От редакции. Недавно проходило присуждение Пушкинской премии. Ее лауреатом стала литературный критик Ирина Бенциновна Роднянская. «Русский журнал» решил побеседовать с лауреаткой о ее наполненной событиями жизни, знакомствах с великими и планах на будущее.

* * *

Русский журнал: Прежде всего хотелось бы Вас поздравить с получением высокой награды – Пушкинской премии. В связи с этим хотелось бы задать несколько вопросов, касающихся положения дел в гуманитарной и литературной сфере. Теперь уже стало общим местом воспоминание о прежних временах, когда концентрация среды происходила главным образом вокруг нескольких авторитетных фигур, кумиров. Другое общее место в сегодняшних разговорах – это понимание раздробленности. В каждом кружке, клубе, как говорят сейчас, свой язык, свои молитвы. И все же, на Ваш взгляд, на чем «стоим», чем живы? Что сохранит от распада?

Ирина Роднянская: Мне кажется, общепризнанных объединяющих фигур сейчас нет, притом их нет уже давно. Даже те, кто мог соответствовать этой роли – а теперь ушел в мир иной, - под конец своего поприща уже вызывали разноречивые реакции: и Лихачев, и Аверинцев, и сам Солженицын. Не они изменили своей миссии или задаче, а среда стала другой. Теперь приходится жить на свой страх и риск, не ища в гуманитарной сфере поводыря. Что касается художественных «авторитетов», то для меня остаются таковыми герои моих давних и продолжающихся поныне литературных занятий. На презентации книги Аллы Марченко об Ахматовой ко мне подошла некая дама и, имея в виду мою свежую статью об Андрее Битове, сказала: ну, знаете ли, неужели можно быть настолько верным этому Битову? Но вот действительно, те художники, за которых я ухватилась как критик еще тогда, когда они были не только не знамениты, но даже – ну, гонимы – это слишком сильное слово, если вспомнить советскую мерку, - но нежелательны и неуместны, - они так и остались для меня в каком-то смысле авторитетами. Это и поэты Александр Кушнер, полюбившийся по первым же тоненьким книжкам, и Олег Чухонцев, это и Андрей Битов, которого я считаю лучшим прозаиком – оставляя в стороне монументальную фигуру Солженицына – по крайней мере, последней трети минувшего века. Но и здесь точнее говорить о радости критика, нашедшего достойные точки приложения для своей рефлексии, чем об «авторитетах» и «кумирах». Что касается филологии, то, во-первых, «смерть-санитарка» (по жутковатому выражению Петра Палиевского) прибрала к себе в последнее время сразу много замечательных имен – от старейшины Елеазара Мелетинского до едва достигшего зрелости Максима Шапира. Во-вторых, филологическое сообщество крайне радикально разделилось в зависимости от набора методологий, полемизирующих – чтобы не сказать враждующих – между собой. Но для меня - не смеющей впрочем, именовать себя филологом, - на сегодня остается лидером и авторитетом Сергей Георгиевич Бочаров. Разумеется, такое «главенство» может и не признаваться за пределами горсти научных единомышленников, потому что в атомарном интеллектуальном континууме, как вы справедливо сказали, у каждого свой групповой авторитет, свой патрон, та или иная видная фигура, которая намагничивает свое окружение. Сейчас, повторю, время, когда каждый должен жить на свой страх и риск, самостоятельно разбираться в сложностях культурного и художественного мира, да и мира общественного и политического – искать свою дорогу. Время экзистенциальных решений, в том числе и в профессиональной области.

РЖ: Ирина Бенционовна, видите ли Вы в этой отдельной истории нашей среды какие-то точки опоры, точки отсчета, вехи «новой конфигурации»? Совпадают ли они с реальным календарем перестройки, к примеру?

