От редакции. В разных жанрах в этой рубрике «Десятые годы» мы собираемся говорить о «трендах», о «приметах времени». На наших глазах меняются социальные практики, исчезают одни, на их место приходят другие. Мы – и наблюдатели, и участники этих изменений.

Вскоре после того, как политолог О.Крыштановская объявила о создании движения «Отличницы» - а оно было мгновенно подвергнуто глумлению в ЖЖ («Девственницы за Путина» и т.д.), «отличницы» были укреплены с другого края темой «Порву за Путина». И я решил задать вопрос о «сексе (в политике)» социологу Андрею Хохлову. Ниже публикуются вопрос и ответ на него. – amoro1959

* * *

А.Морозов – А.Хохлову:

В СССР секса не было «политически». Сексуальная метафорика была заперта в воровском жаргоне и в самом нижнем пролетарском наречии. Публичная речь исключала не только обсценную лексику (статья о хулиганстве), но и какие-либо сексуальные метафоры в политическом языке. Инерция этой «целомудренности» стремительно разрушалась уже в 90-е, а с середины нулевых мы вступили в новую историческую зону. Героями политической сцены становятся Катя-Муму и Чапман. Накануне молодежного лагеря Селигер его организаторы публично шутят: «Приезжайте, будем решать демографическую проблему!». Проправительственные молодежные организации отыгрывают тему секса с большой энергией – то календарь к дню рождения Путина с голыми студентками, то антикоррупционное движение «Белые фартуки» (с плакатами «не дам!»). Движение «Отличницы» Крыштановской затеяно так, что обречено собрать весь поток эротических фантазий (в блогосфере изощряются на все лады: «Удовлетворительницы», «Девственницы – за модернизацию» и т.д.).

Семь лет назад все это начиналось очень скромно – с сюжетов из общежитий ПТУ, где девочки-малолетки, якобы, создали фанатское движение «Я люблю Путина». К концу нулевых новые «комсомольские богини» откровенно напирают на свою сексуальную привлекательность – так подавала себя молодогвардейская блондинка Мария Сергеева, так продана публике пришедшая ей на смену шпионка Анна Чапман.

Что это означает? Или – точнее говоря – симптомом каких социальных изменений это является? Левые аналитики, видимо, сказали бы, что это результат «медиатизации политики». Медиамашина производства селебритис въехала в специальное пространство политики и перемалывает это пространство, как комбайн. «Селебритис» - это существо, применительно к которому его «секс», «интимность», «связи» интересуют всех в первую очередь. И современный политик и сам понимает, что ему надо как можно скорее заскочить на такую медиа-ступеньку, где он окажется «селебритис». Дальше уже будет проще жить.

Понятно, что сказали бы правые. Они бы упирали на «падение морали». Позиция «ультраправых» была бы сложнее и интереснее. Для ультраправых – как и для ультралевых - секс и образы секса всегда были важной составной частью политической стилистики. Но, конечно, это разные образы. Секс ультраправых брутальный, эстетизированный, часто – перверсивный. Сильно иерархизированный мир ультраправых связывает секс с повиновением, с духом победы, насилия. Тут секс особым образом сакрализован, вписан в иерархию социально-магических практик. У ультралевых секс остается бытовым, антивоенным. Его внутренняя тема – антисистемность. Секс левых не обставлен насыщенным ритуалом. Социальный переворот невозможен, а если и возможен – то «безнадежен», поэтому символами утопию [утопии] здесь и теперь становятся музыка и секс.

Встает вопрос: те девочки, которые сегодня «рвут трусы за путина» - в каком контексте находится их политически эксплуатируемая «сексуальность»?

А.Хохлов – А.Морозову:

Тренд в сторону «мягкого» авторитаризма гасит инициативность и развивает приспособленчество в молодом поколении, выравнивая поведенческие стратегии «отцов» и «детей».

В таких условиях коммуникация между властью и обществом осуществляется не в формате рационального выбора, но с помощью простых бихевиористских приемов: стимул-реакция.

