Разговоры в Серизи-ля-Салль

Замок Серизи, в нижней Нормандии, диктует свой «мягкий закон», по слову Хайдеггера: участники диспутов должны решить проблему в строго отведённое время. Жизнь в замке идет по звону колокола, анжелюс местной церкви смешивается с оживленным дебатом, а за обедом и ужином действуют все бенедиктинские обычаи. Этот дом, принимавший Хайдеггера и Деррида – частное владение, имение, в котором «не реже раза в год» (используя строчку из Виктора Кривулина, автора «Японского Переводчика») вдруг собирается вся французская мысль.

Конференции, которые собираются в Серизи летом (зимой хозяева отдыхают от великих философов), настолько «научно-практические», что любая другая конференция, носящая такое наименование «научно-практической», лишь бледный слепок Серизи. На такую конференцию заедет эмиссар министерства или кинематографист, и после он точно будет знать, что делать. Не об этом ли говорил поэт Мишель Деги в своей речи на конференции в честь Барбары Кассен, когда рассуждал о том, что поэзия никогда не причинит никому обиды, просто потому, что она облегчает ношу человеческого бытия, а никогда не утяжеляет. Современная поэзия не столько сопрягает далекие понятия, сколько движется, как прибой или как человеческая масса, делая слух человечества ещё более натренированным.

Боится ли человечество тяжелой поступи истории, падения в пропасть, которую откроет чья-то неосмотрительность? Нет, это слишком громкий и простой звук, тогда как оказавшись на обширном поле знаков, отмечал Ален Бадью, уже не слышишь гула, но обращаешь внимание на то, во что превращаешься сам, что гораздо страшнее. Многие участники конференции проделывали работу в обратном направлении, чем то, что было задано французской теорией в лице Делёза: отныне никакого становления машиной, становления зверем, становления телом без органов. Напротив, восстановление того, что превратилось в машину под давлением обстоятельств, восстановление тела, которое может и вообразить, и мгновенно отрастить все органы. На место рокового становления встает игра языка, который уже оккупировал поле воображаемого, и поэтому может заняться самым реальным и насущным.

Это, как объяснял своей речью Ролан Гори, возвращение от отношений интеллектуальной спекуляции (в обоих смыслах: созерцания и предпринимательства) к отношениям аренды. Можно организовывать философскую деятельность как спекуляцию, радуясь удачным попаданиям в цель, но механизируя и делая скучным сам аппарат достижения этих целей. А можно вести себя как арендатор, отвечающий за то, чтобы все слова были в полном порядке, и никогда не берущий на себя больше, чем он может сделать. В этом и состоит задача языка – точно определить, какую часть поля и какую часть леса взять в аренду. Язык уже не конструирует научное знание, которое превращается в набор «сервитутов», языковых владений, – но становится кодексом хорошего арендатора бытия.

Перевод и психоанализ – другая важная тема многих докладов. Обычно психоанализ представляется не-специалистами чем-то вроде хеджирования контракта – только это не договоренность с конкретными контрагентами, а позиция человека в мире, толком не знающим, является ли он контрагентом человека или нет. Человек не «лечится от болезни», но делает себя подлежащим честному анализу, честность решает всё, всё расставляет по местам в мире. На конференции произошло сильное смещение перспективы: всяк человек ложен, честным бывает только другой. Но именно этот честный другой и есть единственная точка анализа, та точка, в которой и начинается любая подлинная игра жизни (настоящая коммерция в старинном значении слова обмена вообще). Работа с прошлым остаётся той же, но работа с будущим (о которой предпочитают не говорить терминологически, а только намеками) становится другой.

Вообще, в Серизи намёкам предпочитают игру и импровизацию, готовым вопросам – ряды ответов, так что один ответ даёт Платон, другой – Гегель или Хайдеггер, а третий – какой-нибудь художник-авангардист или мастер фотографии. Именно так преодолевается роковая логика подбора, превращающая философскую мысль в суматошное перебирание четок тех ответов, которые нам подкидывает язык. От этой суматохи не спасает аналитическая философия: справиться с многозначностью языка – не значит ещё справиться со множеством носителей языка. Можно стандартизировать аудио- и видеотехнику, но никогда нельзя стандартизировать изобретателей и хранителей языка.

Если бы на этой конференции решили создать кодекс права для большой Европы, то среди главных прав было бы право на изобретательность. Только тогда языком научатся пользоваться не как инструментом, а вместе с инструментом, не забивая словом гвозди, а поражаясь гомеровскому блеску гвоздя и успешному завершению работы на благо большой Европы. Барбара Кассен, читавшая поэму Парменида по ролям, с причёской Елены Троянской, азартно игравшая в пинг-понг, выступавшая с комментариями по каждому докладу, так что докладчик сразу понимал, как нужно мыслить дальше – все это и была непереводимость вечной Европы, созидающей восстановление всех вещей, как нас в России научил светлый Бибихин. Согласно Оливье Кайла, это проверка права, которое всегда создаётся как вечное, хотя и действует во времени, – и поэтому всякую психосоциальную роль дополняет правдой. Можно играть плохо свою роль; но Европа до тех пор Европа, пока хотя бы некоторые роли играются правдиво.

И, об этом рассуждал Этьен Балибар, в такой игре каждый миг (instance) – инстанция человека, умеющего быть не только записью в книге истории, но и её корректурой. Философия действительно может изменить мир, и это гораздо лучше, чем его объяснять – но изменить мир означает просто проследить, сложились ли буквы в правильно написанное слово (в правильный регламент познания, порядок речи или социальную политику), которое в качестве правильного определит и одобрит даже самый возвышенный взгляд. В следующем выпуске колонки о непереводимости, посвященной переизданию малоизвестных переводов М.Л. Гаспарова, попробую выяснить, как возможно «правильно написанное» предложение.

       
Print version Распечатать