И.Р.: Процесс разъединения начался задолго до «перестройки». Уже в конце 70-х резко наметился раскол, которого не было, может быть, только в лагерях, где, скажем, Леонид Бородин, умел, видимо, находить общий язык с украинскими или эстонскими националистами, сидевшими с ним на одной зоне. Понятно, что их объединяло, хотя жаркие споры были и там. А на так называемой свободе вовсю наметилось противостояние новых почвенников и новых либералов, оно было достаточно резким, я и сама участвовала в дискуссиях, и была свидетелем этих, пока еще подцензурных, схваток. Я не примыкала ни к одному лагерю, и здесь для меня позиция Чухонцева и Битова была образцовой и отвечающей моему самоощущению. Этот раскол резко вышел наружу, как только гласность и свобода слова стали реальностью. Союз писателей, как известно, разделился таким образом, что между членами возникших новообразований практически нет общественных контактов. Что касается художественной картины, она гораздо сложнее. Здесь возникло множество направлений и школ, особенно в поэзии, но и в прозе тоже (их оригинальную классификацию дала не так давно критик Мария Ремизова в своей книге «Только текст»). Но эта новая пестрота не базируется на четком идеологическом противостоянии, даже когда дело доходит до журнальных драк. Новые веяния порядком деидеологизированы, и им на наши старые распри отчасти и наплевать. Но и на этом поле консолидацией тоже не пахнет, и я не знаю имени, символа, знака, стяга, под который бы встали сразу многие и разные люди. Да я и не чувствую, что искать такой стяг – своевременно.

РЖ: Если грубо говорить, что делили тогда и что делят сейчас?

И.Р.: Пути России – вот что тогда стояло на повестке дня. Фактор коммунистического режима был только сопутствующим, фоновым в этих спорах. Кто-то при этом не шел на компромиссы с режимом, и такие люди были и на легальной поверхности, и в андеграунде. Были и те, кто пытался использовать идеологический режим для защиты своей позиции. Так поступали «молодогвадейцы» («русская пария» вокруг журнала с соответствующим названием); так делал и их оппонент Александр Григорьевич Дементьев, который апеллировал к официально утвержденному «интернационализму» для борьбы с ними. Хотя эти прежние стычки все еще не утратили злободневности для меня и еще для кого-то, теперь, мне кажется, другая повестка дня: делят в первую очередь влияние, известность, престиж и прочие осязательные вещи. Разумеется, споры религиозно-общественные, политико-публицистические теплятся то там, то сям. Но если говорить о художественном пространстве, то, по-моему, поколенческие столкновения тут гораздо рельефнее и красочнее «идейных» в привычном смысле этого слова. Например, бывшие «сорокалетние» в поэзии резко отличаются от тридцати-, а теперь уже двадцатилетних – это совершенно разные поэтики, оспаривающие друг друга до несовместимости. А в подоплеке этого публичного передела литературного пространства – немалая забота о славе: сетевой, фестивальной, премиальной… К тенденциям в нашей словесности я отношусь скорее пессимистически. Это отношение я так или иначе выразила в статье, которая вышла в № 1 «Вопросов литературы» за текущий год. Она называется «Пророки конца эона», и в ней есть такое соображение, что, если раньше эксперт в области искусств выступал в роли человека, который отделяет пшеницу от плевелов, то теперь он больше похож на старателя, который промывает огромную кучу песка, чтобы найти золотые крупинки, - а это несколько другая роль. Может быть, тут беда моя в том, что я, критик-журналист, не мечу в систематические обозреватели, а пишу о том, что задело, и в этом есть доля дилетантизма. Возможно, из-за этого я пропускаю что-то чрезвычайно важное, и мои впечатления страдают аберрацией. Но, с другой стороны, может, не надо выпить всю бочку вина, чтобы распробовать его вкус.

РЖ: Но все же современный литературный ландшафт довольно пестрый…

И.Р.: Ну и что же? Скажем, если заглянуть в интересную статью Льва Данилкина, который в № 1 «Нового мира» обозревает прозу минувшего десятилетия, то там названо имен примерно 500. И я многих из тех, кого он называет, знаю, а некоторых читала с особым вниманием. Так вот, я бы из этих 500 оставила бы для своей личной коллекции три-четыре имени. Так что образ старателя, рад крупицам, для меня остается актуальным.

РЖ: Хочу вас спросить еще о тех собеседниках, которые были для Вас важны? Вот вы упоминали Аверинцева, упоминали о Генрихе Бёлле, не сейчас в разговоре, но в своей биографии на сайте Пушкинской премии.

