Сладость и горечь Солянки

С 1962 до 1974-го я жил в доме 14/8 по Яузскому бульвару. Возможно, москвичи его знают - это серое позднеконструктивистское здание стоит у подножия великолепной церкви Петра и Павла на углу Петропавловского переулка, а напротив него - чудесный особнячок начала ХХ века, стилизованный под средневековый замок.

Несколько лет назад в нашей бывшей квартире в бельэтаже оказалось "Бюро необыкновенных путешествий". Кажется, оно занималось организацией дорогих вояжей в самые неожиданные места планеты. Сейчас куда-то делось: вывесок нет, окна пыльные, и в этом есть что-то провиденциальное.

Этот дом на Яузском - один из первых в Москве кооперативов, он был построен в конце 20-х. Когда мы туда переселились с Кропоткинской в результате квартирного обмена, почти никого из старожилов уже не было. Куда-то пропали. Только в подвальной квартирке проживала Елена Валерьяновна с сыном Сережей, моим сверстником и невероятным шалопаем. Елена Валерьяновна совсем юной, окончив медицинский институт, угодила на фронт хирургом в полевой госпиталь и там без наркоза пилила руки и ноги. В послевоенной жизни она стала педиатром и не признавала ничего, кроме природных средств и аспирина. А ее не то отец, не то дядя, бывший белый офицер, как я вспоминаю, в силу обстоятельств оказался застройщиком этого кооператива. Впоследствии он куда-то делся, а его семью с нормального этажа сослали в подвал. Уже недурно - могли, понятно, и подальше запятить.

Еще в доме жил рыхлый белесый мальчик - его имени, к сожалению, я не помню, - гордившийся тем, что владел ржавым наганом конца XIX века.

Другим представителем моего поколения в нашем доме был мальчик с удивительной персиковой кожей. Как было его имя? Кажется, его отца звали Гасан Гасанович, он был знаменитым нейрохирургом. Летом ходил в невиданных костюмах цвета крем-брюле, а несколько раз в год к нему приезжали родственники с мешками и ящиками, и наш двор наполнялся субтропическими ароматами. Благодаря Гасану Гасановичу и его сыну я впервые попробовал исходящий фруктовым соком сладкий суджук, удивительный виноград "пальчики Фатимы" и брызгающие липкими каплями янтарные абрикосы.

А с шалопаем Сережей я выкурил первую в жизни сигарету, болгарской марки "Слънце". Потом сильно тошнило.

Еще при доме была старуха тетя Мотя, страшноватого вида дворничиха, склочная и очень внимательная к происходящему вокруг. По рассказам из истории дома 14/8, она служила там испокон века и дослужилась до погон лейтенанта КГБ. Она все время брякала ключами, иногда прикладывалась поспать на ступеньках в подъезде, и, когда я прочитал "Анну Каренину", мне стало ясно: дьявол - это тетя Мотя.

Дом был непростой. Расспрашивая соседей, мой отчим раскопал, что в нашей квартире в 30-е жили сотрудники Коминтерна, не то индийцы, не то персы, потом куда-то девшиеся, но якобы оставившие тайники. После их исчезновения сотрудники органов курочили стены, но ничего не нашли. Что они искали? Секретные документы о махатмах, таинствах огнепоклонников или алмазы Голконды?

Услышав от родителей такую историю, я начал простукивать стены в нашей квартире. Кое-где попадались пустоты. Мне очень хотелось их вскрыть, но родители не позволили. Потому что обои были только что наклеены.

И была у нас очень странная входная дверь в квартиру - она едва держалась на петлях по причине тяжести. Под потрескавшимися филенками и покоробленной фанерой содержался стальной лист. Я боялся этой двери, она мне до сих пор иногда снится.

Зато жизнь наяву была чудесная и страшная. Полудеревенская, полушпанская, правильная. Кое-что было видно.

Наш дом был островком чего-то, что не то уже миновало, не то не наступит никогда. Рядом была Хитровка. Хотя ее вроде бы прочистили еще в 20-е годы, по Подколокольному переулку я ходил с опаской: классово чуждого там могли сильно побить, и запросто. Соседний дом, угловой с Солянкой, был жутковатой руиной, населенной уголовного свойства подростками: пройти мимо них до остановки трамвая у Устьинского моста казалось испытанием.

А у остановки из подвалов Института питания, расположенного в одном из флигелей Воспитательного дома, воняло смертью и несся жуткий вой, лай и мяуканье: занимались там вивисекцией, и животные хорошо знали, что их ждет.

