Новое прочтение "Капитала"

Как явствует из самого названия, данный текст имеет целью познакомить вас с основными мыслями моей новой, готовящейся к выходу в свет книги «Репрезентация Капитала», посвящённой первому тому «Капитала» Маркса, который я трактую несколько иначе, чем это принято в многочисленных стандартных интерпретациях. Итак, сначала я скажу несколько слов о разнице в подходах, а потом познакомлю вас с некоторыми практическими выводами о состоянии марксизма сегодня, его политических задачах и интеллектуальной миссии.

Я искренне надеюсь, что проделанная мною работа не будет воспринята как «буквалистское» прочтение «Капитала». И дело не только в том, что все немногочисленные попытки подобного рода вылились в пустые классификации либо достаточно самоочевидные наблюдения относительно стиля и характера метафор. Важнее, что самый «буквализм» подобного подхода неизбежно свёл бы мою работу к беспредметной схоластике — ведь какой интерес представляют вторичные культурные явления, вроде текстуального статуса этой книги, для тех, кто например, изучает технические приёмы анализа экономики у Маркса? При этом должен признаться, что меня действительно мало интересуют факты, приводимые и интерпретируемые Марксом — равно как и «верность» законов, которые он якобы открыл на основе этих фактов. Мне хотелось сделать акцент на репрезентации капитализма как тотальности, как инфернального механизма, который может быть описан только диалектически. Я рассматриваю истинность трудовой теории стоимости с позиций метафизических — и нахожу, что экстраполяция модели Маркса на текущую, третью — глобализованную или постмодернистскую — стадию развития капитализма представляет колоссальный интерес, хотя пока что может трактоваться весьма и весьма различно. И в то же время я полагаю, что описание капитала, данное Марксом, полностью оправдалось в свете последних событий, оставаясь как никогда верным. В то же время, в своём прочтении Маркса я ограничиваюсь единственной законченной его работой — а именно первым томом «Капитала» — и утверждаю, что в нём даётся исчерпывающее описание тотальности капитализма. В оправдание этого формального подхода (который, как уже говорилось выше, мне бы не хотелось называть «буквалистским», хотя некоторые всё равно будут характеризовать его как «формалистический» именно в этом смысле) я хотел бы добавить, что для меня главной формальной проблемой применительно к 1-ому тому «Капитала» остаётся проблема репрезентации. Иначе говоря, как составить тотальность из множества элементов, частных исторических процессов и разного рода точек зрения? И действительно — как можно достичь тотальности, которая не только по самой своей природе неэмпирична, будучи системой взаимосвязей, но при этом ещё и находится в движении, расширяясь и захватывая, — в движении тотализации, которая существенно важна для самого существования тотальности и составляет ключевой элемент самой ее специфической экономической природы. Впрочем, этой структуре присуща также перманентная аварийность — иначе говоря, мы имеем дело с машиной, которая постоянно и неотвратимо ломается, и чтобы поддерживать своё существование вынуждена всё время восстанавливать себя путем собственного роста и расширения сферы своего контроля. Описать такой необычный — на самом деле, уникальный — феномен, представить его перед нашим мысленным взором, на мой взгляд возможно только благодаря не менее уникальной и особенной силе диалектической мысли, которую в свою очередь можно определить как новый тип мышления, специально придуманный для того, чтобы преодолевать дилеммы репрезентации, порождаемые этой уникальной и специфической тотальностью, называемой капиталом. Однако я не буду углубляться далее в описание, защиту или апологию диалектики.

Итак, давайте начнём — и начнём с предложения достаточно неожиданного, а именно — вынесем за скобки всю первую часть «Капитала» — безусловно, самую известную часть всей этой работы, часть, которую читают все, а часто ею и ограничиваются. При этом я исхожу из соображений, несколько иных, нежели у Альтюссера или Корша (которые советовали неофитам и читателям из рабочей среды пропустить первые главы книги) отчасти уже из-за того, что оба этих мыслителя — по разным причинам — упрямо не принимали диалектику как таковую.