И.Р.: Да, действительно, такие собеседники были. Мне очень повезло, что в молодости я сразу нашла друзей в литературе, они же друзья «по жизни». Уже в начале 60-х я оказалась вхожа в редакцию литературы и искусства Большой Советской Энциклопедии, где работала тогда Ирина Александровна Питляр, взявшая меня под свое покровительство и начавшая заказывать мне статьи для «Краткой литературной энциклопедии». О ком я только не бралась туда писать: и об Андрее Вознесенском, и о Вере Инбер, и о Леониде Мартынове… Там я познакомилась с замечательным энтузиастом энциклопедического дела, прекрасным филологом и борцом за правдивость научно-общественных оценок Николаем Пантелеймоновичем Розиным (сейчас он болен и отошел от дел). При чрезвычайных обстоятельствах (надо было срочно вернуть запретную тогда распечатку романа А. Кёстлера, драматически потерянную мной) он познакомил меня с сотрудником философской редакции БСЭ Ренатой Александровной Гальцевой, которая разрешила это затруднение, проявив отчаянную храбрость, - мы с той поры сделались друзьями, а вскоре и соавторами в области русской философии и ряда литературных тем. Благодаря ей я познакомилась с Сергеем Аверинцевым, которого, тогда совсем еще молодого ученого, она внедрила в число авторов энциклопедии, игнорируя шипенье насчет того, что она приводит каких-то неведомых людей с улицы. И вот однажды Аверинцев в энциклопедическом коридоре вдруг остановил меня и, сразу же обратившись на «ты», по- школьнически, это было для него характерно, сказал: знаешь, а мне понравилась твоя статья «Олицетворение». И мы быстро стали хорошими знакомыми, а постепенно, смею сказать, - друзьями. Я, конечно, слушала его поразительные лекции в Московском университете, когда он под видом ранней средневековой эстетики читал фактически курс богословия и истории Церкви, впрочем, и об эстетике не забывая. Помню тонкую и длинную фигуру сына известного философа, юного Валентина Асмуса, ныне маститого иерея и профессора, который жался, прислонившись к стенке, потому что и стоячих мест не хватало, и внимал Сереже. Мы много общались и перезванивались с Сереем Сергеевичем , но я, к сожалению не записывала эти беседы Вот, Ренате Гальцевой удалось многое записать, и она опубликовала в «Знамени» свои разговоры с ним и другие интересные воспоминания тех лет.

РЖ: А что касается Бёлля…

И.Р.: Еще одна моя подруга, однокашница, однажды посоветовала мне прочитать роман Бёлля «И не сказал ни единого слова», и я сразу поняла, что это - моё. Стала ловить каждый новый перевод. Литературное знакомство с Бёллем совпало в моей жизни как раз с тем временем, когда я приближалась к тому, чтобы стать христианкой. Бёлль был вехой на этом пути. И конечно, как критику мне сразу же захотелось о нем писать, хотя я так и не выучила немецкий язык, разве что могла со словарем сличить какие-то места в переводах. (По-английски я свободно читаю, а с немецким худо.) Тем не менее, я взялась за статью о нем, которая долго отцеживалась редакционной цензурой, несмотря на поддержку Льва Гинзбурга и других сведущих людей, и в конце концов была опубликована в «Вопросах литературы» в общипанном виде. Вслед за этим «Худлит» заключил со мной договор на книжку о писателе (так и не «пропущенную»). И получилось, что именно тогда, когда я книжку заканчивала, Бёлль в очередной – кажется во второй - раз приехал в СССР. Он тесно сдружился с Львом Копелевым, а я уже была с Львом Зиновьевичем знакома. Тогда людей разных возрастов, поколений нередко объединяло противостояние режиму, прессу, поэтому возникали такие неожиданные общения, какие сейчас трудно себе представить. Копелев прочитал мою книгу в рукописи, и ему захотелось познакомить меня с Бёллем.

РЖ: А при каких обстоятельствах произошла встреча?

