Вопрос о значении XX съезда вот уже на протяжении десятилетий задается "детям оттепели", которые заведомо воспринимают его как поворотное событие в своей жизни. Будучи точкой отсчета в биографии представителей этого поколения, XX съезд превращается, таким образом, в предмет мистификации или, если угодно, нового культа. Сформированные XX съездом, "дети оттепели" никак не могут оттаять. И сейчас они на страже и во всеоружии - не дай Бог, забудут, не дай Бог, простят.

Универсальность, которую просто по факту их исторической принадлежности приобрел для них съезд, они восприняли как мерку универсального на всю жизнь. И никогда не мыслили ничего другого. В этом отношении более антиисторического поколения, чем шестидесятники, просто не существует. Хотя и по сей день мы глядим на советскую (да и постсоветскую) историю их глазами. И видим то, что смогли (и захотели) показать нам Э.Радзинский и Р.Медведев.

Герменевтика объекта

Нелюбовь "детей XX съезда", шестидесятников, к истории вполне объяснима. Помести их всех на место их собственных отцов, в 30-е, не были бы тогда массовые доносы более художественными, враги - более коварными, демонстрации - более праздничными, ликование - более искренним, а сталинский "орден меченосцев" - более надежным и сплоченным? Все может быть. Однако история, как известно, не знает слов "если бы".

Шестидесятник является тем, кем он стал на протяжении пятидесяти лет, с 1956-го по 2006-й. Универсальный смысл XX съезд имеет только для этого поколения (и его наследников). Именно для них (и только для них!) он в полной мере выступает Событием.

Поэтому возможно ли серьезное размышление о "съезде разоблачителей" при условии последовательного отказа от подобной универсализации? Универсальность XX съезда (на данный момент) ограничивается пределами этого пятидесятилетия. А само оно полностью и безраздельно принадлежит истории. Интерпретировать эту историю можно по-разному. При помощи разных "герменевтических техник". И разных произведений.

Однако с самого начала важно разобраться именно с первоисточником. И помнить: на протяжении последних пятидесяти лет не происходило ничего, что не было бы связано с текстом доклада Н.С.Хрущева "О культе личности и его последствиях", прочитанном на закрытом заседании XX съезда КПСС 25 февраля 1956 года.

Текст великолепно выстроен. Иногда возникает впечатление, что подготовлен он тем, чей культ подвергается разоблачению. (И не без оснований: в докладе, например, полностью воспроизводится сталинская интерпретация массы и вождя). Приводятся цитаты из классиков; аналогия с эсерами, считавшими, что герой выше толпы; рассказ о конфликте Сталина и Крупской, на который Ильич отреагировал в том духе, что "сделанное против его жены есть сделанное против него"; обнародование завещания Ленина с предложением переместить Сталина с поста генсека; приведение ленинских слов про "необъятную власть" и чрезмерную грубость; резонный (и до сих пор не получивший ответа) вопрос о том, зачем понадобилась "великолепному грузину" физическое уничтожение давно разгромленных политоппонентов; подробности смерти С.М. Кирова; трагическая история Эйхе, не признавшегося под пытками в несовершенных преступлениях; и многое другое.

Необходимо признать: в выступлении Хрущева - все правда. Без нее история второй половины XX века была бы совсем другой.

Можно даже сказать, что по сравнению с временами "вождя народов" хрущевский доклад от 25 февраля 1956 года содержит всю правду. Однако это правда описания. Правдиво ли выступление первого секретаря ЦК с точки зрения своей перформативной составляющей, т.е. с точки зрения того, какой отклик она вызвала, какое мировоззрение сформировала, каким сформировала молодое в те времена поколение, к которому была адресована?

Этот вопрос много сложнее. Ответить на него можно, лишь вглядевшись в ту историю, на которую этот текст оказал безусловное, но не всегда отчетливо понимаемое влияние.

