Как ни считай, у "Русского журнала" на самом деле два дня рождения: один по метрике официальный - 14 июля 1997 года, другой фактический - сентябрь-октябрь 1998-го. Если всерьез, то "Русский журнал" - дитя дефолта. Асфиксия при родах оставила свой след на всю жизнь, и признаки падучей нет-нет да и скажутся в самый чувствительный и ответственный момент. Тогда к чертовой матери летит все нажитое - капитал, репутация, связи. Кругом пена, обломки. И так до следующего припадка. Эта припадочность "зашита" глубоко и сознательно в самую что ни на есть генетику, в РЖ-шный ДНК: отцы-основатели одно время всерьез обсуждали "пушкинскую" параллель - журнал "Идиот", со всей необходимой атрибутикой, автономной редакцией и главредом-идеологом Игорем Яркевичем, подконтрольным Марату Гельману. Уж и номер был собран. Но "идиотизма" показалось мало. Да и во взглядах не сошлись. Что поделаешь - "Одному нравится арбуз. Другому - свиной хрящик".

"Пушкин" на время устроил всех, правда, норовисто, но тихо сбрасывал то шеф-редактора, то исполнительного (отечественный медиаменеджмент 90-х примерял звучные англоязычные кальки - chief, executive, вносившие неразбериху в и без того мутные медиаструктуры). Теперь мало кто помнит зачинателей "Пушкина", семейную пару "Игорь Захаров - Ирина Богат". "Пушкинские" "Пробы" с препринтами книг, уже тогда предназначавшихся для издательства "Захаров" (Соломон Волков о Бродском, что-то о Пугачевой и демистификация национального кумира Д.С.Лихачева), просуществовали пару недель. Затем семейная пара исчезла, справедливо предпочтя синицу в кулаке - издательство - сомнительному журавлю в небе - журналу Павловского.

Следующим шеф-редактором оказался Тимур Кибиров. Как его "уболтали", одному Гельману известно, но Тимур исправно являлся на работу две недели подряд, в ожидании встречи с руководством и объяснения поставленных задач, перечитывал небогатый "портфель", вежливо курил во дворе. Но однажды, никому не сказав ни слова, он вышел и не вернулся. Во время августовского пожара в 2005 году сгорело несколько реликвий: раскладушка Бориса Кузьминского, моя новая сковородка (подаренная коллегами с открытым намеком: заняться наконец делом, которое принесет несравненно больше пользы ближнему, нежели вся моя журнальная деятельность) и тапочки Тимура Кибирова, так и оставшиеся в редакции как добротная память о нем. Известно, что история не терпит сослагательного наклонения. И если бы "роман" Кибирова с "Пушкиным" оказался не столь кратким, кто знает, кому бы вручал нацпремию этой весной Анатолий Борисович?

Леонид Ионин, к тому времени блистательно переведший культовую книгу Канетти "Массы и власть", готовил тайные записки - журнал "Непушкин". От них остался замечательный текст "Подсчет крокодилов в Африке".

А всамделишное десятилетие наступает именно сейчас, возвращая нас к сырому и теплому лету 1998-го. Как раз весной того года журнал "Пушкин" перешел от ежемесячного глянца ("гламур" еще не был повсеместно употребительным жаргоном; все больше в ту пору котировался "дискурс", быстро завоевавший интеллигентский волапюк) к газетному двухнедельнику, и команда из трех человек (Глазычев, Пенская, Восковская) во главе с главредом (Павловским) все отчетливей понимала, в какую ловушку загнала себя: режим подготовки номера с многократной тотальной переверсткой содержания становился кошмаром, траты росли, и финансовая петля затягивалась все туже.

В стеклянной коробке бывшего НИИ на Люсиновской редакция встречала дефолт, как Рождество. Об этом очевидцы вспоминали не раз и со вкусом. К дефолту успели выпустить 11 "Пушкинских" номеров - 7 журнальных, 4 газетных.

Уход в сеть, то есть в "Русский журнал", сопровождался - кроме всего - стойкой бумагобоязнью. Которая, впрочем, неоднократно преодолевалась всякий раз и вопреки воле начальства, и при снисходительном попустительстве оного.

За свой срок РЖ "вспучивался" бумажными проектами-ежегодниками (1) в количестве пяти штук. Разноцветные и узнаваемые - "Русский Журнал: 2000 - 2001", "РЖ: 2001 - 2002: Бег по Кругу", "РЖ: 2003 - 2004: Войны ХХ века", - они осели в любительских архивах.

Отдельная страница в этой "бумажной истории" антибумажного проекта - журнал "Интеллектуальный форум" - не "Пушкин"! "Непушкин"! Не журнал! Не "Русский журнал"! Не мышонок! Не лягушка! ИФ - самостоятельная история. Короткая. Формально длившаяся с 1999 года по 2003-й (2).

В журнале Марк Печерский выполнял все функции сразу: он был и редактором, и автором, и идеологом, и переводчиком. Всем, абсолютно всем.

