечатать в программе, что первое в рус­ской литературе провозгласило и открыло существование русской народности! – Нет такого врага славянофилов, который бы не возмутился такою дерзкою ложью. Потом это наивное объявление, что славянофиль­ство – момент отживший, а пути к жизни, новое слово теперь у «Времени»! Славянофилы могут все умереть до одного, но направ­ление, данное ими, не умрет, – и я разумею направление во всей его строгости и неуступчивости, не прилаженное ко вкусу и потребнос­тям петербургской канканирующей публики. Вот это волокитство за публикой, это желание служить и вашим и нашим, это трактование славянофилов свысока во «Времени», и с презрением в первой программе «Времени», это уронило журнал в общем мнении публики, а славянофилы, как Вы знаете, нигде, ни единым словом даже не задели «Времени», потому что убеждения их – не вопрос личного самолюбия. Например, «Время» о повестях Кохановской объявляет, как о явлениях, пропущенных нашей критикой, забывая, что «Русская Беседа» в статьях моего брата и Гилярова первая определила ее значение в литературе!!! В Петербурге, впрочем, и не может издаваться журнал с народным направлением, ибо первое условие для освобождения в себе плененного чувства народности – возненавидеть Петербург всем сердцем своим и всеми помыслы своими» (Аксаков, Страхов, 2007: 24 – 25).

[9] Получить разрешение на «политическое обозрение» получилось гораздо позднее – данный раздел появился в газете только в последний год ее существования, с 1.I.1865.

[10] Московские Ведомости. – 3.IX.1861 - № 192.

[11] Головнин, отвергнув прошение Чижова, не счел нужным уведомить его об этом – в связи с чем последний обратился к министру с письмом (которое, как и последующие, доводились тем же Аксаковым до сведения довольно широкого круга лиц – как в Москве, так и, что важнее в данном случае, в Петербурге): «Милостивый государь Александр Васильевич, Вашему Высокопревосходительству угодно было не признать возможным утвердить меня редактором газеты «День», без указания повода такой невозможности. <...> Глубоко чтя законность, покоряюсь такому, непривычному даже и для нас, ее проявлению, которое дошло до такой степени простоты, что Цензурный Комитет до сих пор не удостоил меня, одного из просителей, даже объявления об отказе на мою просьбу. Я узнал о нем недавно, и то уже только от г. Аксакова. – С чувством должного уважения к министру Народного Просвещения честь имею быть Вашего Превосходительств покорный слуга Федор Чижов» (Аксаков, Соханская, 1897, № 6: 512 – 514). Министр отвечал, попутно «выдавая головой» своего подчиненного, председателя московского цензурного комитета Щербинина: «<...> г. председатель Московского Цензурного Комитета, представляя о желании вашем издавать газету «День», в то же время предварял меня, что “заносчивый тон и вредное направление газеты «День» ни мало не изменятся” с передачей ее вам и что это “убеждение основано на том, что издававшийся вами журнал «Вестник Промышленности» постоянно отличался резкостью суждений и стремлением выставлять существующий порядок вещей в невыгодном свете“. – Вследствие такого отзыва тайного советника Щербинина, которого я глубоко уважаю и к которому я имею полное доверие, и при том вовсе не имея чести знать вас, я, конечно, поступил бы против моих обязанностей, если бы утвердил вас редактором газеты «День»» (Аксаков, Соханская, 1897, № 6: 517, письмо А.В. Головина к Ф.И. Чижову от 23.VII.1862). – На что Чижов отвечал уже в августе месяцев того же года: «Грустно думать, ваше высокопревосходительство, что в России истинно русское направление может официально считаться вредным, но приятно каждому, сносящему за него оскорбления, – и только за него, ибо другого проступка не указали ни вы, ни г. Щербинин, – приятно знать, что оно не слабеет при самых сильных, прямых и косвенных, нападках на него» (Аксаков, Соханская, 1897, № 6: 522).

[12] О разногласия внутри славянофильского кружка хорошо свидетельствует письмо А.И. Кошелева к Аксакову из Карлсбада от 1/13.VII.1861: «Поступок Самарин очень хорош, но я не понимаю, как вы можете издавать “День” под его именем. Вы будете связаны по рукам и по ногам, ибо в весьма многом вы теперь расходитесь. Мы скорее могли бы сойтись, и то нужно было бы в некоторых пунктах условиться. Теперь времена не прежние.