Хрущевский доклад разрушил сталинский nomos: космический порядок представлений о сущем и должном, закон, в соответствии с которым был устроен мир; "перводвигатель", заставлявший биться сердца. Сказать, что вслед за этим последовала аномия, значит, отделаться никчемной отговоркой. Аномия после этого заняла место nomos?a, стала высшим принципом бытия. Отныне мы не можем поступиться беспринципностью.

Эта беспринципность очень мешает осознать свое место в истории. Кляня разжалованного корифея наук, шестидесятники не понимали и не понимают, что они и есть худшие сталинисты. И уж точно - самые прямые наследники Сталина. Ибо обязаны ему всем.

Не случайно, что из всех ныне здравствующих в России поколений, именно для них и спустя полвека вождь "умер вчера". Им, повторяющим эту фразу подобно ритуальному заклинанию, так и не стало ясно, что ее слова ? лишь вольная интерпретация тезиса Кобы об усилении классовой борьбы по мере продвижения к светлому будущему.

Титан и солнце

Помимо всего прочего, доклад Хрущева был нацелен на то, чтобы заклясть в одном человеке целую систему отношений (отказываться от которой, собственно говоря, никто не собирался.) Иосиф Сталин (по удачному выражению Ж. Деррида) был превращен в "деспота-фармакона". Ни для кого не секрет, что доносительство в тридцатые и последующие годы было массовой практикой, причем самого демократического свойства. Все следили за всеми и были равны в качестве подозреваемых в потенциальной неблагонадежности. Доносительство выражало собой политическую автономию индивида и служило формой осуществления гражданско-правовых инициатив. Доклад первого секретаря ЦК вовсе не порывал с этой практикой. Просто теперь она переставала быть тайной (до некоторой степени постыдной) и становилась публичной и нашедшей одобрение.

Другой важный мотив доклада вовсе не тираноборческий, а "титаноборческий". Сталин предстает неким божеством, все могущество состояло в силе. Избыточной и потому так и не нашедшей применения. Доклад призван был показать, что харизма Сталина-титана (которого и после XX съезда Хрущев по старинке называет иногда "великим революционером" или "великим марксистом-ленинцем") меркнет перед солярной харизмой настоящего бога, в роли которого мыслится народ. При этом Сталин воспринимается как некое подобие хтонического божества, которое боится солнечного света, несущего в себе истину и справедливость.

Симптоматично, что и в наши дни страх перед Сталиным подобен страху перед таким хтоническим божеством. И по сей день он дает о себе знать в сравнении "вождя и учителя" с героем осетинского нартского эпоса Сослане (Сосруко), который заживо захоронен и бессильно плачет под землей, орошая землю вешними водами [см. Вайскопф; Писатель Сталин; 2002; с. 371-372]. Однако по-настоящему ужасать Сталин начинает после XXII съезда, когда его решатся наконец вынести из Мавзолея. Страх перед тем, что Сталин (как и подобает хтоническому божеству) может восстать из-под земли, проявляется явно и неоднократно. Присутствует он и в указании захоронить сталинский гроб в саркофаге из бетонных плит, и в официозном стихотворении Евтушенко, строки которого мы здесь приводим.

"Гроб медленно плыл, задевая краями штыки.//Он тоже безмолвным был - тоже! - но грозно безмолвным.//Угрюмо сжимая набальзамированные кулаки, в нем к щели приник человек, притворившийся мертвым.//Хотел он запомнить всех тех, кто его выносил://рязанских и курских молоденьких новобранцев,//чтоб как-нибудь после набраться для вылазки сил,//и встать из земли,//и до них неразумных добраться.//Он что-то задумал.//он лишь отдохнуть прикорнул.//И я обращаюсь к правительству нашему с просьбою: удвоить, утроить у этой плиты караул,//чтоб Сталин не встал,//и со Сталиным ? прошлое".

