Проект ликвидации 1968-го, или Обскурант как субъект французской политики

К началу французского председательства в ЕС

"На этих выборах, - заявил Николя Саркози несколько месяцев назад, - определится судьба наследия мая 1968-го: оно будет либо увековечено, либо ликвидировано раз и навсегда". Принимая во внимание тот факт, что провозглашение политических принципов во всей их антагонистической непримиримости становится все б ольшей редкостью в нашем мире, где враждебность натурализована (в том числе и по расовому признаку) или переадресована (приписана "другим", прежде всего таящим в себе угрозу "странам-изгоям") согласно императивам "национальной безопасности", было приятно снова увидеть Францию наслаждающейся перформансом, если не реальностью, политической борьбы. Вместо того чтобы просто сделать ставку на технократию, сыграть на борьбе интересов или использовать для привлечения избирателей пенсионную козырную карту, Саркози (вдохновленный, по его собственному признанию, "грамшианским" гегемонистским проектом) счел уместным пробудить призрак 68-го года, дабы драматизировать второй раунд выборов, который свел его один на один с Сеголен Руаяль - будто стагнация или кризис французского общества (о которых не первый год бубнят мейнстримовские масс-медиа) обусловлены этой неисчерпаемой по своим фатальным последствиям датой.

"Сарко" даже представил свое президентство как выпавший через сорок лет шанс ретроактивно "дезинфицировать" мятежные улицы Латинского квартала и нейтрализовать все те многообразные зловредные миазмы, которые, как нам хотят внушить, от них исходили. Отсюда броский лозунг: "Я хочу перевернуть страницу мая 1968-го". Политические биографы Саркози рассказывают даже, что только вмешательство матери помешало ему (в ту пору - тринадцатилетнему мальчику) принять участие в про-деголлевском марше против альянса студентов и рабочих. Возникает соблазн увидеть в этом образе некий символический буфер, без которого в сегодняшней Франции не может обойтись реакционный политик, стремящийся на новом витке исторической спирали - после волнений в пригородах, акций протеста против закона о контракте первого найма и мобилизации против Евроконституции - вернуть Парижу статус "столицы европейской реакции" (как выразился Перри Андерсон). Но я думаю, что желание Саркози "ликвидировать 1968-й" - переформатировать французское политическое воображение и притупить саму память об этих событиях в преддверии празднования (неизбежно анемичного) их сорокалетней годовщины - является симптомом более острой формы субъективности, чем просто реакционная установка.

Несмотря на присутствие в окружении Саркози (наряду с Джонни Холлидеем и, увы, Шарлоттой Рэмплинг) неизбежного Андре Глюксмана - олицетворяющего реакционную субъективность в недавно вышедшей книге Алена Бадью "Логики миров", - категория реакционного субъекта слишком мягка, чтобы правильно охарактеризовать "сингулярность" Саркози. Избрав Франсуа Фюре в качестве образца этой формы субъективности, Бадью описывает реакционную установку как абсолютно отрицающую необходимость разрыва, воплощенного в политическом событии (таком, например, как Французская революция или "мировая революция" 1968 года, если воспользоваться терминологией Валлерстайна). Однако подобное отрицание все же предполагает включение некоторых новшеств, порожденных событием, в "реакционный нарратив", где радикальная субъективность и коллективные действия представлены в качестве истеричных и катастрофических жестов, инициирующих перемены (в лучшем случае), к которым с неизбежностью привел бы эволюционный - постепенный и разумный - ход исторического процесса. При таком подходе событие и бескомпромиссная верность его последствиям представляются излишними: они препятствуют саморазвертыванию тех самых принципов, ради реализации которых все и затевалось (в этом плане враждебное отношение американских прагматиков к Джону Брауну и насильственной версии аболиционизма может послужить прекрасным примером реакционной субъективности).