Мои посылки несколько иные, хотя я и согласен с упомянутыми исследователями в том, что читателей могут настолько заворожить товарная форма, фетишизм и тому подобное, что они так и не перейдут к более глубокому изучению марксизма. Позволю себе напомнить, что первая часть — то, что издатели назвали «Grundrisse…», «глава о деньгах»; здесь еще не идёт речь о капитале — деньги здесь ещё не претерпели решающего превращения в капитал, и с этой точки зрения эта первая часть представляет собой как бы предысторию капитализма (как и, хотя и в совершенном ином отношении, часть 8, посвящённая первоначальному накоплению). Так что, строго говоря, описание капитализма как такового у Маркса ограничивается частями 2-7. Конечно, в обществе, где всё превращается в товар, анализ первой части сегодня политически особенно актуален — точно так же как культура вообще в условиях нынешней третьей фазы капитализма. Однако в формальном отношении я предлагаю рассматривать первую часть как законченное самостоятельное произведение — своеобразную увертюру к основной работе, или лучше сказать нечто вроде «Золота Рейна» — прелюдии, смысл которой раскрывается в основной части трилогии «Кольца Нибелунгов».

Моё предложение обусловлено в частности тем, что первая часть оказалась «холостым выстрелом», или, как называет это Хайдеггер, — Holzweg, дорогой в никуда. Она по сути представляет собой критику самой идеи обмена — уравнения обмена, которое предполагает, что возможна такая вещь, как обмен равными, или что уравнение обмена является «обратимым». Это в свою очередь означает, что нет и не может быть никакой «справедливой» цены, и следовательно весь социал-демократический проект — т. е. реформирование капитализма на началах справедливости — теряет всякий смысл. Подобный вывод, хотя и продуктивный в плане политическом, возвращает нас к исходной точке. Впрочем, одно мы все же приобретаем — а именно методологию, которая в дальнейшем послужит мне путеводной нитью в толковании оставшейся части первого тома «Капитала». Позволю себе вкратце её изложить.

Для меня интрига «Капитала» заключается в разрешении определённого набора вопросов, или дилемм. Но поскольку капитализм подразумевает множество проблем и парадоксов, их разрешение потребует разнообразных предварительных исследований, которые примут форму набегающих друг на друга волн. Сначала некая проблема — парадокс, апория, противоречие — обозначается; затем постепенно её решение становится очевидным — а вслед за этим возникает новая проблема. Таким образом, не успевает погаснуть инерция одной волны, как уже поднимается следующая — ставящая новые вопросы, которые требуют свежих подходов, трактовок и вообще нового движения вперёд. Так что, в своём прочтении «Капитала» я буду стремиться, во-первых, выявить, где в тексте начинается каждая подобная проблема, во-вторых, показать, как она решается, и в-третьих — как из неё вырастает новый парадокс. Всего таких «волн», задающих базовую структуру первого тома «Капитала», пять или шесть. И поскольку именно они поддерживают читателя в постоянном напряжении — ведь интересно же узнать, как автор разрешит очередную собственную антиномию? — можно сказать, что на этих «волнах» держится вся интрига фундаментального труда Маркса. (Надеюсь, моё прочтение текста «Капитала» не покажется слишком заумным, если я добавлю, что с диалектической точки зрения многие эти проблемы оказываются одной и той же проблемой и предполагают одно и то же решение — но как бы на разных уровнях, с использованием различной терминологии, с разных точек зрения.)