Наследники Хрущева

Прикованность к прошлому и одновременно навязчивое желание избавиться от него - вот что объединяет шестидесятников: детей XX съезда. Им неизменно вторят его "внуки-правнуки", для которых XX съезд предопределил будущий крах соввласти: "коммуняки" впервые себя высекли.

Между "детьми" и "внуками-правнуками" полное взаимопонимание - "внуки-правнуки" осуществили то, о чем "дети" не могли даже мечтать.

"Дети" занимались разоблачениями, сделав критику главенствующей формой "созидающего" усилия; "внуки" - искренне стремились к тому, чтобы разучиться что-либо создавать; "правнуки" - замечательно освоили премудрость имитации созидания. В итоге первые, вторые и третьи заключили что-то вроде ?Пакта солидарности "отцов" и "детей"?. Основанием для принадлежности к этому пакту является признание тезиса о том, что все создаваемое в современной России служит реставрации Советского Союза, а посему должно быть разрушено до основания.

Наиболее четко это довольно распространенное представление выражает в контексте оценки наследия XX съезда писатель В. Сорокин: "Я думаю? не повторяется, конечно, история. Но учитывая, что сегодня у нас идет успешная реставрация советской системы на государственном уровне и в головах людей, возможно, наверное, когда-нибудь в России будет более серьезная революция, чем XX съезд. Но когда это будет - трудно предсказать" [Независимая газета, 16 февраля 2006]. Как видно из приведенной фразы, при всем демонстративном скепсисе по отношению к событию пятидесятилетней давности (и косвенно - к поколению шестидесятников) Сорокин все равно соотносит "более серьезную революцию" именно с XX съездом, избирая его не только в качестве точки отсчета, но и в качестве парадигмы борьбы со "всем советским".

В том, что шестидесятники (и их наследники) поныне не могут помыслить себя в другом историческом контексте, нет ничего, кроме свидетельства отсутствия у них исторического мышления. Повторяя на разные лады слова о том, что история должна чему-то учить, беспрестанно клянясь историей, шестидесятники и по сей день остаются к ней безразличны. Их равнодушие к истории настолько велико, что они не видят в ней ничего, кроме разгаданного ими самими смысла. Судя по их суждениям, иногда кажется, будто они всерьез решили: историческое развитие России в ушедшем столетии затем и происходило, чтобы они его осмыслили (придав попутно невероятную значимость и факту собственного появления на свет).

Религиозное по своему характеру отношение к истории (как носительнице одного-единственного потаенного смысла) выступает у шестидесятников логическим продолжением религии самовозвеличивания. Выглядя жалкой пародией философов-просветителей, шестидесятники и сейчас убеждены в том, что переломили ход истории, обретя свободомыслие. И, одарив свободой другие поколения, избавили историю от тоталитарного абсурда. "Свободная мысль" шестидесятников выражается, собственно говоря, в одном: в том, чтобы назвать Сталина тираном и человекоубийцей. И вслед за В. Аксеновым добавить с судорогой отвращения на лице: в ссылке у Кобы пахли носки (см. аксеновский "Остров Крым").

Пренебрежение к истории не всегда оборачивается быстрым крахом (и, не исключено, вообще может избежать краха). Шестидесятникам удалось извлечь из пренебрежения к истории немало выгод. Представление о том, что их позиция утверждается отныне и навсегда, стало не только их представлением. Именно поэтому наследники Хрущева имеют и своих наследников. Именно поэтому воспоминания о XX съезде и по сей день сплошь состоят из попыток универсализовать его итоги.

Жалованная грамота интеллигенции

Подобным вещам не стоит удивляться, поскольку съезд с его разоблачением "культа личности" закончился фактической выдачей жалованной грамоты интеллигенции (которая до сих пор остается "шестидесятнической" если не по возрасту, то "по духу"). Прослойка профессиональных хранителей универсалий обрела возможность щебетать на языке абстрактного гуманизма в соответствии с обязанностями, возложенными на нее партией и правительством. Никто, разумеется, не заметил, что абстрактность хрущевской "человечности" в лучшем случае отдавала барским невниманием к конкретному человеку. В худшем - выдавала колоссальную дистанцию между рядовым гражданином и "коллективным руководством", воплощавшим верховную власть.