Прошло пять лет после выхода последнего, 13-го номера. Тоже своего рода веха. Мне необходимо вернуть Марку долг.

Как ни странно, при всей широте интересов Печерского (музыка, живопись, история) нетрудно обозначить главное: путешествия и книги. Одно невозможно без другого, потому что путешествия - живые проверки прочитанного и обдуманного, прощупывание новых идей. Печерский - не просто книгочей, он маньяк, фанат, - русский язык бессилен обозначить ту страсть, то безумие, которое овладевает Марком в книжной лавке. Английский точнее: он - junkee. И можно завидовать тем, кто разделит с ним путешествие по калифорнийским книжным развалам.

Печерский - один из самых глубоких учеников Гефтера, и хотя, уехав из России, порвал почти со всем русским, с прежними друзьями и "птенцами гефтеровского гнезда", мизантроп, вечно "белая ворона" при любых обстоятельствах по ту и эту сторону океана, бухгалтер в новой американской жизни, он был и остается в лоне подлинной русской культуры.

Марк многое мне никогда не простит. Не простит и это. Но его "русскость", его неотторжимые корни я вижу в том, что он прежде всего человек непревзойденного эпистолярного мастерства: в письмах, живых почеркушках, коротких аннотациях он попросту гениален, а его две-три фразы-характеристики не важно чего - книги ли, статьи, музыки или картины - способны залезть, как "еж под череп". Марк - автор многих статей, очерков. Но для меня самое ценное в них - то живое начало речи, те блестящие крупицы языка, которые разбросаны по тексту. Цельность не важна - хотя выстроены они порой безупречно. А все распадается на отдельные короткие заметки. Эпистолярию. Второе русское - это настоятельный отказ от "России" и ее обретение в двух странах - Испании и Америке. Сотворение Печерским испанской и американской культуры по сути, букве и духу - занятие абсолютно русское. И, наконец, третья вполне отечественная закономерность - журнал, вопреки декларациям, идеально-русский, мечтательный, утопический, - "сверхжурнал", "всежурнал", открывающий для постперестроечных соотечественников высокую американскую журналистику в печерском измерении: как бы к носу Ивана Ивановича да приставить профиль Ивана Петровича...

От своего ли учителя Гефтера, как-то само собой от природы или после долгих бухгалтерских занятий Марк Печерский унаследовал еще одно свойство - методологический педантизм. Марк - очень сильный методолог. Причем строгая методология обнаруживалась в равной степени и в подготовке к путешествиям, и в разработке журнальной политики. "Школа Печерского" предполагала вполне разумную и простую журнальную практику, однако недостижимую в российских условиях. Редактор "от Бога", он учил ставить задачу себе, автору, задавать тему и "планку качества", а затем работать с текстом. Его "гамбургский счет" оказался непреодолимым барьером для многих отечественных акул пера, да и лучшие переводчики, попадая в печерскую орбиту, один за другим выдавали откровенный брак. Карета обязательно превращалась в тыкву. Печерский ошибался. Но ошибался редко. И что самое удивительное - его критерии работали, его аршин продолжает безошибочно мерить и сейчас, всякий раз убеждая в точности отбора, остроте чутья. Множество разных "словечек" оставила эта методология. Одно из ключевых в ней - "буллшит", этимологию и сложную прелестную семантику которого Печерский объяснил еще при первом знакомстве, году этак в 97-м. У него была своя потрясающая разветвленная классификация производителей туфты и ее продуктов. Flying shit, помнится, - самое безобидное клеймо в ней.

Уже три года спустя после ИФа, в 2005-м, появление книжки Гарри Франкфурта "The Bullshit" для меня стало знаковым, публичным подтверждением печерского диагноза. Поэтому мне так хотелось фрагменты ее вбросить в РЖ (заодно и обсуждение тех, кто попался на хитрую франкфуртскую удочку) и побыстрей издать на русском. Преодолевая свое "отлучение" Глебом Павловским от книги, неся вину за серию неудачных переводов, мне все же удалось боком вскочить на подножку и странно прилепиться своим куцым послесловием.

А интересно, что сказал бы Марк, прочитав франкфуртский "Буллшит"? Сдается мне, что отозвался бы непечатно, потому что на самом деле текст заморачивает своей пустотой, давая возможность придумывать все, что угодно, - в том числе вчитывать "своего Франкфурта". В этом, конечно, гениальная фишка, на которую купились все.

И еще. Печерский вбросил в наш лексикон, жадно впитывающий кальки в конце 90-х, одно соблазнительное понятие - "публичный философ" (не переставая повторять тошнотворный до запоминаемости термин "Public philosopher" - базовый способ различения и разделения авторов на "наших", в смысле "ифовских", и "не наших" (3).

Любопытно также, как бы откликнулся Марк на подсчет всемирных интеллектуалов и нынешний всплеск дискуссий в русских и американских СМИ о природе и политической роли "Public Intellectuals" в истории XX века. Был бы крайне интересен "список Марка", хотя со многими из этого личного набора он успел нас познакомить. Первые строки в нем всегда занимали Тони Джадт и Ян Бурума - the best - "гвоздь" номера, если удавалось вовремя получить разрешение на перевод их статей.

