Два свежих фильма про освоение новых земель плюс один модернистский балет на старинную музыку, хотя, по сути, тоже кино.

1. The Proposition режиссера Джона Хиллкота по сценарию рок-музыканта Ника Кейва, совместное производство Австралии и Великобритании.

2. The New World режиссера Терренса Малика, который выступает еще и в роли сценариста, производство американское. Бюджет около 30 млн. долларов, но при этом, что кажется любопытным, первая за последние десять лет более-менее богатая картина, автор которой проигнорировал саму идею визуальных эффектов.

3. The Sleeping Beauty на музыку Петра Ильича Чайковского в постановке знаменитого Матса Эка - эдакий изобретательный телевизионный фильм от 1999 года, производства Шведского телевидения и BBC. Сей современный танец совершенно не вовремя подсунули хорошие люди, а он неожиданно подверстался к одному из вышеупомянутых фильмов про освоение новых земель, более того, даже помог оформить генеральную тему колонки. Значит, самую малость и о нем.

Фильм Кейва-Хиллкота про конец XIX столетия, фильм Малика про начало XVII. У Кейва-Хиллкота капитан Стэнли и приданная ему супруга приезжают из викторианской Британии наводить порядок в переполненную каторжниками и потомками каторжников Австралию. У Малика, подозреваю, какая-то хрестоматийная англоязычная легенда про то, как один из британских колонистов, Джон Смит, по уши влюбился в индейскую принцессу, но так на ней и не женился. Чем-то напоминает позднесоветский эпос "Юнона и Авось". Говорят, был еще такой популярный диснеевский мультик про любовь беспокойного англичанина к ослепительной Покахонтас.

Кейв и Хилкотт, на мой вкус, старались попусту, провалились. Зато картину Малика, которая была в конкурсе последнего Берлинале и которой присутствовавшие там российские критики высокомерно наподдали, я искренне и нежно полюбил.

Через день взял и пересмотрел Малика на промоте, проверил себя. Все верно - хорошая картина! Рискну уточнить: да попросту бессмертный шедевр. Кто долго проживет - пускай проверит. The New World можно и нужно показывать в школе. В этой картине фактически все - правильно. Но есть еще и гениальности.

Небезызвестный Терренс Малик - да это же какой-то пластический зверь! Малик попирает современное голливудское рацио, отказывается от него. В современном, и особенно голливудском, кинематографе все держится на клише. То есть несущая конструкция принимается по умолчанию. Под несущей конструкцией понимаем способ говорить, то бишь показывать, то бишь рассказывать историю. Допустим, "восьмерка": два человека общаются глаза в глаза. В общих чертах делается так: к глазам того, кто видит, подклеивается то, что эти глаза видят. Крупный план, то бишь глаза, давно превратились в условность, в своего рода маркер, сигнализирующий о том, что следом зрителю будет предъявлен план зрения.

И так обстоит дело со всеми компонентами современного кинематографического повествования: телесность элиминируется, штампы и повествовательные клише - обслуживают фабулу. Из такого рода штампов целиком состоит претенциозная, пустоватая картина The Proposition. Небесталанные австралийские ребята обкушались классических американских вестернов и Джармуша. Недавно я подробно описал опус Кейва-Уиллкота в газете "Взгляд", повторяться не стану. Зритель в меру своей испорченности может в той или иной степени восхищаться отдельными компонентами фильма, однако он бессилен внутренне подключиться: все - придуманное, все - фальшивка.

Под руку попалась статья Михаила Зощенко, где он сочувственно цитирует письмо Льва Толстого к Лескову: "...Как-то совестно писать про людей, которых не было и которые ничего этого не делали. Форма ли эта художественная устарела, или я отживаю".

Совестно, да. Ник Кейв, парень, мы же неизменно подпевали твоим забористым, твоим настоящим балладам! Зачем ты соблазнился кином?! Отныне Ник Кейв исключается из моего активного культурного оборота.

...Итак, задача в том, чтобы дать зрителю возможность если не полной идентификации с героями, то хотя бы приближения к ним. Надо сделать так, чтобы, допустим, 1607 год стал в меру понятным. Надо, чтобы Джон Смит и принцесса Покахонтас перестали быть маркерами, чтобы обрели и плоть, и кровь. Терренс Малик делает это! Он последовательно нарушает конвенции, он делает пластическое и темпоритмическое волшебство. Тут много всего, тут большой разговор не для колонки, отмечу лишь несколько моментов.

Допустим, предъявляют трогательное лицо актера Колина Фаррела, который как раз играет Джона Смита. Мы по инерции полагаем, что тут всего лишь маркер и что следом будет пресловутый план зрения; мы ждем, что теперь нам предъявят картинку, которую этот самый Смит видит. Ан нет, встык клеится план-кадр где возникает этот же самый Колин Фаррел, допустим, на среднем или на общем плане, один или в компании со своею индианкой. Таким вот образом все время опровергается навязчивая кинематографическая конвенция, таким вот образом - раз за разом, ритмически безупречно - осуществляется материализация героев.