На расстоянии этой дистанции человеческие черты теряли всякую индивидуальность. Индивидуальность по-прежнему даровалась свыше и служила привилегией избранных. Разница по сравнению со сталинскими временами состояла лишь в том, что к числу этих избранных стала относиться и интеллигенция. Ей была дарована неслыханная милость, заключавшаяся в возможности существовать публично. Как бы ни поносил Хрущев художников в Манеже, как бы ни орал он на Евтушенко и Вознесенского, какими бы словами не клеймил "наш Никита Сергеевич" Пастернака и Гроссмана, все это лишь подтверждало публичный статус упомянутых фигур.

Привилегированное положение интеллигенции предполагало теперь то, что она по умолчанию берет на себя выигрышную сценическую роль участников "общественной жизни". Важно, что приобретение этим новым высшим обществом черт "гражданского" непосредственно совпадает с превращением интеллигенции в корпорацию, закрытую для простых смертных.

Разумеется, контролировать эту корпорацию будет другая - более узкая и сплоченная. Речь идет о Центральном Комитете. Роль его всячески подчеркивается в докладе о культе личности. Всего три года назад ЦК победил "ЧК" (т.е. возглавлявшуюся Берией объединенную структуру МВД-МГБ), фактически приведя Хрущева к власти. Спустя год, в 1957, он вновь подтвердит хрущевские полномочия и позволит ему расправиться с оппонентами из числа старой сталинской гвардии ? не только с Молотовым-Маленковым-Кагановичем, но и с Булганиным, Ворошиловым и многими другими, включая автора хрущевского доклада о культе личности Шепилова. Однако в 1964 ЦК действительно подтвердит свой статус гражданско-правовой институции, и позволит избавиться от самого Хрущева.

Идеология подобной цекистско-интеллигентской корпорации имени Е.А. Фурцевой окончательно расцветет лишь во времена перестройки (тогда же эта доселе полуофициальная корпоративность получит и долгожданное институциональное воплощение: съезд народных депутатов вкупе с фондом культуры). Однако последствия предоставления жалованной грамоты интеллигенции не заставят себя ждать уже во второй половине 1950-х: высокопарный пафос человеколюбия очень скоро пропитает собой не только книжные страницы и экраны. Он распространится и на партийно-правительственные документы.

Поезд, который ушел

Герой нового времени создается в рамках жесткой экономии выразительных средств - с помощью скупых мазков художников "сурового стиля"; на материале жизненных историй литераторов-искателей "всей правды""; с применением приемов кинореализма, помещающего "людей, как ты и я" в трудные (порой трагические) обстоятельства.

Вопреки распространенному мнению, эта эстетика стала давать ростки еще при жизни Иосифа Виссарионовича. В ней было нечто большее, чем обычная стилистическая новация. Менялось ощущение эпохи. А значит, и способ ее экзистенциального самовыражения. Самое точное, что было сказано о смерти Сталина, содержится в короткой фразе из "Советской цивилизации" С. Кара-Мурзы. Смысл ее примерно таков: "В начале пятидесятых что-то изменилось в воздухе. И Сталин умер". При том, что даже у непримиримых оппонентов "вождя народов" не вызывает сомнений версия его насильственной смерти, это объяснение самого события сталинской смерти представляется самым убедительным.

Важно при этом понять, что "изменение в воздухе" представляет собой не что иное, как выдвижение на первый план эстетики повседневного, которая вступила в конфликт со сталинской политикой возвышенного (апеллирующей к абсолютам заоблачных высей). К чести Сталина, он почувствовал близость эстетической реформации, и, отказался, к примеру, досматривать слишком бытописательский фильм "Поезд идет на Восток". Проблема, однако, состояла, в том, что поезд все-таки ушел?