Торчал - и торчит, но по-другому - недонебоскреб в Котельниках. Впрочем, по-моему, это отличное сооружение. В детстве я из окна на него любовался.

Весной, когда вскрывалась Москва-река (надо быть уже пожилым человеком, чтобы помнить замерзшую реку), мы ходили на пристань под Устьинским мостом, у впадения Яузы, и смотрели на следы речного прибоя. Они были иными, чем ныне. Презервативов было мало, пластиковых бутылок не было вовсе. Были дохлые кошки, пару раз обнаруживались козы, однажды - вздутый труп коровы. А так - доски, мокрая бумага и заплесневелые веревки. Но в 1964-м я вдруг нашел на пристани аккуратно перемотанную бечевкой стопку журналов "Life" за 1957 год. Почему американский таблоид не опустился в московский ил? Откуда он взялся, что за драма связана с его выкидыванием в реку? Бог весть. В любом случае говно не тонет.

А в глубоком подвале дома в Серебряниках, на берегу Яузы, проживал мой одноклассник Коля, мальчик с чахоточным кашлем, с голубыми глазами и льняными волосами, смазанными льняным маслом. У него были сестра и брат, их волосы были тоже смазаны льняным маслом, и оно пахло. У них не было туалета, только кран с холодной водой.

Мама работала прачкой. Моя мама радовалась, когда Коля приходил к нам в гости. А мне было страшно стыдно, что живу в бельэтаже, а не в подвале, и было это не при Достоевском, а всего-то сорок лет назад.

Но жизнь была, как положено, чудесной. Мы - Сережа, Коля, Паша де Пельпор, про которого далее, и мальчик с револьвером - лазали, рискуя жизнью, цепляясь за плети дикого винограда, которым обросла стенка двора дома 14/8 по Яузскому бульвару, на "поповку". Я тогда, разумеется, про "Соборян" Лескова не знал ничего. Карабкаясь по трухлявой кирпичной кладке, по пути пробуя несъедобные плоды дикого винограда, мы стремились в сад священнического дома потому, что там созрели дивные крошечные "райские яблочки".

А потом шли учиться в школу, кто в какую. И нас там чему-то учили. Сын Гасана Гасановича учился в каком-то другом месте. Но были две местные школы - #656, на детском наречии "ШПШ", и #404 - "ЧОЧ", - где получали начальное образование искатели райских яблочек.

Сережа учился в "ШПШ", находившейся на улице Обуха, ныне снова Воронцово поле. Это была шпанская школа, туда ходили жители Хитровки и прилежащих трущоб. "ЧОЧ", располагавшаяся рядом с нынешним Министерством культуры, позади Воспитательного дома, где до сих пор, кажется, базируется Академия ракетных войск (там меня принимали в пионеры), была "интеллигентной" школой.

Мальчик с револьвером в "ЧОЧ" был классом старше. В моем классе были Коля и Паша де Пельпор, живший в доме напротив Академии медицинских наук, на Солянке. У него были широкие дугообразные черные брови, отчетливое понятие о чести и крутой нрав. Мы сразу подружились. Паша мне рассказал, что он потомок наполеоновского офицера, после 1812 года поселившегося на время в России, женившегося в Москве и оставившего потомство. Мне эта история страшно понравилась, но до конца я ему не верил - уж больно красиво.

Поверил в Париже, когда обнаружил станцию метро, названную в честь героя Старой гвардии капитана de Pelleport, и покопавшись в словарях. Паша не врал ничего.

Из-за экзотической фамилии в советской школе у Паши были постоянные проблемы. В дневник и в классный журнал ему писали "Де Пельпор", "де-Пельпор", "Депельпор", а то и "Допельпор". Павел де Пельпор ярился, пытался объяснить, что "де" должно быть с маленькой буквы, что дефис недопустим, что он как был де Пельпором, так и останется.

Закончилась эта история, по-моему, дурацки. Когда Паша получал в 16 лет паспорт, он сплоховал. Взял фамилию отчима - Красовский. Она, конечно, ничем не дурна. Хорошая шляхетно-еврейская фамилия. Но Россия потеряла де Пельпоров, и это грустно.

Paul de Pelleport, если можешь, вспомни обо мне!

А еще у нас в классе был Вова Вовнобой, и это мой фатум. "Вовнобой" по-украински значит "шерстобит", ничего более, но понятно, как фамилию этого парня переиначили в школе.

