Пелевин как колобок русской революции

Месяца не прошло со дня очередного выброса очередного романа Пелевина на прилавки, а писать уже, вроде бы, не о чем. Пелевин должным образом изруган. Текущая ситуация, о которой роман Пелевина, вроде бы, написан, изменилась: зима наконец-то кончилась, и опять шестое мая на носу… А в умах, наоборот, произошло, если верить ленте фейсбука, где преобладают котеги, дети и посты про погоду, какое-то рассолидаривание и расслабление. Гражданское сознание будто бы взяло отпуск, и осталось только частное, где каждый за себя и нет места подвигу. Впрочем, в видах шестого мая и это может измениться. Но пока - все как-то успокоились. Месяц назад накал общественных страстей был посильнее. И, прочитав про дело п…тых шубок и Мохнаткина, многие обиделись, приняв на свой счет несколько страниц, которые посвящены в романе осмыслению событий «снежной революции». Провокация, вроде бы, удалась: общественность решила, что Пелевин написал антилиберальный текст, и тем самым, как кто-то заметил, «съел чижика». Но рецензенты поспешили высказаться в духе «пугает, а не страшно». Мол, Пелевин хотел подразнить целевую аудиторию, но вышло это у него как-то неубедительно… и вообще – роман о любви. А протесты – они так, для отвода глаз. Словом, налицо дискредитация задевшего высказывания посредством вялой, будто и это излишне, настолько вторичен и слаб роман, критики формы. Но дело, кажется, вовсе не в особой слабости пелевинского текста, и не в его, несмотря на это, провокативности. В конце концов, Пелевин и здесь абсолютно равен себе – не лучше и не хуже, чем обычно. Это тот самый случай, когда интересен не роман, а реакция на него. Шарики те же, но они – не радуют. Почему именно сейчас?

Ситуация напоминает анекдот, в котором Богу, написавшему формулу мироздания, указывают на ошибку, а он отвечает «и это знаю». Пелевин за время своей долгой жизни в литературе создал собственную, и довольно жесткую, модель высказывания, построенную по принципу «парадокса лжеца». Ситуация высказывания, как и все возможные реакции на него, в этом случае включена в высказывание и учтена им. От романа к роману Пелевин выстраивал «литературную копию» нашей реальности. Но это выстраивание было далеко от банального реализма. В 90-е годы эта разница ощущалась читателями особенно остро: меняющаяся действительность давалась литературе с трудом, а Пелевин прописывал ее настолько отчетливо, что хотелось подозревать «пелевина» во всех знакомых, находившихся рядом с тобой на каком-нибудь вечере в кафе «Консерва» или в чайном клубе Бронислава Виногродского. Эффект узнавания («ну откуда он узнал все это»?) на фоне всеобщего остранения срабатывал безотказно. Границы текста и реальности накладывались друг на друга и совпадали, так что возникало ощущение написания текста в реальном времени. И ты начинал чувствовать себя живущим в мире, написанном Пелевиным. Но это был только первый этап «работы» пелевинского текста. Вслед за «погружением» шло «разоблачение». Стоило читателю расслабиться и ощутить «матрицу», изображенную писателем, как свою реальность, как Пелевин начинал процедуру инициации – посвящения читателя в истинное положение вещей: реальность-то, оказывается, «подстроена», «смоделирована», находится в чьем-нибудь «уме», насквозь виртуальна – словом, она есть не что иное как шопенгауэровское «покрывало майя», мара, иллюзия и проч. Эта философская «подложка», неизменная от романа к роману, имеет сменный «интерфейс» - объяснительную схему, привязывающую конкретное содержание иллюзии (составляющий ее визуально-символический ряд) к тем социальным силам и идеологиям, которые моделируют «картинку» в определенном ключе и в корыстных целях обманывают человечество. Схему эту обычно рассказывают главному герою его учителя-мистагоги. И чем сильнее «узнавание», тем резче должен быть эффект от «разоблачения». Гиперреалистичность «матрицы» заставляет читателя принять любые «подрывающие» ее элементы. Не то чтобы читатель верил, что придет пес-пиздец и все кончится, но готов был в это хотя бы поиграть, или, точнее, подыграть автору в его остроумной мистификации. Он испытывал чувство особого иронического головокружения, открывшейся свободы считать все всем, похожее на то, которое испытали зрители передачи «Ленин-гриб», закончившейся смеховой истерикой Шолохова и Курехина, если кто помнит.

Но в 2000-е машина пелевинского романа начала давать сбои. В вампиров из «Ампир V» поверить было значительно труднее, чем в «рекламщиков» из «Дженерейшн П». Чувствовалось, что перед нами не смещающая действительность мистификация, а банальное аллегорическое иносказание, смысл которого был пугающе прост: миром правят кровососы, но сосут они не кровь, а энергию всеобщего потребительского обмена. Мир, изображаемый Пелевиным, был по-прежнему узнаваем. Но это узнавание уже не давало такого сильного эффекта, как прежде. Между действительностью романной и действительностью реальной будто бы образовалась едва заметная щель…

В вампиров из «Бетман Аполло» поверить, кажется, невозможно. Слишком наивно и нарочито выглядит объяснительная схема по сравнению с объясняемой ею реальностью, жесткой, суровой и совсем не повседневной. Механизм «узнавание – разоблачение» разладился окончательно, и кажется, что автор попросту исписался и делает сиквел потому, что ему лень придумывать что-то новое для новых событий.