После смерти Сталина (и еще до его "разоблачения") симуляционные машины оттепели заработали в полную силу: массы уступили место личностям. Обветшавшая идеология человека-винтика (некогда сформулированная вовсе не Сталиным, а Лениным) была отправлена на свалку истории. (Как писал в одном из своих стихотворений Я. Смеляков: "Угрюмый вождь, вчерашний гений,// Немногословен и устал,//Тебя в одном из выступлений//Обычным винтиком назвал//Неторопливый и суровый,//Решавший, как народу быть,//Он даже думал этим словом//Тебе по-своему польстить.//В его державном представленье//Ты был действительно таким://Не чудом жизни, не явленьем//А только винтиком одним".)

Идеология машинерии была вытеснена идеологией поклонения человеческому в человеке: "Все для человека, все для блага человека". Со спутником в руке, с профилем Гагарина советский человек хрущевских времен изображался на мозаиках, сооружался из стальных конструкций, весело смотрел с плакатов. Обобщенный до угловатости, он (со стены дома неподалеку от станции метро "Добрынинская") спокойно и с достоинством возвещал: "Мы строим коммунизм". При этом видоизменившаяся эстетика существования отнюдь не оборачивалась новым искусством жизни. Была реанимирована идея конструктивистского урбанизма. Убранство приравнивалось к излишеству. Жить советскому человеку предлагалось в хрущобах.

Разоблачение культа одной личности обязательно должно сопровождаться культивированием личности как таковой. Семена индивидуальности щедрой монаршей рукой рассеиваются среди советских людей. Однако список индивидуальных черт не продолжается дальше двух-трех характеристик. Индивидуальность homo soveticus исчерпывается основными добродетелями рабочего люда, среди которых, как и в сталинские времена, основное значение придается "простоте" и "трудолюбию". "Советский простой человек", "простой труженик" или просто "народ" раньше воспевался в стихах и гимнах. Однако только тогда, после XX съезда, он окончательно превратился в артефакт. Еще точнее, в произведение искусства. Именно в этом качестве он оказался в безраздельном ведении "творческой" интеллигенции. Которая с воодушевлением сделала его предметом своей самореализации.

Открылось устьице, через которое вылез на свет Божий "великий русский писатель" А.И.Солженицын.

Из любви к искусству

И в сталинские времена устранение народа из политики осуществлялось со всей возможной виртуозностью. Простой и единственной формой участия в политике была любовь к Сталину. И не потому ли эта любовь была настолько огромна, что именно в ней и посредством нее люди обретали возможность политического участия? Не потому ли она - попросту для того, чтобы реализовать возможность политического действия, - требовала все большего количества врагов, взывала ко все более страстной ненависти к ним и их приспешникам? При этом единственным актом, символизирующим это участие, было полное и безоговорочное делегирование полномочий в пользу "великого продолжателя дела Ленина". Апористичность этого действия трудно оставить незамеченной: политика упраздняла самое себя, себе же и приносилась в жертву. Достигая, таким образом, тотальности.

Во второй половине 1950-х годов ситуация изменилась: Маленков, который вплоть до 1990-х годов был самой популярной фигурой среди сельского населения страны, не состоялся как официальный преемник "вождя народов". Подсидевшего его Хрущева не полюбили. Более того, общим место стало представление о том, что любить во власти стало некого.

Неслучайно поэтому при Никите Сергеевиче фигура Сталина была заменена (иногда совершенно буквально) фигурой лучшего представителя советского народа. И тут случилось чудо: после легендарного полета в космос такой человек обрел вполне реальные черты. Черты Гагарина.