Кроме того, я хотел бы подчеркнуть несколько иной аспект своего прочтения «Капитала», позволяющий разглядеть в структуре, которую я только что описал, ещё целый ряд кульминационных моментов и новых истин. Последние, надо сказать, вовсе не обязательно идентичны решениям частных проблем, о которых речь шла выше. Они — эти истины — могут быть раскрыты в процессе осмысления частных проблем, но при этом не совпадать с тем, как последние разрешаются. Я также вижу свою задачу в том, чтобы обозначить двойственность исследований Маркса — в свою очередь означающую, что вышеупомянутые кульминационные моменты и новые истины могут иногда подаваться сразу в двух формах — скажем, позитивной и негативной. На самом деле весь первый том «Капитала» имеет с этой точки зрения одновременно два кульминационных финала, которые я бы определил соответственно как героический и комический. Наконец, я хочу обратить ваше внимание, что уже при поверхностном знакомстве с «Капиталом» (не затрагивающем более глубоких, структурных проблем, о которых речь шла выше) предполагается как бы сразу несколько скоростей чтения, которые изменяются и сменяют друг друга на протяжении всего текста. В качестве примера можно привести, в частности, три объёмистых главы, зажатые между более короткими, что в свою очередь требует известного «переключения скоростей», модификации методов прочтения и т. д. Здесь, впрочем, не время и не место подробно разбираться в подобных вещах, поэтому позволю себе вернуться к прерванному повествованию и постараюсь рассмотреть интересующие меня вопросы как можно более доступно и сжато.

Первый из них связан с деньгами, которые должны были решить проблему уравнения в Части 1 (в связи с товарами). Конечно же это решение было ложным, поскольку деньги — это не решение, но посредник, феномен глубоко двойственный — нечто, призванное выразить отношение, но на самом деле скрывающее отношение. Это мистическое свойство денег объясняет, почему столь многие утопии — включая самую первую, созданную Мором — строились, исходя из принципа, что стоит только избавиться от денег, как исчезнет и сама проблема. Поскольку, если деньги являются действительным решением, тогда может существовать и некое подобие «справедливой цены» на труд и товары, а значит возможна и самая социал-демократия, и можно потихоньку, худо-бедно преобразовать капитализм в справедливое общество. С другой стороны знаменитый лозунг Прудона: «собственность есть кража», тоже не может нас устроить, поскольку он предполагает, что пойдя по анархистскому пути и совершенно отказавшись от денег, мы избавимся и от гораздо более фундаментальной проблемы, лишь симптомом которой являются деньги. Деньги, собственность, сам капитализм покоятся на глубоком структурном противоречии — или по крайней мере структурном парадоксе (ответ на который мы знаем, поскольку он содержится в трудовой теории стоимости), который нельзя разрешить ни кавалерийским наскоком, ни постепенными реформами.

Поэтому, открывая то, что я называю основным текстом «Капитала» (части со 2 по 7), нам необходимо вернуться назад и задать вопрос заново. Деньги не являются решением, поскольку ставят новый и ещё более фундаментальный вопрос: как деньги порождают деньги? И ответ на него, конечно, совсем не тот, который даёт Прудон — посредством воровства и жульничества. Но с другой стороны сводить проблему к механизму извлечения прибыли было бы также не верно. Нет, ответ здесь мы скорее получим более фундаментальный, а именно: деньги могут порождать деньги, только трансформировавшись в нечто совершенно новое — т. е. капитал. Поэтому-то я и предложил начать со второй части «Капитала» — поскольку именно в ней появляется сам капитал.

Всё вышесказанное сформулировать и иначе, в методологическом ключе: Маркс демонстрирует нам, что прибыль и новая стоимость не могут создаваться в процессе обращения. И чтобы решить проблему мы неизбежно обращаемся к процессу производства, где только и может создаваться капитал — точнее даже новый капитал. Поэтому на первой странице пятой книги мы встречаемся с потреблением, и видим, как это качество быстро выводится за скобки, уступая место количеству, а потребительная стоимость уступает место меновой. Далее, мы имеем обращение, дилеммы которого подробно рассматриваются в Части 1 и получают псевдорешение в виде денег. И наконец, мы имеем само производство, которое быстро приведет нас к раскрытию тайны трудовой теории стоимости (которая также объясняет сущность распределения как такового). Итак, все проблемы как будто решены — почему же Маркс не поставил здесь точку?

Дело в том, что неожиданно было введено время — правда, пока ещё в чисто количественном и статическом, не диалектическом смысле. Трудовая теория стоимости порождает всякого рода расчёты: норм прибыли, рабочих часов и всяких других любопытных сочетаний переменных, в которых находило выражение личное хобби Маркса — его вторичный интерес к математике и вычислениям. Но неожиданно эти исследования упираются в каменную стену: ограниченная — законом ограниченная — продолжительность рабочего дня — трудовое законодательство, требующее ограничений в данной области и следовательно — препятствующее капиталу в его обязательной экспансии.