Но обскурант (как тип) слеплен из другого теста. Его цель состоит не в том, чтобы нейтрализовать инновационные практики, присвоив некоторые из их плодов и мудро избежав при этом нежелательных эксцессов. Политический обскурантизм нацелен на радикальное отрицание всех инноваций, которые с таким напряжением принес в мир субъект, сохранивший верность событию. Как указывает Бадью, обскурантистский субъект "систематически прибегает к заклинаниям, взывая к трансцендентному Телу, целостному и чистому, аисторическому и антисобытийному (Городу, Богу, Расе...); из этого следует, что историческая траектория реального тела должна быть вытравлена из памяти (в этом плане деятельность реакционного субъекта оказывается полезной для субъекта-обскуранта), а реальное, разделенное тело должно быть подавлено". В этом и состоит смысл маневра Саркози: он делает ставку на ликвидацию разделенного тела образца 68-го года - в расчете на то, что это поможет ему вызвать в воображении целостное тело морально перевооруженной французской нации. Его крайне зловещий предвыборный слоган " Ensemble , tout est possible " ["Если мы вместе, все возможно"] - в котором тело tous [всех], сведенных ensemble [вместе], приобретет единство путем исключения "лишних" иммигрантов, "парней 68-го" [soixante-huitards], швали [ racaille] парижских окраин и так далее, - бесконечно далек от лозунга протеста, прозвучавшего во Франции в 1955 году: " Tous ensemble " [" Все вместе"]. Таким образом, мы можем сказать, что хотя Саркози еще пребывает в рамках реакционной политической установки (капиталистического парламентаризма), наблюдающиеся в его деятельности тенденции (если воспользоваться полезной классификацией, разработанной в "Логиках миров") нельзя расценить иначе, как обскурантистские.

"Очень важно, - подчеркивает Бадью, - зафиксировать и постоянно иметь в виду разницу между двумя видами формализма - реакционным и обскурантистским. Какой бы насильственной и жестокой она ни была, реакция консервирует форму верного событию субъекта в качестве собственного артикулированного бессознательного. Реакция не предлагает отменить настоящее; ее цель - всего лишь показать, что осуществленный событием и верным ему субъектом прорыв (каковой она именует "насилием" или "терроризмом") бесполезен для воплощения умеренного, так сказать, полустертого настоящего (того настоящего, которое она называет "современностью"). <...> Совершенно иначе обстоит дело с обскурантистским субъектом. Дело в том, что его бессознательным, смертельным врагом и предметом постоянной озабоченности является как раз настоящее, хотя обскурантистский субъект говорит о нем (для отвода глаз), формально придерживаясь дискурса верности. Монструозное целостное Тело, которому он придает фиктивную форму, предназначено для вневременного заполнения "отмененного" настоящего. Он всегда и всюду испытывает ненависть к любой живой мысли, к любому транспарентному языку, ко всему неопределенному, становящемуся".

Негационистская ненависть Саркози, конечно, не может быть направлена на политические инновации как таковые (идея которых и без этого была растранжирена многими левыми, а что касается правых, то они повели с ней войну на уничтожение и, действуя систематически, почти достигли цели в годы неолиберальной реставрации). Врагами не могут быть объявлены также и существующие политические субъекты; вместо этого (что характерно для обскурантистского умонастроения) ненависть направляется против эклектического набора злокозненных предикатов и феноменов. На самом деле именно "разделенное тело", если не само понятие разделения, было тем призраком, который доминировал над политическим дискурсом, вращавшимся вокруг президентских выборов 2007 года. Таким образом, "1968-й" в речах Саркози выполнял функцию того сакраментального "шва" (если воспользоваться терминологией Лакана), который сулил избавление от "зависимости от социального обеспечения, обмана, воровства и эгалитаризма", а также от "морального и интеллектуального релятивизма". Май 1968-го представлялся как глубинная причина "морального кризиса, невиданного во Франции со времен Жанны д'Арк". Превратив "1968-й" в ярлык, отсылающий к отсутствию принципов, Саркози решил воспользоваться этим инструментом, чтобы похоронить тело политических принципов и субъектов. Also sprach Sarkozy [Так говорил Саркози]: "Наследники мая 1968-го попытались навязать нам идею того, что все равноценно, что нет разницы между добром и злом, правдой и ложью, прекрасным и безобразным и что жертва заслуживает не большего сострадания, чем преступник. Все иерархии и ценности, включая моральные, будут деградировать до тех пор, пока мы не решимся удалить раковую опухоль 1968-го года". Поставив перед собой задачу мобилизовать электоральную паству на контрреволюцию, Саркози дошел до того, что стал репрезентировать "1968-й" как полномасштабную этическую катастрофу, из-за которой стали возможны "эксцессы финансового капитала", добровольно-принудительные увольнения с большим выходным пособием ("golden handshakes") и пренебрегающие трудовым законодательством боссы. Увы, такой подход к 1968-му году не был изобретением Саркози, в его выработке приняли участие и более достойные люди: например, Адам Кертис (режиссер, замечательный во всех прочих отношениях) внес вклад в это неправое дело своим документальным фильмом "Ловушка" ( The Trap: What Happened to Our Dream of Freedom) в части, направленной против антипсихиатрии Лэнга, а Режи Дебре - своей опубликованной в New Left Review статьей, посвященной 10-летней годовщине 1968-го, где это революционное событие трактуется как роковой шаг по направлению к американскому гедонистическому капитализму.

