Овладеть беспорядком

Сценарист-первокурсник начинает с немого этюда. Ему необходимо придумать выразительные события, некие пластические вибрации, и затем убедительно связать их, как бы срифмовать. Не то чтобы преобразовать пластический хаос в Логос, нет, всего лишь оформить этот хаос, непротиворечиво замкнуть. Думаю, психологическая сверхзадача немого этюда - пластически выразить и нейтрализовать тревогу, вызванную несоразмерностью большого холодного мира и маленького теплокровного человека.

Немой этюд - достойнейший из жанров. Немой этюд не бывает "лучше" или "хуже", он либо есть, либо его нет, без вариантов. Оставаясь сугубо учебным, неконвертируемым жанром, предъявляет подлинные интенции автора. Нипочем не осилит задачу тот, кто идеологически ангажирован, кто мыслит посредством речевых клише и эксплуатирует готовые "универсальные" смыслы. Кто не ощущает пресловутой тревоги и сопутствующих ей мировых вибраций всем своим телом. Кто полагает, что великая литература прошлых лет заблаговременно ответила на все вопросы, решила все проблемы и всем без исключения нужна.

На подобных позициях, кстати, укрепились иные радетели за народ. Смешнее и грустнее этих радетелей в России ничего нет. Народ, простодушно и где-то справедливо отождествляющий литераторов с шибко грамотными реформаторами 90-х, готовится оторвать голову, равно как и все остальное, и реформаторам, и писателям. Друзья, к месту и не к месту поминающие Чехова с его интеллигентностью и Достоевского с его духовностью, приезжайте к нам в рабочую Тулу, организую задушевную встречу с "читателями". Живыми не уйдете.

"Дано мне тело - что мне делать с ним?" - Попробуй, например, изнутри этого ограниченного во времени и пространстве тела догадаться о способе существования бесконечного Мира! Немой этюд - дописьменная архаика, рудимент магической практики. Элитарная, потаенная форма, выявляющая нечто предшествующее слову и смыслу, предъявляющая некие антропологические константы, лежащие в основе мышления.

Немой этюд - нонсенс, извините, пурга. Не обязан нравиться и вписываться в историю литературы и "поэтику". Не обязан соответствовать технологическим параметрам и бюджету. Ни печатать, ни снимать его никто не собирается. Не то чтобы асоциальность, скорее здоровый персонализм: сам сочинил, сам же, в учебной аудитории, почитаешь.

Мир вокруг тебя - динамическая система, где все непрерывно меняется, клубится, бурлит, не поддается человеческому контролю. Однако ударив в тебя, в твое тело, подобно молнии, вселенский беспорядок заземляется. В категориях киноязыка это выглядит так: чреватый, по мнению вечно испуганного человека, катастрофами общий план сменяется твоим крупным, где руки-ноги на месте, а дыхание ровное. Зеркало - наилучший способ урегулировать конфликт с миром. Не случайно на вопрос "Ты - как?" принято отвечать "В полном порядке!". Таким образом выражают надежду, что вселенский беспорядок, иначе бардак, внутри которого маленькому человеку неуютно, укрощен. Нейтрализован твоим относительным биологическим благополучием. Немой этюд - отнюдь не изобретение кафедры кинодраматургии, но вполне архаичная ментальная практика. Припомнил один из своих многочисленных этюдов, посмотрев новейший блокбастер Роланда Эммериха "Послезавтра".

Итак, для затравки отечественное позавчера: 92-й год, глухие, тяжелые, бездарные времена, хуже не бывает. К великому счастью, Юрий Николаевич Арабов, в мастерскую которого я при первом же удобном случае сбежал с унылой кафедры киноведения, поощрял самое разухабистое безумие. Как и положено, два-три абзаца, не более. Некий командировочный, мэнээс, приезжает в расейский городок, поселяется в захолустной гостинице. Вечером предполагает поработать с документами, усаживается возле торшера, рукою отыскивает шнур. Тянет-потянет, но вытянуть вилку не может: шнур длинный, бесконечный.

Возбудившись, работает уже двумя руками: шнур плавно переходит в экранированный провод, в толстенный кабель, потом в бельевую веревку и линию питания троллейбуса. В череду связанных друг с другом простыней, в спортивный канат, проволоку, морской трал и якорную цепь, во все, что длится, едва ли не в абстрактное понятие "длины".

Вот уже гостиничный номер до потолка завален этой материализованной "длиной", этим свернутым расстоянием. Вот уже некуда ступить, негде дышать, едва получается двигать руками и тянуть. На конце "длины", то бишь цепи, закономерно оказывается не вилка, а тяжеленный, разворотивший полстены якорь. Изможденный, но удовлетворенный мэнээс, ненароком осуществивший инвентаризацию Мира с попутной приватизацией бесконечности и позабывший о своей исходной задаче, о бумагах, цифрах, абстракциях, идиотски улыбается.

Дорогостоящий фильм Эммериха устроен настолько же правильно, насколько безупречна эта старинная учебная работа. Чтобы почувствовать фильм и проникнуться благодарностью к его автору, необходимо снять и проглотить ровно тот культурный слой, который автор полагает за смыслообразующий, а не тот, который привыкли обсасывать и жевать наши "читатели", жертвы позднесоветской эпохи большого досуга, и наученные ими, зомбированные ими внуки с детьми. Центральная оппозиция Эммериха: общий план - крупный план, иначе, большой Мир - маленький человек. Фильм рассказывает о беспорядке и его укрощении. Без малого немой этюд, соотношение крупностей. В центре фильма - Отец, а не катастрофа, как сигнализируют рекламные слоганы. Мужественным крупным планом постепенно заменяется живописный общий. Достоверное лицо и ответственный поступок вытесняют недостоверную компьютерную анимацию. Примерно то же самое происходило в безумном немом этюде: тотальное разрушение коммуникаций, мировой беспорядок - соотносились с крупным планом человека, обусловливались его активностью. Однако если мой пытливый мэнээс разрушал мировой порядок, то герой Эммериха - единолично его восстанавливает. Уже не в первый раз я обращаю внимание на альтернативную художественную логику. Повторюсь, придуманный свободными дворянами XIX столетия психологический реализм сегодня попросту неуместен! Во всяком случае, в постперестроечной России.