Здесь мы наталкиваемся на первую из трёх больших «промежуточных» глав, которые я упоминал выше, а именно на самую известную из них — о рабочем дне. В ней какие только проблемы ни ставятся — и среди них идеологические (как так получилось, что правительственные чиновники, служащие буржуазного государства, смогли продавить подобное законодательство? И как отразится последнее на организации рабочего класса сегодня и в будущем?) и другие, практические, а именно: как могут капиталисты обходить такие законодательные ограничения? Ведь им всегда это удаётся — иначе была бы возможна социальная демократия.

Здесь аргументация неизбежно выходит на новый уровень — здесь приобретают большую остроту как проблемы, так и их решение. И ответ (всегда неокончательный, как мы уже знаем) принимает форму двух великих откровений. Первым из этих кульминационных моментов служит торжество коллективизма, или кооперации, как тогда принято было говорить. «Подарок капиталу», ликует Маркс; ведь кооперативный труд одновременно диалектически увеличивает и стоимость, и производство. Конечно, это было открытием Адама Смита, но здесь оно становится, если можно так выразиться, марксистской метафизикой. Ведь марксизм не есть валоризация производства, оно — валоризация коллективного производства. Поэтому глава о кооперации является центральной для первого тома «Капитала».

Однако ликование длится не долго. Ведь диалектика, как мы знаем, это единство противоположностей, и позитивное может вдруг оказаться негативным. Принцип кооперации, столь горячо одобряемый применительно к людям, становится настоящим монстром Франкенштейна, когда переносится на машины. Я не буду здесь приводить знаменитые пассажи из «Капитала» — отмечу только, что этот совершенно новый феномен радикально меняет суть проблемы. Он приводит к новой, и значительно более сложной теории темпоральности и «вымирания» капитализма прошлого, но также и к совершенно новому решению проблемы блокирования или паралича абсолютной прибавочной стоимости новым законодательством, — к теории роста производительности, интенсивного, а не экстенсивного производства стоимости, получившей название «относительной прибавочной».

Однако диалектически это новое решение — т. е. машины, промышленная технология — на котором Маркс в принципе тоже мог закончить свою книгу, подводит нас к новой концептуальной дилемме, принимающей двоякую форму: прежде всего, как получается, что изобретение, предназначенное для облегчения труда, неожиданно приводит к резкому росту рабочего времени (факт, становящийся тем более вопиющим в связи с детским трудом)? «Отсюда экономический парадокс: самый мощный инструмент сокращения рабочего времени претерпевает диалектическое превращение и становится самым безотказным средством превращения всего жизненного времени рабочего и его семьи в рабочее время, отданное в распоряжение капитала для повышения им собственной стоимости». Экономящие труд механизмы должны сократить число рабочих. Так и происходит — возникает безработица… Но в таком случае наша дилемма приобретает новую форму: почему, если стоимость создаётся трудом, вы — капиталисты — так стараетесь сократить число своих работников? Ведь чем их больше, тем больше стоимости они должны производить… Кенэ формулирует это следующим образом (впрочем, это будет уже третья форма дилеммы): «Почему капиталист, чей единственный интерес состоит в создании меновой стоимости, постоянно стремится снизить меновую стоимость товаров?»

Что касается теории темпоральности, то она приводит к поразительному и совершенно неожиданному результату: в начале Части 7 Маркс вдруг делает паузу и предлагает совершенно новый план «Капитала» — три тома, организованных в соответствии с тремя различными темпоральностями производства. Впрочем, тут же проясняется суть процесса в целом, и Маркс недвусмысленно формулирует то, что он называет «Общим законом капиталистического накопления», который он в этом же контексте определяет как абсолютный закон — я цитирую: «чем больше общественное богатство, т. е. действующий капитал, степень и энергия его роста, тем одновременно больше становится абсолютная масса пролетариата и производительность его труда, а равно и резервная армия промышленности». Если же вспомнить, что под этим официально звучащим термином — «резервная армия промышленности» — подразумеваются просто безработные, то мы получим диалектический парадокс в ещё более драматичной и доступной форме. Это означает просто то, что абсолютным законом капитализма является одновременный рост богатства и производительности труда с одной стороны — и безработицы с другой.