Самым эффективным способом управления общественными поведением и настроениями в ситуации тотальной неопределенности – исторической, политической, личностной – остается сексуальность. Когда исчерпаны все классические возможности контроля за состоянием общества, народное либидо – всегда под рукой. Поэтому нет ничего удивительного, что накануне парламентских и президентских выборов заработали «машины желания», производящие картинки молодых сексуальных девушек, готовых рвать на себе одежды «за своего президента».

Вспомним, как сексуализировался образ Путина перед вторым президентским сроком, когда «спаситель» стал наделяться чертами «отца-любовника». Такой гибридный имидж – густой замес мачо и патриарха – вполне отражал невнятные ожидания российского общества, приученного к лояльности: ведь - «других альтернатив нет и быть не может».

Но в России секс никогда не был средством протеста против идеологической косности политических режимов и не имеет ничего общего с освободительными мотивациями, характерными для секулярных демократических обществ. Поэтому сексуальность в нашем общественно-политическом дискурсе не опредмечена, и обнаруживает себя, как аллюзия, как означающее, лишенное означаемого. Девичья неудовлетворенная тоска по «такому, как Путин» совершенно не раскрывает образ «любимого». Мы ничего не узнали о предмете жаркой страсти. Какому «такому»? Ни одной конкретной черты! Ведь, даже загадочное – «в нем что-то есть такое…» - предполагает внятное описание этой мужской харизматичности. Однако в нашем случае страсть к Путину выражена вакхически-неопределенно. Несчастные жертвы этой страсти вынуждены, как в Дантовом аду вечно томиться в плену собственной ненасытности.

Нереализованные ожидания и неутоленные страсти рождают в обществе эмоции, в которых агрессивность смешана с апатией и равнодушием ко всему вокруг. Пропадает интерес к жизни и, как следствие, - сужается культурный горизонт. Русский мiр мелеет. Вот откуда, вероятно, это труднообъяснимое ощущение всеобщего несчастья на фоне относительного роста благосостояния граждан. Социологическими опросами эту тенденцию неуклонного погружения в социальную депрессию практически не уловить. Дремотно-тоскливое состояние значительной части русского общества совсем не препятствует гражданам продолжать «искать встречи» с национальным лидером, пустьвсе более и более похожим на продукт коллективного бессознательного.

Впрочем, и попытки любой ценой накачать сексуальной привлекательностью образ премьера - весьма двусмысленны и, потому – малоэффективны. Дело в том, что конструирование имиджа Путина – героя входит в противоречие с образом действующего Президента. Оппозиция: «сильный мужественный» Путин и «мягкий женственный» Медведев совершенно деструктивна в интолерантном и гомофобском российском социуме. А в условиях сохранения политической неопределенности в отношении будущей власти после 2012 любые возможные намеки и толкования подобного рода, - губительны для политической системы. Я думаю, что тиражирование в СМИ образа Путина-мачо лишь провоцирует раскол и рост тревожности в обществе, а не сплачивает вокруг лидера «здоровые силы».

Большинство «эффективных» политических режимов фаллократичны. Даже добровольное подчинение диктаторам связано с признанием их сексуальной силы - реальной, или воображаемой.

Но Россия, похоже, и здесь идет своим особым путем. Насилие у нас бесстрастно - порнографично; из него выхолощена сама страсть обладать миром. Оно воспринимается как природное явление, не имеющее никакой связи с Субъектом желания. Неудивительно, что мы часто оправдываем насилие, наделяя насильника «высшим смыслом». Сталинизм в современной России чувствует себя довольно комфортно: победили фашизм под руководством вождя, справедливость была и цены снижали. Тоска избирателей по «твердой руке» и «сильному плечу» из того же ряда. Русское насилие в быту и в политике одинаково асексуально и не эстетично, в нем нет места романтическим злодеям и благородным разбойникам. Оно навевает в обществе скуку и распространяет уныние, выходом из которого может быть только сон.