Жванецкий пишет, что у нас исчезли пятидесятилетние женщины и это признак оскудения нации. Может, не заметил, и они выглядят на тридцать? Нет. Ими полно метро. Но они, и не только они, выглядят не важно: будто, как в рассказе Кортасара, в метро и живут: не выходят наверх, не прогуливаются, не сидят в кафе поодиночке (в Париже на улице присядь, к тебе тут же: мадам, руж?). Если сидят, то производственными коллективами, все в шапках. Или по четверо. Где они одеваются, неизвестно, но одеваются, как их мамы в их возрасте в жуткое время чехословацких бюстгальтеров. Ах, вы видели их в норковых шубках? Из этой шубки выглядывает та же невеселая мордочка. Но чаще какие-то свекольные курточки до середины бедра с капюшоном и опушкой, меховые выгнутые шапки, вязаные береты, ужас моего детства, черные брючки? Это в Москве. В других городах еще любят принарядиться, но так, что хочется подойти и спросить: вы что в связи с этим имели в виду?

Нет твердой претензии, юмора и шика, умной игры в самоё себя, значительности, безупречного и тонкого самодовольства, безусловного превосходства без предлога "над".

Вы скажете: а я? А вы, уважаемая, не составляете всей городской толпы. Ой, перестаньте, что для этого нужны деньги. На это нужна история. Ее нет.

?Выражение лица. Нацменьшинство в шовинистическом государстве.

У Пастернака женственность "единым куском небьющейся гордости целиком вынута из каменоломен творенья". И это он пишет о женщине, "летящей в горе и отчаянии вниз головой".

Явление, которое не наблюдают, исчезает из поля зрения.

Это сказывается на явлении. Оно и само исчезает.

Тверская с обеих сторон: магазины для одних "фрогги", лягушат. Магазин, к примеру, ZARA в Москве и Мадриде ? полярные миры. В Мадриде (Амстердаме, Париже, Брюсселе) под этой вывеской (и под другими демократичными, для уличной толпы) есть настоящий выбор, несколько коллекций для разных вкусов, предпочтений и возраста как стиля. Отдельный этаж: серьезный образ, очень модно. Ты всюду здесь вправе. В Москве в "Заре" можно подобрать недорогой подарок для девушки-сослуживицы. Поэтому одна прекрасная и строгая студентка до своих коротких каникул в Амстердаме думала, что "Зара" - "плохой русский магазин" и, видя витрины, не заходила в него; две другие мои знакомые, сестры, действительно стильные девушки, неделями ищут подходящую к случаю красивую вещицу...

- Чем могу помочь?

- Ищу что-то интересное для себя.

- Маечки не носите?

Показывает майку до пупка с буквами.

- ...

- Но вы молодо выглядите!

- А почему всюду блестки?

- Сейчас такой стиль: "девушка-сорока".

Двадцать предел. Дальше возраст на всё опоздания и то, что одна дамочка тридцати шести назвала дико: "залежалый товар". В сериалах тридцатилетняя (видно же!) актриса играет мать двадцатидвухлетнего парня, а сорокалетняя - его бабушку, зато двадцатилетние обходятся без видимого обучения профессии и блещут кубанским говором и остановившимся взором читающей текст. В жизни светские сорокалетние держатся как младшие дочери собственных дочерей, а двадцатилетние менеджеры на работе держатся как прошедшие фэйсконтроль в единственном числе.

Мне очень нравится глянец западных гламурных изданий. Когда ребенок только родился, его отец принес в дом три номера ELLE (французский, испанский, американский), и я листала их, подбадривая в себе здоровый реваншизм. Типа "все получится, мальчик подрастет, и мы втроем увидим дальние страны, уснем и проснемся на песке перед океаном, птицы будут ходить рядом, поглядывая на нас боковым зрением, а мы уже от них далеко и следы исчезают на мокром песке"?

Потом в Чикаго, в квартирке, снимаемой для меня редакцией научного журнала, я нашла много номеров Vogue за разные годы. Серьезные тексты и великие модные съемки. Например, Линда Евангелиста, Вьетнам, и очень большое, чересчур для меня умное, эссе о Вьетнаме ученого, плюс его портрет: серьезные глазки, жесткая складка рта. От этих вогов веяло божественной исключительностью и самого читателя. Как сказала Галина Волчек о передачах Гордона: "Не все понимаю, но чувствую, что ко мне проявляют уважение надеждой, что смогу понять". Это лучшее качество истинного гламура, выработанное двумя веками.