Итак, герой Эммериха, Отец: ученый, а иначе мудрец. Он знает, что грядет вселенская катастрофа: таяние арктических льдов, исчезновение теплого Гольфстрима, затопление и последующее обледенение Северного полушария. Отец сигнализирует об этом мировому сообществу на экологической конференции в Дели, Отцу агрессивно возражает Земная Власть в лице вице-президента США. Власть не верит угрозам и не собирается принимать никаких мер, акцентируя исключительно экономические интересы страны. Однако катастрофа таки случается, и даже скорее, чем было обещано. Америка затоплена, Америка обледенела, Америка спешно эвакуируется в приютившую ее Мексику. В Нью-Йорке, в здании Национальной библиотеки, вместе с друзьями и любимой девушкой, из последних сил пытается выжить Сын. Заслуживает отдельного упоминания точность драматургии: в начальных эпизодах автор ненавязчиво намекнул на то, что Отец не выполняет своих обязательств в отношении ребенка: проявляет невнимательность и безответственность, нарушая обещания, то и дело опаздывая к назначенному сроку. И теперь, когда катастрофа закономерно совершилась, в телефонном разговоре Отец обещает невозможное: непременно добраться до Нью-Йорка и забрать Сына, спасти. Вместе с двумя друзьями Отец отправляется в безнадежное путешествие, едет, идет и ползет. Как и обещал, Отец доползает и спасает Сына, после чего, впервые за много суток, в небесах появляется солнце, на Земле утихают страшные бури, появляется надежда на новые климатические изменения, на спасение живых. Бесчисленные разговоры о русской духовности не стоят этого "примитивного", этого безукоризненно реализованного сюжета. До той поры, пока подобные сюжеты не превратятся у нас если не в предмет почитания, то хотя бы в объект уважительного внимания, Россия обречена на провинциальную, местечковую роль, как в культурном, так и в политическом отношении.

Замечу, наша интеллигенция выбирает психологический реализм и эмансипированного героя с так называемым "богатым внутренним миром" единственно потому, что подобный стиль мышления позволяет обрубить органическую связь человека с Миром и выгородить себе территорию безответственности. Но если ни в книгах, ни в жизни никто ни за что не отвечает, психология становится делом избыточным, а эмансипированный герой вырождается в дебила-барчука, в ублюдка. Архетипический сюжет "укрощение беспорядка", напротив, создает условия существования смысла, предшествуя и психологии, и реализму. Вот почему в нынешней американской культуре есть много чего кроме "Послезавтра" и "Ван Хельсинга", а у нас - ничего кроме самомнения и понтов, никого кроме проворовавшихся чинуш и "героев вчерашних дней". Точнее, позавчерашних.

Когда-то давно я прочитал у одного французского автора такое: "Нашу эпоху преследует неотступная мысль о кризисе. Кризис как обнажение противоречий институированного, как момент просветления тех, кому не удается контролировать историю, принадлежит также к трансисторическому и ко времени основания, потому что в его лоне происходит возвращение к порядку, даже если преобразования часто остаются тщетными". Трудно придумать более внятный комментарий к опусу Роланда Эммериха. С другой стороны, именно связка "общий план - крупный план", этот базовый элемент киноязыка, - позволяет воплотить означенный архетип наилучшим образом, реабилитируя частного человека, актуализируя его ответственность и сопутствующее достоинство.

В фильме "Блоу-ап" Микеланджело Антониони не только впервые описал едва народившееся постиндустриальное общество, но и с завидной точностью классифицировал его изъяны. Первоначально Мир предстает у него в качестве Карнавала, то бишь беспорядка. Не обещая внятного сюжета и смысла, по улицам носятся ряженые и клоуны. Однако главный герой, элитарный лондонский фотограф, начинает укрупнять. В своей фотолаборатории он постепенно переходит от общего плана к крупному. Как ему и положено, крупный план обнаруживает Смысл, то бишь смерть: в лесопарковой зоне, под кустиком отчетливо различим труп. Казалось, вот он сюжет, вот она история. Однако ни Смыслу, ни сюжету состояться не дано. И Смысл, и сюжет захлебываются потому, что несостоятелен взыскующий их герой! Гениальный визионер Антониони назначает на главную роль актера, которого исчерпывающе характеризует слово "неопределенность". То ли мужчина, то ли подросток, то ли юноша, то ли девушка, то ли хитрец, то ли простак, не разберешь. Антониони будто бы внедряет фигуру "зрителя" внутрь своей картины. Он предлагает нам, потребителям, идентифицироваться с этим фотографом, этим "профессионалом зрения" и полюбоваться на беспорядок, на пустоту. Такие, дескать, постиндустриальные времена!

Так вот, Америка, Европа и местами Азия этот кошмар преодолели, зато постсоветский человек травестирован до сих пор. В конечном счете, "беспорядок" - проблема социальной антропологии. Девяностолетний Антониони выпустил очередной фильм, открытый новому веку, мы же до сих пор подъедаем чужое прошлое. Безумный командировочный подтаскивает в свою времянку новые и новые километры коммуникаций, консервируя наше расстояние и наше время. Кто его командировал, кто заказал мои ночные кошмары? Поскольку наше послезавтра неотвратимо, членораздельные ответы неизбежны.

       
Print version Распечатать