Но проблема не в том, что Пелевин, выдающий по роману в год, не в состоянии придумать еще одну схему, а в том, что пелевинская романная машинерия, чтобы работать, должна постоянно «синхронизироваться» с разоблачаемой ею матрицей (событие речи и описываемая реальность должны прилегать друг к другу идеально, - так устроен «парадокс лжеца»). В «Бетмане» происходит просто подгрузка в готовый интерфейс новых данных. Ну и – подчеркивается его, этого интерфейса – устойчивость и неизменность. У власти по-прежнему кровососы – говорит Пелевин. Те же, что и раньше.

Но вот тут главный «упс» и случается. Чем более подробно и аргументированно объясняют герои про то, что гламуродискурс теперь сменился протестом, который тоже не настоящий, потому что устроен так же как гламуродискурс и направлен на поддержание «матрицы» (мары, господствующей иллюзии) – тем меньше мы склонны их слушать и уж тем более соглашаться с их существованием. Эти объяснения и разъяснения, эти бесконечные диалоги – типично пелевинские, такие же, как в других романах. Но они прокручиваются вхолостую, ибо, фактически, ни к чему не относятся: с разоблачаемой ими «матрицей» в романе явно что-то происходит. Она будто бы спеклась и оплавилась. Знакомого чувства внезапного узнавания не возникает, не происходит того «щелчка» и катарсиса, того эффекта присутствия, которым так восхищал Пелевин в 90-е годы. Пелевин будто избегает конкретной изобразительности. Действие развивается большей частью в «лимбо» - вымышленном потустороннем пространстве, и только в конце романа, в главе «Подвиг» - прорывается в реальность, на Твербуль, где герой устраивает свой «одиночный пикет», попадает в автозак и там, в автозаке, обретает духовное озарение, подлинное чувство метафизической свободы. Она, по Пелевину – в метафизическом саботаже, недеянии и игнорировании любых причинно-следственных связей. Толстовское «ничто не причина» - ближайшая аналогия этой пелевинской концепции подлинного протеста. Реальность прорывается в роман, чтобы тут же быть опровергнутой и аннигилированной в самих своих основаниях. В этом акте аннигиляции, кажется, Пелевин и видит свой главный писательский «подвиг». Он больше не хочет ничего «изображать» и «разоблачать» - потому что изображать и разоблачать нечего и некому. Литература оказывается ненужной и избыточной. Идея писать о чем-то – если ее рассмотреть «изнутри романа» - смешна и порочна.

Самоубийственно? Конечно. Распад художественной ткани и слабость сиквела – «синхронизации» как бы включены в конструкцию текста. Но есть и еще один фактор, который ослабляет нашу реакцию на пелевинские романы, наблюдаемый не изнутри конструирующей их самореференции, а извне. Никто не заметил, но, пожалуй, главный объект «разоблачения» в романе «Бетман Аполло»… мобильные устройства. Повальная «айфонизация» мира – то новое, что внесено в объяснительную схему романа-исходника. Они – тот новый, высокотехнологичный способ фальсификации реальности, гуманизирующий процесс получения баблоса, о котором в виде сокровенного знания рассказывает Бетман Раме, главному герою.

Фейсбук научил каждого делать то, что с таким совершенством делал Пелевин в 90-е – фиксировать реальность, создавать эффект присутствия. Если когда-то реальность казалась нам выдумкой Пелевина, то теперь – Пелевин вынужден бежать за ней, чтобы не отстать. Но, кажется, все равно не успевает. И это отставание с каждым годом растет. Пелевин проигрывает. Как идеолог - себе самому, не в силах справиться с самореферентным противоречием, как художник – альтернативным способам фиксации реальности.

Пелевин не стал хуже. Нет. Он не стал другим. Он по-прежнему смотрит на актульные политические и идеологические контексты с некоторой абсолютной метафизической высоты, и они кажутся ему мелкими и смешными. И потому он по-прежнему не поддается оценке в логике «неисключенного третьего». Он не с «нами». Он не против «нас». Потому что – и не с «ними». Он ни с кем. Он – абсолютный метафизический колобок. И потому – раздражает. То есть - должен был бы раздражать, дразнить. Но от него на сей раз только вяло отмахнулись.

Неизменность метода и верность себе сделали его неубедительным. Мы больше не можем верить в его мистификации. Они слишком сложно устроены, чтобы быть настоящей сатирой; они слишком дидактичны, чтобы быть высокой литературой. Они не работают, потому что у нас в руках – планшеты. И мы не хуже Пелевина теперь умеем изображать действительность в режиме реального времени. А еще - потому что когда мы смеялись вместе с Курехиным над тем, что Ленин – гриб, мы думали, что так расстаемся с прошлым. А вот нифига. И нам теперь не до смеха.

       
Print version Распечатать