Теперь мы можем сделать шаг назад и оценить смысл и значение «Капитала» в целом. Итак, это книга о безработице: его концептуальная кульминация достигается в положении, что промышленный капитализм создаёт колоссальную массу потенциально не могущего быть инвестированным капитала с одной стороны и всё возрастающее количество безработных с другой. Нужно ли говорить, что данное утверждение в полной мере подтверждается сегодня, в ходе текущего кризиса третьей, или финансовой фазы капитализма?

Далее следуют некоторые логически неизбежные выводы, которые ортодоксы скорее всего посчитают скандальными. Я бы сказал, что «Капитал» посвящён не труду, а эксплуатации, которая выражалась в бесчеловечно длинном рабочем дне, а когда последний был ограничен законом — в детском труде. О труде как таковом мы не найдём здесь ничего такого, что есть, например, в классической книге Гарри Бравермана «Труд и монополия капитала», посвящённом тейлоризации. И в тоже время было бы неверно утверждать, что историческое развитие сделало устаревшей эту созданную в XIX в. репрезентацию тотальности капитализма. Наоборот — то, что отличает нынешнюю стадию развития капитализма от той, с которой имел дело Маркс, в «Капитале» предсказывается достаточно точно — речь идёт о кредитном и финансовом капитале с одной стороны и об империализме — с другой (описание империализма у Маркса, как мы увидим, касается в первую очередь поселенческих колоний, вроде Австралии, однако и его легко экстраполировать — по аналогии с первоначальным накоплением — на империализм сегодняшний).

Таким образом, я прихожу к выводу, что «Капитал» — сочинение не политическое; данное в нём описание капитала не несёт политических коннотаций — за исключением рекомендации, чтобы трудящиеся объединялись. В «Капитале» нет характеристики социализма — не считая гипотетического примера общества объединившихся рабочих в Части 1. Однако позволю себе высказать своё личное мнение более полно: Маркс был подлинно «политическим животным»; пожалуй, никто не был столь глубинно политическим в своих инстинктах и мышлении, за исключением Ленина. Маркс был в высшей степени оппортунистичен — в старом добром макиавеллианском смысле слова, он был готов принять любые возможные пути и средства трансформации и уничтожения капитализма: и профсоюзное движение, и насилие, и парламентские механизмы, и реставрацию крестьянской общины — и даже самоуничтожение капитала в ходе кризиса последнего. Любая разновидность современного политического марксистского движения — будь то социал-демократия, ленинизм, маоизм и даже анархизм, — вполне могла бы послужить целям Маркса, которые изменились вместе с изменением и развитием исторической ситуации и самого капитализма. Но собственно в «Капитале» Маркс не защищает никаких политических программ или стратегий, так что эта книга остается, в альтюссеровском смысле, научной, а не идеологической.

Я говорил о двух кульминационных моментах в тексте «Капитала», и сейчас самое время привести их в качестве доказательства верности моих построений. Первый, героический, момент содержится в исторической заключительной части того, что я определил как основной корпус этого текста. Он выражен в знаменитых по-бетховенски мощных строках: «Бьет час капиталистической частной собственности, экспроприаторов экспроприируют». Ни слова не говорится о том, как социализм придёт на смену капитализму — на этой стадии не исключаются никакие революционные сценарии. Хотелось бы только отметить, что тогда, в 1867 г. Маркс предрекал гораздо более стремительное развитие событий, нежели в «Grundrisse» десятью годами ранее — там он утверждал, что социалистическая революция не может произойти до тех пор, пока превращение рабочей силы в товар не станет всеобщим, пока мировой рынок не достигнет полноты. Однако в защиту Маркса стоит напомнить, что в 1867 г. мир стоял на пороге чуть ли ни мировой войны — столкновения двух великих капиталистических держав во Франко-прусской войне — а также Парижской коммуны. Так что Маркс всё-таки чувствовал дух времени.