Все умственные пути в России журналом начинаются - как правило, им же и заканчиваются. И в этом смысле "Интеллектуальный форум", повторяю, при всех отказах от русских образцов, при всех благих международных намерениях, - национальная закономерность: благое созидательное занятие во всей своей жестокой разрушительности, пожравшее основателя и тех, кто так или иначе был втянут в эту журнальную историю.

"It's not your cup of tea", - написал мне как-то Печерский, изнурившись править мои ифовские несуразицы. Он был прав. С тех пор я держала себя в строгости, не позволяя ничего, кроме диетических циркуляров.

Брожу ли я вдоль улиц шумных?

Брожу. Отчего ж не побродить.

Сижу ль меж юношей безумных?

Сижу. Но предпочитаю не сидеть.

После "смерти" ИФа остался большой банк тем и текстов, растраченных в последних ежегодниках вперемежку с РЖ-шными статьями, что для Марка, думаю, было не просто обидно - оскорбительно.

В заключение моих "исторических фрагментов" - полторы капли в "Крабатову мельницу" Алексея Чадаева, сочиненную этой весной на очередном изломе РЖ. Там, где Леша очнулся от истерики, получилось одно верное наблюдение: мифологическая метафора ФЭПа - это мельница Крабата. Оттуда не уходят. "Птенцы гнезда"... никуда на самом деле не "ушли". Они (иные по нескольку раз) меняли позиции, взгляды, стиль, методы, работодателей и т.п., но тем не менее наметанному взгляду и сейчас легко определить их тавро".

Я бы добавила: сюда (в ФЭП, РЖ, в околоРЖ-шные дела) возвращаются. "Вступают дважды". Иногда эти возвраты губительны. Иной раз продуктивны. Сейчас мы на пороге очередного повтора. "Рабочие тетради" - это реальность, а на горизонте видна тень нового "Пушкина". Торжество "бумаги" в который раз подтверждает: РЖ больше каждого из нас.

Примечания:

1. Они задумывались почему-то как реплики, аналоги ежегодных записок Пушкинского дома. Может быть, причина в созвучьях, столь любезных филологическому уху: в авторско-редакционном составе по традиции всегда было засилье филологов - выкрестов и правоверных, оставшихся в науке и навсегда изменивших ей. Филологов? Нет, не так: филологи асимметрично перемежались с философами. Последних, правда, и с самого начала водилось немало: вчерашних студентов, выпускников МГУ, отдельных "подорожников и околоподорожников", а также "самостоятельных хуторян". Всех их в равной степени объединяло и по-прежнему прочно объединяет одно: недоверие друг к другу - недоверие, порой переходящее в ненависть

2. Даты важны. 1999 год в истории ИФа, да и в бумажной истории "Русского журнала" нигде и никак не проявлен. А на самом деле это было время, когда "обломки" "Пушкина" оседали в сети. РЖ только-только входил в силу. Штука заключалась в том, что чем прочнее становился "Русский журнал", тем большее раздражение и даже брезгливость вызывала его завоевательная резвость у собственного начальства, самих изготовителей и консультантов. Среди жестоких критиков всего русскожурнального был Марк Печерский, житель Сан-Франциско.

Как раз в 1999 году, в результате изнурительных переговоров и ежедневной интенсивнейшей многосторонней эпистолярии, в деталях был продуман проект, альтернативный "русскому", международный "Интеллектуальный форум" - журнал наиболее актуальных идей, представленных в переводах англоязычных журналов, прошедших многолетнюю культурную апробацию. Где-то в архивах затерялась блистательная статья Марка "Размышления журналкомана" - Печерский объяснял в ней устройство американской и, шире, англосаксонской интеллектуальной медиасистемы, ее "цветущую сложность" традиции, иерархию, фундаментальные способы обсуждения политических проблем, язык, серьезный состав проверенных экспертов. Подспудно зрела мысль создать в России метажурнал - сливки сливок интеллектуальной журналистики, отвечающей Печерскому "гамбургскому счету". Первыми согласились сыграть в эту "русскую рулетку" "London Review of Books", "The New Republic" и "The New Criterion", разрешив опубликовать отобранные Печерским материалы. По нашему внутреннему уговору три согласия - условие необходимое и достаточное, чтобы начинать. Остальное - приложится. За три года существования вышло 13 номеров. Последние два появились уже после формального распада редакции в 2002 году.

3. Как оказалось позднее, такого понятия в современном американском культурном обиходе нет. В редакциях "New Yorker", "The New York Review of Books", "The New Criterion", "Columbia Journalist Review", "стажировку"-путешествие по которым мы с Марком совершили в мае 2002-го, удивлялись, тогда как "Public Intellectual" было расхожим. Мне до сих пор непонятны до конца семантические и лингвистические тонкости, разделяющие эти понятия.