Если Самарин вовсе примет “День” и сделается его издателем и редактором, то мы почти органа иметь не будем, ибо он будет воспевать дифирамбы. Я видел на днях письмо Черкасского у баронессы Раден. Видно, что Черкасский вполне всем доволен и молит Бога только об одном – чтоб не было никаких перемен и чтобы их “Положение” свято соблюдалось как совершеннейшее Откровение свыше. Просто эти люди рехнулись. Нет с этими господами теперь ни в чем нельзя сговориться. Надобно, чтоб время и обстоятельства их вылечили» (Аксаков, Кошелев, 1922: 74).

[13] Аксаков писал М.Ф. Раевскому 31.VII.1862: «Вы бы там в Азиатском департаменте и где следует, поэнергичнее внушили, как важен «День» для славян, но «День» издаваемый именно Аксаковым. Другой, может быть, отнесется к делу иначе». Позже, когда уже было принято решении и о формальном возвращении Аксакову прав редактора-издателя, он писал В.А. Елагину: «Мне много помогли славяне, славянские газеты, Ламанский, Балабин, Раевский» (цит. по: Цимбаев, 1978: 119, письмо от 15.X.1862).

[14] Краткое описание другого значительного конфликта, связанного с цензурой, пришедшегося на начало 1863 г., см. в главе: «Польский вопрос».

[15] Ковалевскому, в 1858 – 1861 занимавшему пост министра народного просвещения.

[16] Гр. Д.Н. Блудову, в это время председателю Государственного совета.

[17] Тютчеву, который 23.X.1861 писал Аксакову, высказывая мнение, противное советам гр. Блудовой (позже, ближе познакомившись с Аксаковым, он сам будет увещевать его к умеренности): «Я знаю, некоторые из лучших друзей ваших будут и теперь еще проповедовать вам об умеренности. Благой совет, конечно, стоит только хорошенько понять, что такое умеренность, и может ли ее не быть там, где есть чувство правды и любви. – Но заставлять человека, умеренности ради, постоянно говорить не своим голосом, нет, это поистине – неумеренное требование. Нет, дело совсем не в этом, а можно и должно ожидать от вас вот чего. Чтобы вы, как вы уже начинали, по всем вопросам высказывались так сполна, чтобы самому тупейшему тупоумию не оставалось возможности к таким чудовищным недоразумениям, какие бывали прежде, – чтобы наконец поняли они, что в России нет и быть не может другого консервативного начала, кроме вашего, по той естественной причине, что сохраняет только жизнь, а смерть – отсутствие жизни – непременно разлагает» (Тютчев, 2007: 269 – 270, см. интерпретацию данного письма: Гачева, 2004: 446 – 448).

[18] В рассматриваемое время – попечитель Петербургского учебного округа, в дальнейшем министр народного просвещения.

[19] С 1858 по 1862 – министр финансов.

[20] Товарищ обер-прокурора Св. Синода, в дальнейшем (с 1867) главноуправляющий II Отделением С.Е.И.В. Канцелярии, управляющий министерством юстиции.

[21] С 1856 по 1866 – главноуправляющий III Отделения С.Е.И.В. Канцелярии, шеф Отдельного жандармского корпуса.

[22] Отметим, что позже, в условиях режима карательной цензуры, получив возможность «озвучивать» конфликт, он продемонстрирует, редактируя «Москву», иную тактику – в 1861 – 1864 гг. для которой не существовало возможностей

[23] Об аудитории своего издания Аксаков спорил с В.И. Ламанским: «Вы меня упрекаете за то, что я имею в виду только одну образованную публику. Я думаю, что на нее собственно и следует действовать. На народ мы не умеем действовать, и все наши усилия будут напрасны! <…> Впрочем – купцов мне весьма желательно захватить в круг моих читателей; их имел я в виду, когда писал передовую статью 18-го №, и она их заняла сильно» (Аксаков, Ламанский, 1917, № 3-4: 56, письмо от 18.II.1862).

[24] Ю.Ф. Самарину, VII.1864: «Я должен сознаться тебе, что теперь в свой труд вношу мало и любви, и веры. Мало любви потому…, что издаю звуки в пустом пространстве: никакого резонанса, чувствуешь и знаешь, что можешь то же самое повторить и через два года; что для многого еще не пришло время разумения, а тем менее осуществления…» (Мотин, 2012: 136).

[25] Н.С. Соханской, 18 и ок. 28.III.1862: «Нельзя мне и не быть раздражительным: сплю я только раз в неделю 6 часов, а в другие – 4 или 5, не более, работаю как вол, – совершенно один, без помощников, и вожусь с этим орудием дьявола – цензурой» (Аксаков, Соханская, 1897, № 5: 90).