Это был толстый, рано повзрослевший мальчуган, а дети бывают очень жестокими. Говнобоя били за одутловатость, за рано проросшие усики, за неуклюжесть. И застрельщиками расправ над Вовой были Паша де Пельпор и я.

Сейчас мне за это ужасно стыдно.

Потом в школу приходил его папа и настаивал на том, что причина проблем его сына - антисемитизм школьников. Это было полной чепухой. У шевалье Паши французской крови, да и русской, было куда меньше, чем еврейской. У меня была любимая бабушка Сарра Григорьевна, которая, узнав о моих проблемах с Вовнобоем, сказала сакраментальную фразу: "Есть евреи, и есть жиды".

А били Вову в основном за его непреодолимую склонность к ябедничеству.

После четвертого класса, поскольку у меня обнаружились некоторые художественные способности, на семейном совете было решено отправить меня учиться в МСХШ. Одной из причин была невозможность содержания меня в одном классе с Вовой.

Прихожу сдавать экзамены в МСХШ и вижу, что в мастерской сидит Вова, тоже поступает.

Мы снова оказались в одном классе. Я немного повзрослел и старался с ним не встречаться, но его снова били. Без какой бы то ни было моей инициативы. И опять приходил папа, рассказывал про антисемитизм, а я начинал понимать, что некоторый смысл в этом есть.

Потом меня из МСХШ выгнали за хулиганство. Дело в том, что в этом питомнике кадров соцреализма его рассада уважала, разумеется, художественный талант, но выше ценилась жизнь по понятиям - как в любом лицее. Однажды поднимаюсь по лестнице - на меня катится стул с ножками из металлических трубок. Я его поймал. Тащить стул наверх - значит полностью потерять лицо, и я, не оборачиваясь, послал его ниже по ступенькам. По ним поднимался наш классный руководитель учитель физики (кому нужна физика в МСХШ?) Иван Петрович. Я забыл его фамилию, она кончалась на "енко", он говорил с тяжелым украинским акцентом и был абсолютно похож на академика Лысенко.

Ходил в темно-зеленом костюме с огромными лацканами и по осени любил есть арбузы.

Стул упал на него. Потом был собран педсовет, и меня выгнали по требованию Ивана Петровича за попытку террористического акта, направленного против советского учителя. Сейчас понимаю - спасибо, а то превратился бы в машину для рисования. И на некоторое время я забыл о Вове.

Из МСХШ я перекочевал в МХУ Памяти 1905 года (что за название!), недалеко - из Лаврушинского переулка на Сретенские ворота, и сделал диплом про дизайнерское оформление абхазских цитрусов (понятие "branding" тогда еще не существовало). Потом поступил доучиваться в Полиграфический институт на заочное отделение. И там оказался въяве в одной группе с кем?

С Вовой Вовнобоем!

Из Полиграфа я после второго курса уволился, потому что стало чудовищно скучно, так что Вовнобоя потерял из вида на четверть века. Но год назад снова обрел.

Потеряв работу прошлым летом, я начал ее искать. И чуть не нашел - в журнале "Итоги", бесстыдно позабыв, что, когда разгоняли старые, настоящие "Итоги", я сделал большое интервью с Сергеем Пархоменко. И вообще, мне показалось, что все наши СМИ уже одним миром мазаны, а культур-мультур - дело туманное, так что, куда ни пиши, можно остаться собою.

Ошибся.

Я уже даже что-то послал в эти "Итоги", но тут звонит начальница отдела культуры и едко спрашивает: "Это как же, Никита? Вы с нами хотите работать, а при этом делали интервью с Пархоменко? Вам не стыдно так поступать? Хорошо, Вова Вовнобой, наш главный художник, мне напомнил о ваших подвигах!"

Мне стало чудовищно стыдно. Я искренне благодарен Вове за то, что он меня спас от позора. Я это говорю совершенно без иронии.

А все потому, что Вова тоже с Солянки. Ребята с Яузского, с Подкопаевского, с Подколокольного, ходившие в Милютинский садик и блуждавшие по вермишели дворов за Воспитательным домом, - никогда друг друга не предадут.

Но о том, чем была Солянка сорок лет назад, что там сейчас и чем, возможно, сердце успокоится, - в следующий раз. Потому что для меня каждое путешествие по Солянке - необыкновенное.

       
Print version Распечатать