И.Р.: Знакомство произошло не в присутствии Копелева. Было это в гостинице «Минск», сейчас мне грустно из-за ее сноса: не станет моей маленькой личной святыни. Генрих Бёлль сам назначил встречу в этой гостинице, заказал столик. Я позвала с собой двух приятельниц, которые говорили по-английски несравненно свободнее, чем я. Это были всем теперь известная Наталья Трауберг и Юлия Ушакова, англист а ныне – преподаватель богословия в Воронежской духовной семинарии. Мы пришли втроем и долго говорили с ним обо всем на свете, Наталья Леонидовна даже пыталась обсудить с ним как с нравственным авторитетом чью-то любовную коллизии (Да он подлинным авторитетом для нас, для меня и был, если вспомнить Ваш первый вопрос.) Все это было очень смешно и замечательно. Характерно, что агента КГБ, занявшего позицию за соседним столиком, заметил именно он, с его опытом жизни при диктатуре, а не мы, болтушки. Было еще несколько встреч. Но, в конце концов, мы немножко поссорились, если, говоря о великом писателе, я решусь употребить такое выражение. Он в поисках социальной справедливости стал симпатизантом террористической группы Баадера – Майнхоф, один из его сыновей оказался замешан в неприятной истории, связанной с их деятельностью; Бёлль терпеть не мог свое правительство христианских демократов (ХДС). На его возросшей тяге к радикализму мы и разошлись, потому что российским радикализмом, большевизмом я была сыта по горло. Но когда я узнала о его смерти, помню: шла по улице и плакала, стараясь никому не попадаться на глаза.

Один раз в жизни я видела вблизи Ахматову. Но это была короткая встреча, упоминать о которой, может, и не стоит. В ее «будку», в Комарово, привела нас ее хорошая приятельница Галина Корнилова, прозаик. И мы провели там несколько часов. Она произвела сильное впечатление. У меня было предубеждение, что я иду на поклон, так сказать, к королеве, выполняя некий ритуал. Когда мы побыли некоторое время в ее обществе, это предубеждение рассеялось – ее харизма была подлинной. Если же говорить о литературных дружбах в моем поколении, то они обычно завязывались после, а не до того как я о ком-то из этих людей писала. То есть сначала был «только текст», а потом – иногда – дружба или приязненное знакомство.

РЖ: Как начинался для Вас «Новый мир»?

И.Р.: «Новый мир» для меня как для критика начался в ранние 60-е. Я после нескольких рецензий дебютировала в нем большой статьей «О беллетристике и “строгом” искусстве», и она имела некий резонанс. Меня даже стали считать типичным «новомирским критиком». Потом возникли разногласия и перерыв в отношениях. Но с наступлением «перестройки» Сергей Павлович Залыгин позвал Чухонцева и меня в «свой» «Новый мир», и мы решили прийти на помощь новому главному редактору этак на год. Чухонцев задержался поменьше, но, чем я, но тоже надолго, до конца редакционной деятельности Сергея Павловича. А я застряла вообще на 21 год. Ушла же без каких бы то ни было конфликтов - просто потому, что и мне пора было изменить жизнь, и там обновление какое-то должно было наступить. Получается, что у меня две альма-матер: издательство «Российская энциклопедия» и «Новый мир».

РЖ: Традиционный вопрос: над чем вы сейчас работаете или собираетесь работать?

И.Р.: В первую очередь, я все еще журнальный критик. Когда мне говорят: а не напишете ли о том-то и о том-то? - я вместо того, чтобы думать о подведении итогов, сразу, что называется, ведусь на эти соблазны и опять утопаю в повседневной работе к сроку. Так, в «Новом мире» мне предложили написать о современной духовной поэзии. Отказаться не захотелось. Кое-кому из важных для меня авторов я «задолжала» по внутреннему счету: так о превосходном и недооцененном прозаике Юрии Малецком неплохо было бы в обозримое время написать серьезную монографическую статью. А что касается «итоговых» планов, то нам с Ренатой Гальцевой давно пора собрать книгу «К портретам русских мыслителей». Потому что и ею, и мною, и вместе, и порознь написано уже много о С.Н. Булгакове, о Н.А. Бердяеве и в особенности - о Владимире Соловьеве. Это ведь, наряду с актуальной критикой и вылазками в область русской классики, тоже главное направление моих интересов и увлечений. Возможна еще небольшая книжечка о поэзии то, что сочинилось уже после выхода в свет в 2006 году моего двухтомника «Движение литературы». Дальше я не загадываю.