Это благословенная тяга к порядку, кажется, подтверждает одну из догадок Бадью - о том, что событие и верный ему субъект не просто открывают возможности для движения по независимой траектории, но и меняют конфигурацию всего "субъективного пространства", заставляя как реакционеров, так и обскурантов соответствующим образом пересмотреть свои позиции.

Но какой была реакция на выдвинутые Саркози обвинения со стороны Руаяль, ее лагеря и самих "парней 1968-го", предполагаемых носителей морального недуга, подорвавшего моральный дух Франции за последние десятилетия? С одной стороны, Руаяль, которая и раньше заигрывала с идеями Жака Рансьера, ответила тем, что предъявила права на это наследие. Она противопоставила ниспровергательскому пафосу Саркози свою клятву верности, объявив, что, по ее представлению, "май 1968-го - это 11 миллионов рабочих, получивших Гренельское соглашение, это женщины, завоевавшие право прибегать к контрацепции, это дух свободы, подорвавший основы тотально закрытого общества". Оставив в стороне некоторые несуразности (например, тот факт, что в выработке Гренельского соглашения принимал участие также и Ширак, и то обстоятельство, что оно было воспринято негативно многими представителями левого лагеря, в том числе всеми маоистами и троцкистами), следует принять во внимание и другое заявление Руаяль: в одном из своих выступлений она фактически обвинила Саркози в попытке спровоцировать "еще один 1968-й". В этом случае (уличающем ее в близости к реакционному типу сознания по классификации Бадью) понятие "1968-й" было использовано как символ беспорядка, социального кризиса и конфликта, которые должны быть предотвращены любой ценой силами реформизма. При таком словоупотреблении "1968-й" уже не соотносится ни с моментом политического изобретательства, ни с возможностью радикального преобразования общества. Тональность ответов "записных леваков" тоже весьма симптоматична. Несносный Кон-Бендит предсказуемо потчует нас своим застарелым антикоммунизмом под новым соусом, обличая ликвидационизм Саркози как "большевистский" и восхваляя, в обкатанной евролиберальной форме, 1968-й год за его вклад в "освободительную автономизацию индивидов". "Ценности" свободы и автономии подчеркивались и другими публичными интеллектуалами, но - в обличии вызывающего эйфорию "впрыскивания" в политическую жизнь радости, удовольствия и мобильности, а не в категориях радикальной альтернативы существующему положению вещей.

К счастью, пароксизмы либерал-либертарианства, как благодушного, так и конформистского, равно как и фетишистское восхваление "наследия" e venements [событий] мая 1968-го и политической эпохи, катализатором которой они послужили, долго не протянутся: они закончатся вслед за несобытием празднования 40-й годовщины. Но всякая надежда на ликвидацию реакционного проекта Саркози во Франции неизбежно будет связана с необходимостью в каком-то смысле "повторить" 1968 год - не посредством облачения нового политического содержания в китчевые одеяния мятежного прошлого, но путем воспроизведения духа политических и организационных инноваций, содержавшегося, хотя и в эмбриональной форме, в лучших продуктах этого опыта радикального противостояния и разрыва.

ПереводИосифа Фридмана

       
Print version Распечатать