Однако здесь я вынужден перейти к другой, альтернативной кульминации текста «Капитала» — комической. В рамках этой последней (знаете, как в книге или фильме, где предлагается сразу два возможных варианта развязки?) капитализм просто растворяется. Позволю себе дословно процитировать эти любопытные строки: «Г-н Пил взял с собой из Англии на берега реки Суон в Новой Голландии жизненные средства и средства производства в общей сумме на 50000 фунтов стерлингов. Г-н Пил был настолько предусмотрителен, что кроме того захватил с собой 3000 человек из рабочего класса — мужчин, женщин и детей. Но по прибытии на место назначения у г-на Пила не осталось даже ни одного слуги, который мог бы приготовить ему постель или зачерпнуть воды из реки. Несчастный г-н Пил! Он все предусмотрел, но забыл только экспортировать английские производственные отношения на берега реки Суон!». Это забавное зрелище — как три тысячи будущих работников исчезают в зарослях — представляет собой другой вариант распадения системы, общественного согласия, как говорит Кант, когда оно разрушается и исчезает. Это без сомнения анархический сценарий. Однако позволю себе напомнить, что обе эти возможности — и триумф социализма, и распад общества — предсказываются уже в «Манифесте»: а именно, что в такие знаменательные переходные периоды истории разворачивается классовая борьба, которая всегда заканчивается либо революционным переустройством всего общества, либо взаимным уничтожением борющихся классов.

Часто высказываются сожаления, что марксизм представляется чисто экономически учением, в котором почти нет места для собственно марксистской политической теории. Я уверен, что это как раз сильная сторона марксизма и что политическая теория и политическая философия всегда вторичны. Политика должна руководствоваться неизменной готовностью к оппортунизму, а не теорией или философией. И даже современные попытки так или иначе определить массовую демократию с моей точки зрения лишь отвлекают внимание от центральной проблемы — а именно проблемы природы и структуры капитализма как такового. Политические системы и инструменты в принципе не могут быть удовлетворительными — а вот экономические могут быть более или менее адекватными, и на них-то и следует сосредоточиться марксистам и левым.

В завершение я хочу сказать несколько слов о текущей интеллектуальной и политической ситуации — а также о том, что сообщают о ней постмодернизм и глобализация. И глобализация, и постмодернизм, на мой взгляд, являются результатом всеобщей деколонизации — т. е. масштабной трансформации мира, превращения его во множество субъектов, равных по крайней мере в своей способности протестовать, если не бороться реальными средствами, против различных видов угнетения и господства нового, постколониального типа. По сути речь идёт о трансформации Другого и другости, когда признание другого парадоксальным образом ведёт к ослаблению и даже полному исчезновению другости, а политика различия становится политикой идентичности. Если знакомство с Другим оказывается ударом по существованию эго, то эта всеобщая множественность других свидетельствует о полной трансформации Другого. В других своих работах я истолковал предвидение конца истории Кожевом (и Гегелем) как своеобразную всеобщую «плебеизацию» на социальном и политическом уровнях. Под «плебеизацией» я подразумеваю (в сильном и положительном брехтовском смысле) отказ от привилегий и новое всеобщее равенство.

Подобное равенство на мой взгляд означает конец либеральной концепции парламентской, или представительной демократии — того политического идеала социал-демократии, который левые всегда критиковали и осуждали. Однако, я должен предупредить, что идеалы и программные установки новых левых — в духе т. н. прямой, или радикальной демократии — не менее уязвимы. Они не дают решения проблемы плюралистичности современного мира, а являются скорее ее симптомом: они отражают появление этой множественности, но не являются полезными или практическими политическими решениями или стратегиями. Эта очевидная критика демократии может показаться скандальной или даже реакционной, но я считаю, что должен последовательно показать, как я пришёл к своим выводам.