Сталин в свое время обращался сразу к двум формулам господства. Одна из них (соответствующая монархическому абсолютизму) широко известна благодаря высказыванию Короля-Солнце: "Государство есть Я". Другая (в точности подходящая для республиканского абсолютизма) менее известна и принадлежит Робеспьеру: "Я есть общество". Соединяя обе ипостаси, одна из которых безусловно более "мужская", а другая ? более "женская", Сталин уподоблялся герою близнечных мифов. В роли суверена он карал и низвергал молнии. В роли радетеля за народное счастье выступал двойником Родины-матери: прощал и благословлял. Добавим также, что в первом качестве Сталин олицетворял собой государство, а во втором - был индивидуальным воплощением гражданского общества.

После воцарения Никиты Сергеевича руководство стало "коллективным". О том, какой "коллектив" оказался у руля, мы уже сказали. Важно добавить, что, так и не сумев полюбить самого себя, народ при Хрущеве начал любить "произведения искусства", посвященные самому народу и его судьбе. И себя в качестве такого "произведения". Он полюбил свои целлулоидные изображения, списанных с него книжных героев, с готовностью принял роль натуры для тех, кто лепил его и живописал. Не меньше полюбил и он и скромных создателей всего этого. Отдав им свое право действовать. Из любви к искусству. И Алексею Баталову с Татьяной Самойловой.

При этом, справедливости ради, нужно отметить, что статус интеллигента вовсе не был недосягаем. Напротив, для представителя поколения, родившегося в 1930-1940-е годы, карьера интеллигента была не только успешной, но и во многом предрешенной. Выбор заключался только в предпочтении "физиков" или "лириков".

Издержки умозрения

Однако как только принадлежность к интеллигенции перестала воплощать перспективу карьерного успеха, а слова "инженер" или "младший научный сотрудник" превратились в подобие ругательств, случилось страшное. Массовая советская интеллигенция, не только давно слившаяся с народом, но и ставшая вполне уверенным в себе социалистическим средним классом, оказалась на положении безгласного большинства. В рамках вполне демократических процедур она и не заметила, как поделилась с властью последним: возможностью заниматься своим делом . И жить своей жизнью.

Но если ты не можешь жить своей жизнью, ты попросту перестаешь жить. Никто и не заметил, что демократизация, которую шестидесятники и теперь связывают с XX съездом, была проявлением абсентеизма, т.е. добровольного снятия с себя политических прав и обязанностей. С 1950-х и по 1980-е включительно это происходило в пользу вполне известных властителей дум, начиная с 1990-х ? в пользу неприметных и почти анонимных политтехнологов.

После XX съезда идеология "всесторонне развитой" личности привела к отказу от обладания символической властью. После перестройки, процесс которой был связан с довершением дела Хрущева, образцовой формой власти стала экономическая власть. Соответственно, абсентеизм стал распространяться именно на нее. Это не значит, что находились те, кто хотел от нее отказаться. Напротив, обладать ей стремились все (интеллигенты здесь не исключение). Однако для многих желание обладать оборачивалось невозможностью быть собственником, более того, возникало из этой невозможности.

Интеллигентское отношение к собственности, сложившееся к началу 1990-х, было, как водится, основано на умозрении. Точнее, оно было преисполнено умозрительного восторга (лучше других его выразил кинорежиссер-шестидесятник Э.Рязанов, заявивший во времена зрелой перестройки, что хотел бы пожить "при русском капитализме"). Замешанный на впитанном вместе с марксизмом преклонении перед экономической теорией, этот восторг был восторгом открытия нового закона жизни: простого и, главное, "естественного". "Капитализм достаточно просто разрешить".

Однако когда "русский капитализм" "разрешили", "противоестественным" показался не только образ жизни интеллигента советской закваски, противным "естеству" стало и ее количество ("Выучили тут вас на свою голову"). При не самом плохом раскладе продолжением интеллигентской карьеры стала карьера челнока. Ее достойной альтернативой была торговля "Гербалайфом". Умозрительные выводы и всякие там "попытки объясниться" никому более не казались делом (тем более, делом достойным): ты, вот, покрутись-ка, а там посмотрим.