М.Ф. Раевскому, 21-22.III.1862: «Губит меня беспорядок в бумагах. Заведу ящики, картончики – не помогает; стол мой так завален, что я и не знаю, как быть: все хочу назначить два дня для пересмотра бумаг, но не нахожу времени. Помощника у меня нет, отчасти потому, что по душе помощника себе не нашел, отчасти потому, что на этой квартире нет ему места, не только где жить, но и где заниматься» (Аксаков, 1896: 73). – Там же: «Можно ли себе представить, что в Москве нет человека, которому бы можно было поручить чтение славянских газет и вообще ведение Славянского отдела!» (Аксаков, 1896: 73).

[26] О положении дел с подпиской и расходах на издание Аксаков писал Ю.Ф. Самарину 27.VII.1864: «Дела мои по “Дню” довольно плохи. Число подписчиков в нынешнем году то же, что и в 1863 году, то есть 2400, но этого мало, это только что покрывает расход печатания, но не житья и требует необыкновенной экономии, даже скупости в уплате гонорария, а при этом и дело идти не может. “День” приносит 17 тысяч рублей доходу, а расходу слишком 17 тысяч. У меня нет помощника, я все делаю один… Благоразумнее было бы отказаться от этой разорительной деятельности, но я решаюсь попытаться еще» (цит. по: Цимбаев, 1978: 121), а М.Ф. Раевскому, накануне начала последнего года издания «Дня», сообщал: «Устал я ужасно, тем более что лучшие мои сотрудники и приятели – или в Варшаве, или за границей, или бездействуют, и мне приходится не только выносить все на своих плечах, но и приплачивать карманом. Первый год была мода на “День” и потому подписчиков было очень много, т. е. за 3500, но на следующий же год все дворянство, рассердясь на меня отхлынуло и подписчиков было не более 2500, на этой цифре и остановилось. Не знаю, что скажет 1865 год; подписка идет так же, как и в прошлом году» (Аксаков, 1896: 86, письмо от 21.XII.1864). Ограниченность средств приводила к тому, что даже самые близкие к лагерю «Дня» сотрудники переходили или стремились перейти в другие издания в том случае, когда для них журнальная деятельность была не досугом, а существенным источником заработка: так, Н.С. Соханская писала: «Вы даете за мелкие статьи и за корреспонденции, мне кажется, очень маленькую плату» (Аксаков, Соханская, 1897, № 8: 516, письмо от 23, 31.XII.1864), ранее пытаясь через того же Аксакова пристроить свои произведения в «Эпоху» братьев Достоевских. Это означало своеобразный порочный круг: Аксаков нуждался в профессиональных сотрудниках, однако в то же время не мог их позволить по отсутствию средств, что приводило к падению качества публикуемых материалов, наполнению газеты «балластом», падению подписки – что в свою очередь делало издание уже прямо убыточным.

[27] Особого значения такого рода рассуждениям придавать, разумеется, не стоит – это были вольные фантазии человека, далекого от знакомства с положением дел в русской журналистике, в лучшем случае проходящие по разряду «благих пожеланий».

[28] М.Ф. Раевскому, 11.VI.1865: «<…> моя газета не сообщает ни политических новостей, ни указов, ни движений по службе, - в ней нет готового содержания, а только развитие учения известной школы» (Аксаков, 1896: 87).

[29] Сомнения в возможности и необходимости продолжать «День» были у Аксакова и в 1864 г.: так, он извещал Кошелева в письме от 22.X.1864 о решении издавать «День» в 1865 г., одновременно сообщая, что не надеется на хорошую подписку: «Статей присылается так мало, что я с величайшим трудом справляюсь с «Днем». Подписки ожидать хорошей нельзя – да, признаюсь Вам, я чувствую сам про себя, что я устал» (цит. по: Цимбаев, 1978: 122), а с кн. Е.А. Черкасской 19.X.1864 делился: «Я ведь остался почти один: с одним Беляевым о десную и с другим Беляевым о шую» (цит. по: Цимбаев, 1978: 76; речь идет об И.Д. Беляев и И.В. Беляеве, постоянных, но вполне бесцветных авторах газеты).

[30] Решение приостановить газету на летние месяцы, как признавал сам Аксаков, было поступком «странным и небывалым в летописях журналистики» (цит. по: Цимбаев, 1978: 83, письмо В.А. Елагину от 11.VI.1865), объяснявшееся тем, что «Передать газету мне было некому. Все мои сотрудники – не чернорабочие наемники, все более или менее баричи, т. е. люди, проводящие лето в деревне. Чижове уезжает для разведок как вести железную дорогу дальше до Ярославля*, Самарин в Самару и т.д.» (Аксаков, 1896: 87, письмо к М.Ф. Раевскому от 11.VI.1865).

*Имеется в виду продолжение Троицкой железной дороги.

       
Print version Распечатать