Мне это потом помогло в работе в русском ELLE (там, к счастью, Лене нравилось, что я пишу, она смеялась и кое-что читала вслух, а Джордж, руководивший всеми нами, хотя и предупреждал, что "текст не должен отвлекать от рекламы" и: "Нина, не надо мислей!"? не всегда мог дочитать до середины, ну и махнул рукой: правда, ему меня похвалил кто-то из посольства, кто дочитывал). Был ланч с Д.С.: он говорил, что русской женщине нужен журнал-мечта, а я, надышавшись теми вогами, говорила, что русской женщине нужен журнал-перфекционистская идея.

К гламурным журналам у меня нет претензий. Это чудный мир. Если главный редактор заявляет, что признает только глянец как образ собственной жизни, то у нее, видимо, есть заместитель-пчелка или она решила так себя подать, а на самом деле она умная. Это игра. "Как складывается ваш день? Играю в гольф, потом обедаю и еду в офис". Беда, что когда началась эта игра, начался и отсчет нашей гламурной истории. Журналы, которым по сто сорок лет, пришли к нам в версии русского персонала первого набора.

Примитивное содержание самого процветающего глянцевого журнала в России объясняют концептуальными особенностями журнала для секретарш, а они (секретарши) всюду одинаковы. Но почему уровень секретарш распространился на всех - как директива?

Виню старательное, на старте, незнание русского языка обеими сторонами.

Был издатель, который за четыре года жизни в Москве выучил одно русское слово: "читвырг". Он нервничал и не верил моим изложениям содержания русских текстов. Русские, которые хоть сколько-нибудь работали журналистами здесь, у себя на родине, вызывали в нем и во всех первоприбывших неприязнь, как и вся страна. Он был идиот. Но и впоследствии умные западные люди хотели ясно и быстро понимать, что пишут в руководимом ими журнале, и верить, что принятые сотрудники настроены на волну оригинала. Принимаемые сотрудники были молодые девушки с превосходным знанием иностранного языка. Они хотели не выглядеть, а быть западными. Важно было не замараться жизнью в совке, работой в совковой журналистике. Доказать свободу от происхождения было просто. На любой вопрос о недавнем прошлом (помнишь, знаешь, видела, читала, что об этом думаешь) следовало отвечать, заливаясь смехом: "Что ты, я тогда училась во втором классе!"

Их мамам было по сорок-сорок восемь. Девушки не много к тому времени выезжали, и о небьющейся гордости ничего не знали, сроду не видя ее рядом с собой.

Матери были указанием на ненавистное будущее, которое как вдруг удалось избежать. Девушки не хотели вспоминать о детстве в городе Железнодорожном, о том, как они играли в другую жизнь на первом курсе иняза, останавливая людей поблизости Красной площади и спрашивая дорогу, как будто иностранка заблудилась в Москве, глупые московские местные дружно вели девушку до порога Метрополя, а она дарила им губные помадки из составных пирамидок, привезенных папой из Африки два года назад: розовые, прогорклые...

- Не вздумай говорить, что тебе сорок! Ты не выглядишь на сорок и не рассказывай (из лучших побуждений любимой сотруднице).

- Ее проблема в том, что ей сорок! (о француженке шестидесяти лет, прибывшей с проверкой работы русского персонала).

Повседневная мука написания обзора: "Ой, русский язык такой бедный. Английский язык такой богатый?"

Начало заметок о косметике: "Конечно, когда тебе уже тридцать и никто из мужчин не оборачивается тебе вслед, кожа потускнела и глаза не брызжут радостью..."

Потом, конечно, все очень хорошо развилось, расцвело и обогатилось содержанием, новыми героями и талантами, но как бы внутри глянцевого сообщества, это мир, куда приглашают, а вовне расползлись червячки.

Зимой в метро все носили сапоги-унты, опушенные жирным мехом до колена. Сейчас, судя по витринам, велено розово-фисташковое.

Вот отсюда уже сложнее смыкается.

Не было иммунитета, как у туземцев, охраняемых водопадом?

Или ЗАВЕЗЛИ ДРУГИЕ ЯЙЦА: ведь видели, что крапчатые какие-то, но подумали, что ГРЯЗЮКА НАЛИПЛА, обрадовались, что крупные: "ЭТО НЕ НАШИ МУЖИЦКИЕ ЯЙЦА". Ну, и, главное, ОБЛУЧИЛИ.

Выедены червяками презумпция статуса значительности, юмор в связи с внешностью, позволяющий такую сложную потеху, как винтаж, вкус как право отвергать навязываемое; в толпе ? симпатия к отдельному человеку как собственное чувство отдельности; короткие дружелюбные взгляды всех на всех в метро и на улице, покой твоей собственной и соседней исключительности...

Всё то, что для меня и тебя всегда есть в Париже.