Идиоты

Вы спросите: а причем здесь XX съезд? Я отвечу: именно XX съезд сделал директивный стиль мышления не только правом, но и обязанностью интеллигента. С этого момента не только допускались, но и становились морально и эстетически оправданными повороты и перевороты. В этом, собственно, и состояла оформившаяся после XX съезда интеллигентская политика лояльной фронды. В соответствии с этой политикой все более напряженное ожидание изменений превратились едва ли не в главный атрибут существования интеллигенции.

Смысл же своего существования наиболее "передовые представители" интеллигентской корпорации сводили к беспрестанному "подхлестыванию" реформ. И к культивированию реформистского сознания. "Запретить нельзя. Разрешить. Разрешить - и все. Все разрешить. Так-то". В итоге Россия к началу 1990-х годов все-таки обрела целых два политических клона Хрущева. Ими стали Пат и Паташон российской перестройки: Михаил Горбачев и Борис Ельцин (в просторечии ЕБН).

За демократию и капитализм в России интеллигенция "проголосовала сердцем". Про демократию и говорить нечего - начинали с чтения "Огонька", потом приникали к экранам с Сахаровым, позже неистовствовали на Манеже. Наконец, воспользовались "свободой выбора". Однажды и навсегда. Чтобы все было как в Чили. При Пиночете. С капитализмом еще интереснее - давились в очередях, получали талоны, отоваривали чеки, выкупали заказы - и страстно мечтали о "шоковой терапии". Чтоб было как в Польше.

О том, чего дождалась интеллигенция, вновь распространяться не буду. Да это и так хорошо известно. При этом самое интересное случилось в процессе ожидания. Интеллигенты прониклись такой ненавистью к "этой стране", что отпали от какого-либо социального целого. И тут уж действительно случился шок! Они превратились в idiotae, частных лиц, искренне думающих, что причастность к политике обеспечивается чтением газет и просмотром новостей. Одобрение или неодобрение происходящего принципиально не выходит за пределы кухни. Кухонными разговорами заканчиваются и любые попытки задуматься о "судьбе России" (даже желание полюбить "эту страну" заново).

Политика лояльной фронды (расцветшая после XX съезда, когда многие интеллигенты, вслед за Анной Ахматовой, объявили себя "хрущевистами") всегда выражалась в демонстративной аполитичности. Теперь эта демонстративность кажется пародией. На самое себя. Фрондерское существование интеллигента стало, наконец, тем, чем и должно было стать изначально: идиотизмом. По сравнению с ним доблестью выглядит даже сражение с кастрюлями.

Наверное, именно к этому периоду современной российской истории можно применить слова Маркса о буржуазии, стремящейся к упразднению народа. Это упразднение действительно произошло. Все стали собственниками. Большинство - мелкими и очень мелкими. При этом каждый превратился в майноритарного акционера корпорации под названием "гражданское общество". Мажоритарными акционерами выступили "властители дум" из числа наиболее бодрых "детей XX съезда". Произошло окончательное превращение публичной сферы в корпоративное пространство "интеллигентской аристократии".

Собственно, стать по-настоящему корпоративным пространством публичная сфера могла лишь при одном необходимом условии: если публичность можно будет приватизировать. И превратить в междусобойчик.

Так и произошло во времена перестройки. Начатый оттепелью процесс эмансипации властителей дум от народа подошел к закономерному завершению . Властители дум с народом остаться не пожелали. Сохранив за собой контроль за публичной сферой и любыми формами власти, закрепленными в тексте и слове. Культ личностей, возникшей после разоблачения "культа личности", в одночасье променяли на культ наличности.

Впрочем, результат обмена не всегда впечатляет: Евтушенко, например, продает книжки со своим автографом.

Но тут уже ничего не поделаешь, иного не дано.