Всё началось с поразившей меня мысли, что марксизм — учение не политическое, а экономическое, и именно в этом плане он радикален. Марксизм призывает нас сменить или преобразовать не политическую надстройку, а экономическую систему в целом, трансформировать капитализм как таковой — предложение, безусловно, более радикальное, требующее известных политических мер, которые однако могут принимать самые разные формы — в зависимости от исторической ситуации.

Пожалуй, я лучше объясню свою мысль, если обращусь к собственной работе, посвящённой утопиям, дополнив ее несколькими новыми выводами. В ней я сформулировал два типа оппозиций. Первая из них есть противоположность между утопическими моделями и проектами и утопическим импульсом. К утопическим моделям и проектам я отнёс ряд классических текстов соответствующего содержания и различные исторические попытки осуществить утопий путем революционной практики. Что касается утопического импульса, то под ним подразумевается всегда существующее, часто подсознательное стремление к радикальным переменам, в той или иной мере присутствующее во всём — от культуры и повседневной жизни до официальных действий политиков и целеполагающей деятельности. Здесь я хочу по-новому, более чётко описать эти два различных проявления утопии — поскольку я понял, что утопические сочинения (равно как и революции) — в сущности явления политические. Все они воплощают многочисленные половинчатые возможные политических схемы будущего, новые концепции управления, новые правила и законы (или их отсутствие) — короче говоря, бесконечный поток изобретений — хорошо продуманных и наивных, имеющих целью разрешить проблемы, существующие на политическом уровне. Так (если взять один пример) я утверждаю, что первый утопический жест у Томаса Мора — отмена денег (мысль, кстати, отнюдь не ему первому пришедшая в голову), был не экономическим жестом, а политическим, и был четко сформулирован как средство решения острых общественных проблем.

В то же время, я должен заявить, что утопический импульс наоборот имеет глубоко экономические корни, и всё в нём — от преобразования личных отношений до преобразования производственных отношений, системы собственности, самой жизни — есть попытка представить себя живущим в условиях иного способа производства, иначе говоря, другой экономической системы.

Теперь я возвращаюсь к другой сформулированной мною оппозиции, касающейся того, что мы можем себе представить, а что нет. Из неё следует на первый взгляд возмутительное предположение, что утопии не столько воплощают в себе будущее, сколько помогают нам осознать пределы того, насколько мы можем представить себе будущее — т. е. по сути нашу неспособность нарисовать будущее, качественно отличающееся от настоящего. Я утверждаю, что утопия — это радикальное нарушение нашего чувства истории, приводящее нас к мысли о полном и абсолютном разрыве с нашим собственным настоящим и с существующей системой. Но чем более реалистичным, более практическим становится тот или иной утопический проект, тем скорее он превращается в политическую программу, становится частью нашего мира и следовательно перестает быть утопией в значимом смысле этого слова.

Я позволю себе провести параллель между этой идеей и одним из ключевых элементов марксистской традиции — а именно различием между двумя стадиями социальной революции — или, если хотите, между т. н. диктатурой пролетариата (которую я понимаю как социал-демократию) и собственно коммунизмом. И уверен, что вы теперь понимаете, что различие между политикой и экономикой, между достижимой утопией утопистов и глубоким подсознательным абсолютным утопическим импульсом есть различие между социал-демократией и коммунизмом. Коммунизм можно определить только как радикальный — даже невообразимый — слом; социализм же — как по сути политический процесс в рамках нашего настоящего, в рамках существующей системы, т. е. внутри капитализма. Социализм — это капиталистическая мечта о совершенной системе. Коммунизм — невообразимое воплощение её радикальной альтернативы, которую нельзя представить себе даже в мечтах.

И если утопия — это то, что позволяет нам осознать абсолютные границы нашей нынешней мысли, то, значит, таковы границы и таково противоречие, которым мы стали способны противостоять. В других работах я охарактеризовал его как противоречие между утопией и Циническим Разумом. Если это верно, то сам собой рождается лозунг: «Цинизм — интеллекту! Утопию — воле!».

* * *

Данный текст представляет собой доклад, сделанный на конференции «Критическая мысль XXI века», которая проходила в России в середине июня.

       
Print version Распечатать