Они давно мертвы, они, в конце концов, не более чем расхожая легенда; они, прямо по Толстому, "ничего этого не делали". Наконец, их кинематографическая любовь - основана на штампах и клише! Но Малик не согласен на поражение. Фильм по-настоящему велик именно потому, что ты все время ощущаешь вот это предельное духовное напряжение автора, этот его благородный порыв: во что бы то ни стало нарушить конвенции и отменить условности, во что бы то ни стало материализовать и оживить, доказав, что любовь - это и не секс, и не химера.

В конечном счете Малик, конечно, проигрывает, потому что Малик этот - человек, а не волшебник и тем более не Бог. Ты, зритель, все время понимаешь, что тут всего-навсего кино, ты себя контролируешь, ты хочешь избавиться от гипноза, но ты все равно -регулярно, в безукоризненном монтажном ритме - влипаешь вот в эту вот мерцающую телесность. Ты с пугающей регулярностью узнаешь в этом чередовании сильных и слабых долей нечто общечеловеческое, то есть и твое тоже.

В грандиозной книге американца Эдгара Ли Мастерса "Антология Спун-Ривер", к которой я по необходимости вернусь ниже, есть, кроме прочих, такая вот короткая автоэпитафия некоего Мортимера Ковичи:

От доски до доски просмотри всю Библию
И не найдешь стиха грандиознее, чем:
"Мужчину и женщину сотворил их!"

То, как на протяжении, думаю, 40 или 50 минут Малик делает процесс зарождения любви между мужчиной и женщиной, заслуживает безусловного внимания культурной общественности. Эта линия, безо всякого сомнения, проведена гениальной рукою, и это, безусловно, высокая классика. Тут как раз случай, когда краткое словесное описание не дает адекватного представления. Это похоже на немое кино, и это фактически документальное кино под великолепную музыку Джеймса Хорнера. Тут можно было бы поговорить о монтажных теориях 20-х годов, об Эйзенштейне и Пудовкине, о прочих великих тенях прошлого. За неимением времени и места акцентирую другое.

Матс Эк, постановщик фильма-балета "Спящая красавица", тяготится клишированными движениями танцоров в той же степени, в какой Терренс Малик тяготится штампами кинематографического языка. Матсу Эку хочется достать до моей, зрительской, психомоторики, он страстно желает приблизить героев к нетанцующему мне. И тогда он берет некие движения человеческого тела прямо из повседневного быта, а после окультуривает эти повседневные пластические вибрации, доводя их до стадии выразительности. Обрабатывая хореографическими приемчиками и ритмом.

В некотором смысле Малик и Эк движутся навстречу друг другу с противоположных полюсов, с тем чтобы встретиться на экваторе. Эк привносит в предельно условное искусство танца - повседневное измерение. Малик же организует жизнеподобное кинематографическое пространство по законам человеческой телесности, то бишь по законам пластики и ритма. Оба достают прямо до меня: стоило мне во время просмотра сделать движение рукой или ногой, как я парадоксальным образом оказывался и в мире фильма, и в мире балета!

А в чем же художественное и, шире, духовное значение такого рода приема? В том, что, актуализируя телесность, Малик ставит зрителя перед проблемой соотношения жизни и смерти, перед идеей бренности тела и вечности любви. Вот если вы таки влипнете в этот текст, то бишь фильм, вы сами почувствуете то, что почувствовал я. А если вам покажется, что фильм "обычный, костюмный, голливудский, фальшивый", то, значит, вы легкомысленно пренебрегли его специфической выразительностью.

Почему еще фильм Малика может быть здесь непонятен? Потому, что он укоренен в некоей американской традиции. В начальных титрах отдельно выделен актер Колин Фаррел, но это, видимо, связано с проблемой звездного статуса и гонораров. Хотя в фильме есть куски внутреннего монолога Джона Смита, картина в целом - это история именно женщины, сначала языческой принцессы, а после христианской жены. На протяжении всей картины она вопрошает о загробном мире. Один из последних кадров фильма - крест и памятник на ее могиле. А история Джона Смита на этом не заканчивается, он исчезает из сюжета еще до смерти своей бывшей возлюбленной, отправляясь на новые поиски (идея мужского экспансионизма).

Что же касается героини, то именно ее земная судьба получает в финале картины как завершение, так и осмысление - в полном соответствии с излюбленной американской повествовательной стратегией. Той самой стратегией, которую столь исчерпывающе выражает вышеупомянутый сборник автоэпитафий Эдгара Ли Мастерса. Едва героиню погребли, первое, что я сделал, - открыл "Антологию Спун-Ривер" и в который раз зачитался. Если бы я был поэтом, я свернул бы небогатую внешними событиями историю прекрасной индианки в 10-12 упругих ответственных строчек и подклеил бы к бессмертному произведению Ли Мастерса.

Вот, кстати, автохарактеристика некоего Джозефа Руэ, одного из обитателей пресловутого местечка Спун-Ривер. Открылась случайно и хорошо легла на тему и настроение колонки:

Движимый сознаньем того,
Что мертвые хотят говорить с живыми
Больше, чем живые с мертвыми,
И имеют больше сказать живым,
Чем живые мертвым,
Я работал над психорадиографом,
Несмотря на насмешки Спун-Ривера.
И теперь отсюда я вам открою
Тайну любви и музыки
И грусть холмов и угасших дней
И скажу вам, что разбивает сердца
Музыкой и любовью,
Заставляя вас петь и любить!